Люди сами себя не знают. Кто бы мог подумать, что по-настоящему мучительным для него, на том проклятом острове, будет отсутствие музыки. Сам он играл посредственно, но хорошо пел. Хорошо для салонов, тихих гостиных, дачных посиделок - голос был верный, но недостаточно сильный. А отец всегда просил петь русские романсы: "Только давай по-нашему, со "слезой", Антоша, потешь старика". Вот странно, родину он и не знал совсем, ну что может понимать пятилетний барчук, что он видел кроме детской и парка сестрорецкой дачи. А парк был дивный - запущенный и таинственный как лес, немало он доставил хлопот мамкам-нянькам, выуживавшим любознательного недоросля из самых таинственных чащоб. Но разве память о детских забавах могла быть причиной иррациональной, непостижимой тоски заполняющей его песни. Это всё Она - Она виновата. Сколько ему было, года четыре, а помнит как сейчас: тяжелый узел чёрных волос, невозможно прекрасные глаза, то ли серые, то ли голубые, и голос - низкий, грудной, чуть глуховатый. Что виной этим странным играм чувств и памяти: веками ли бережно сохраняемая в крови магия или неведомая властная сила, непонятно откуда взявшаяся в той колдунье, маггле - не понять. Вот и живет он теперь на две жизни. В одной, полной интриг и крови - верный соратник не брезгующего ничем политического лидера; в другой - восторженный мальчишка, отравленный маггловской музыкой и поэзией. И что совсем не дело, так это мерить всех своих женщин мерой своей младенческой (иначе и не скажешь) любви. В итоге - одиночество, потому что никто не смог сравниться с Ней, даже не приблизился, разве только Белла...Юная Белла...Она была не просто хороша, она была прекрасна. Но, после всех этих лет, почти ничего не осталось от её красоты, а яростная, едва сдерживаемая воспитанием, мятежность души превратилась в безумие. Вот сейчас, в этом изящном salon de musique, просто стоит у окна, а вся как натянутая тетива. Что она там увидела? Долохов прошёл в комнату и остановился возле Беллатрикс. Ну конечно, это предсказуемо: внизу, в саду, по посыпанной гравием дорожке медленно шествовал Тёмный Лорд.
- Мистер Долохов, - повернулась к нему Белла, - говорят, вы хорошо поёте. Спойте мне.
Так сказала, без сарказма, без иронии, что Долохов без слов подошел к стейнвею (белому! ох, Люциус, Люциус...). Сел, коснулся клавиш, на секунду задумавшись, речитативом начал: "My inexpressive days still passes, My pain is still inside of me, Like roses shed a fragrant petals, Like nightingales die on a tree..." Слова будто сами рождали музыку, нота за нотой слагались в мелодию, великолепный инструмент погружал в звук как в ослепительный свет:"I can explain - why I still living, It's just because I have a dream - We both together make an climbing, Like blinded children come to gleam..." Закончив, он не убрал ногу с "форте" и рояль трепетал от последнего аккорда, не давая магии романса растаять без следа.
- Благодарю, Антонин.
Лицо Беллатрикс вдруг овеяла какая-то грустная безмятежность, брови округло приподнялись, обычно сложенные в брезгливую полуусмешку губы скорбно поджались и в лицо Долохову, просто и ясно, взглянула как будто совсем другая женщина. Узнавание словно кинжалом полоснуло по душе и, совсем как наяву, незабываемый мягкий грудной голос произнёс: "Эта женщина больна, Эта женщина одна, Муж в могиле, сын в тюрьме, Помолитесь обо мне".