Курсанты напряглись, вспомнив легенды, ходившие о занятиях Онду и количестве отчисленных, которые так и не смогли преодолеть его курс. Переживания о своей дальнейшей судьбе уже умел заковывать в строевую стойку любой в зале. Но то было на родной планете. А здесь стоило отвлечься на посторонние мысли и утратить контроль над положением тела в пространстве, как невесомость тут же превратила курсантов в хаотически движущиеся в тренировочном отсеке частицы. Только в отличие от тех, что Лондо видел в микроскопе, у них были руки и ноги, забавно взмахивая которыми, они пытались вернуть себя в состояние покоя, но, наоборот, придавали ускорение, сталкивались и разгоняли друг друга еще сильнее. Следующей его посетила занятная мысль о лингвистическом парадоксе «равновесие в невесомости». Разве может быть равным то, чего нет? Однако оно, несомненно, существовало, раз Лондо, наконец, удалось его найти. И даже приспособиться уворачиваться от сокурсников, не превращаясь при маневрах обратно в хаотически движущуюся частицу. Лондо с интересом огляделся.

И Онду тут же продолжил лекцию.

Мы сидим рядом и смотрим в одном направлении. Лис и змея. Звезда медленно опускается к вершине дюны. Становится тревожно. Словно от запаха охотника в степи, где нет ни кустов, ни нор.

— Тебе страшно? — в её вопросе опять слышится голод, хотя она вовсе не хочет есть.

Я замираю, вслушиваясь в себя. Да, мне страшно. Но боюсь я не ухода — это всё равно, что сбросить старую оболочку. Я не боюсь остаться на своей земле — моё тело стало легче, чем лунный ветер. Тогда почему оно дрожит?

Змея стремительно наносит удар. Легкий, как крыло бабочки.

— Ответь! — просит она. Её кошачьи зрачки смотрят на меня с жадностью и надеждой.

Мое тело тает, словно облако ветреным днём.

Я хочу ответить змее, что зерно нельзя сохранить, держа при себе. Его нужно посадить в землю. Но у меня уже нет сил.

Свет исчезает вслед за телом.

Мне жаль змею. Она ужасно одинока. Она не приручила меня, но для меня она — особенная.

Потому что смерть тоже создает узы.

Неужели ты пойдёшь на это, Бринден? Казнишь глупого мальчишку... потеряешь все, что у тебя есть — положение, любимую женщину... ради чего? Ради того, чтобы на Железный трон сел тот, кто наверняка не оценит твоих усилий?

Внутренний голос подозрительно походил на голос Эйгора — тихий и вкрадчивый, но полный ярости. Бринден хмыкнул и выплеснул остатки вина в кубок.

— Блэкфайры выросли в Эссосе, — произнёс он в никуда. — Они ничего не знают о Семи королевствах и не смогут стать достойными правителями. К тому же, король-Блэкфайр вызовет недовольство у сыновей Мейкара и их друзей, и борьба черного и красного дракона начнётся вновь... — Бринден помассировал веко. — Все, что я делаю — на благо государства. Если это благо стоит остатков моей чести — я не буду возражать.

— ТЫ ОЧЕНЬ ИНТЕРЕСНАЯ.

— Значит ты научишь меня Тантре?

— НЕТ, — сказал Ганеша.

— Почему нет?

— ТЫ МОЖЕШЬ УНИЧТОЖИТЬ ВЕСЬ МИР.

— Нет, я не стану. Мне нравится мир. Я помогу тебе починить дрейф материков.

— НЕТ, — ответил Ганеша.

— Почему нет?

— ОЧЕНЬ ТРУДНО ДОСТИЧЬ ТОГО УРОВНЯ ВЛАДЕНИЯ ТАНТРОЙ, КОТОРЫЙ НУЖЕН, ЧТОБЫ КОНТРОЛИРОВАТЬ ТВОЙ ДАР. ЭТО ЗНАЧИТ НЕ ПРОСТО ВЫТАСКИВАТЬ БУКВЫ ИЗ ОБЛАКА. НУЖНО ПОНИМАТЬ ВСЕ ЭТИ БУКВЫ, КАК ОНИ ВЗАИМОСВЯЗАНЫ, ПОНИМАТЬ АСТРОЛОГИЮ, ЗНАТЬ НАИЗУСТЬ ВЕДЫ…

— Я знаю Веды, — сказала Такото.

Ганеша прищурился.

— ИШАВАСЬЯ-УПАНИШАДА, 14, — потребовал он

Такото прикрыла глаза и задумалась на секунду.

— Явление и исчезновение — кто знает вместе обоих, исчезновением смерть одолев, явлением бессмертия достигает.

— АТХАРВАВЕДА, 6.7.3.

— Благодаря чему, о боги, вы выбрали себе силы асуров, с помощью этого даруйте нам убежище.

— ТАРКВЕДА, 18.3.

— Эм… Такой веды нет.

— ЕСТЬ.

— А вот и нет.

— А ВОТ И… ОЙ.

Вихрь символов внезапно остановился. Ганеша стоял какое-то время в полной тишине, а затем произнес слово, которое нечасто услышишь от божества.

— ПОХОЖЕ, Я ЗАБЫЛ ПЕРЕДАТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ТАРКВЕДУ.

— А в ней было что-нибудь важное?

Ганеша покраснел и начал нервно теребить свободными руками кончик хобота.

— НУ… НЕТ, НАВЕРНОЕ?

На сорок третьем часу его временный обогреватель ломается. Он просыпается от холода и только когда пытается починить его, понимает, что забыл подключить к сети криокамеру.

Подниматься тяжело. Кружится голова, от голода тело ослабело и плохо слушается. Он уже переживал подобное раньше, но никогда это не было настолько плохо. Десять Колец хотели, чтобы он работал, а не терял сознание от голода.

Тогда тоже было холодно. На улице, конечно, стояла жара — но только днём. В пещерах же было холодно, особенно до того, как они починили печь.

Там холод пробирал до самых костей. Здесь — кажется, что по венам бегут кристаллы льда. Если так, Тони бы совсем не удивился.

Вот чёрт.

Любое прикосновение ощущается как боль, но он заставляет пальцы шевелиться, протягивая кабели ко дну бункера, где стоят криокамеры.

Работая над подключением кабелей, Тони на мгновение теряет сознание и смиряется с неизбежным.

Его время вышло. Спасение не придёт.

Деньги у компаньонов водились. Удачно провёрнутое дело с облигациями последнего займа, а также небольшой остаток средств от шахматного турнира, проведённого с размахом, позволяли снять комнату на троих на несколько дней. Демонстрируя невиданную щедрость, Остап даже выдал спутникам по некоторой (небольшой) сумме на руки. Немного отдыха, решил он, не повредит на пути к заветной цели — миллиону товарища Корейко.

Происхождение Остапа Ибрагимовича Бендера терялось в туманной дали. Образование «сына турецко-подданного» было разнообразным и обрывочным. Он многое хватал на лету, но не всё возвращал обратно. С детства страдая от недостатка внимания и денег, прикладывал огромные усилия для получения оных. За что и был прозван великим комбинатором.

На сей раз Остап немного кривил душой, когда говорил, что выбирал место для проживания в городе, исходя из удобства и дешевизны. Фамилию Кургузова он услышал в вагоне поезда полгода назад от случайного попутчика, который сам недавно жил в «доходном доме» и случайно обмолвился о его новом заселившемся жильце — человеке «с биографией». Остап решил, что пора проведать старого знакомого. А заодно разузнать о местных толстосумах, одним из которых, по-видимому, и являлся гражданин Кургузов.

Вернув Петера в «спальню», Ллойд стремглав уносится прочь — должно быть, на поиски мастера. А Петер, плюхнувшись на кровать, едва сдерживает прямо-таки раздирающие его никак не совмещающиеся друг с другом чувства. С одной стороны, никуда не девается этот интерес к фрау Этайн, странный, явно нездоровый, подталкивающий к идиотским поступкам, — должно быть, только больная нога и удерживает его от какой-нибудь дикой выходки! С другой же… После разговора с Ллойдом воображение Петера упорно, вопреки отчаянному внутреннему сопротивлению, рисует ему картины, прямо сказать, малоприятные и даже отталкивающие: вот очаровательная дама роется изящными тонкими пальцами в сачке, вот она извлекает оттуда какое-то мерзкое толстобрюхое членистое создание, вот умерщвляет его, сжав между пальцами, и, наконец, заботливо укладывает отвратительный мохнатый труп на большой полосатый матрас… Бр-р!.. Да нет же… Ну не может же прекрасная залигэ давить насекомых пальцами! Петер пытается представить себе, как это делал бы он сам, — и одна лишь мысль о таком вызывает у него ужас и отвращение.