Потомки лорда Каллига (джен)

Лабиринт выпил почти все его силы, а остаток допивал Око Икс, постоянно отсылавший на деку предателю всё новые и новые данные: информацию по Радживари, информацию с компьютера Радживари, обновлённые и уточнённые карты лабиринта... И ладно. Силы — пустяк, пусть их и не останется вовсе, лишь бы предатель справился со своей задачей. И тогда, уже вдвоём, они смогут освободить Вектора.

Безумный дух не заметил — или сделал вид, что не замечает? — как Тремейн подключился к компьютеру, позволяя Оку Икс всласть рыться в файлах. (Кажется, материальные носители его вообще интересовали мало, только как средства контакта с живыми.) В результате о продвижении предателя одновременно сообщали Икс — сухими сводками, — и Радживари, всё больше переполнявшийся страстного азарта.

И вот наконец-то предатель показался в тоннеле. Он бормотал что-то неясное и невнятное — о пути, о свободе, бессмысленно топчась на месте.

— Чары Лабиринта держат его, ученик, — объяснил дух. — Смотри, как он мучается, не в силах перешагнуть через себя прежнего. Таким не место рядом со мною. Впрочем, думаю, я вскоре пущу его: совершенство его души меня интересует мало.

Но предатель, видно, сам сумел порвать паутину и всё же перешагнул порог. В комнате стало душно; Радживари на что-то сердился. «На то, что Риан не выдал себя», — подсказал Икс.

— Что ж, приветствую тебя, — дух с деланным радушием поприветствовал предателя, раскрывая ему навстречу руки, словно для объятья. — Кто ты и что привело тебя ко мне?

— Я — Квинт Штейнбах, владыка, — выдохнул тот, и Тремейн не сумел проглотить удивление. — И я ищу у тебя помощи.

— Кажется, мой первый ученик знает тебя, — Радживари усмехнулся. — Ты знаешь Квинта, Тремейн?

«Акк! Вот это я называю — палево», — мысленно выругался он.

— Не лично. Но я много о нём слышал. И читал.

— Конечно, конечно. Занятно, ученик: мы верили, что в ваши дни люди будут свободно обмениваться мыслями, а они всё ещё вынуждены записывать их, чтобы поделиться друг с другом. Что ты знаешь о нём, ученик?

Тремейн старательно вспомнил школьные годы:

— Ну... он такой, знаете, искатель свободы. Правда, по-моему, он сам не знает, что именно ищет. Тыкается, мыкается куда попало, то он разбойник, то он мститель, то в борделе свободы ищет, то мир и радость проповедует... очень непоследовательная личность. Никакой структуры, одни эмоции: «Ах, хочу не могу найти себя, ах, для этого нужно найти свободу, ах, это не свобода, и это не свобода, и это тоже как-то недостаточно свободненько, ах, пойду помру, прощай, жестокий мир». И какой он после этого джедай, а?

Радживари засмеялся, и от этого смеха по позвоночнику пробежал болезненный холодок. А может, и не от смеха, а просто Икс опять грузил какой-то файл?

— Я смотрю, личное незнакомство не мешает тебе питать к нему... яркие чувства, ученик.

— Меня много заставляли о нём думать, — честно ответил Тремейн.

Хотя он не мог не признать, что предатель сделал умный выбор. У каждого имперца своё личное, часто глубоко эмоциональное отношение к Квинту Штейнбаху, чтоб этому весеннему никогда лета не видать. А Тремейну с ним особо не везло: трижды, мерзавец, попадался на экзаменационных сочинениях.

— Значит, ты ищешь свободы в борделях? — дух снова развернулся к своему гостю. — Странный выбор.

— Что странного в том, чтобы искать свободу там, где о ней думают больше всего — среди рабов и их господ? — цитатой из книги ответил предатель. — Вот теперь я ищу её у тебя, владыка. Думаю, здесь больше шансов найти её.

— А что такое, по-твоему, свобода, Квинт?

— Тви'лекк прав: я не знаю, что это, владыка, — печально ответил предатель. — Всякий раз мне чудится, что я нашёл её, и всякий раз я понимаю, что нашёл только новый род оков.

Радживари покачал лысой головой:

— Да, понимаю. Когда-то я тоже был таким... искателем. Но жизнь быстро показала мне, Квинт, что свобода существует лишь в одном месте: здесь, — он коснулся риановой груди самыми кончиками пальцев, и всё же в этом жесте чудилась такая несытая алчность, что Тремейна внутренне передёрнуло.

— Нет иного рассвета, чем в нас, и свободы иной, чем мы сами[1], — послушно согласился тот.

А вот это уже наглость. Хотя... нет, не наглость. Вроде бы Первопадший жил задолго до четверых изгнанников и подавно не посещал их коррибанские могилы.

— Красиво. Сам придумал?

— Нет. Прочитал. Это слова одного человека, который тоже вот... искал свободу.

— И что с ним стало?

— Он умер. Что ещё могло с ним статься? — пожал плечами предатель.

— Действительно, — дух развеселился. — Что ещё! Но ты, я думаю, не хочешь за ним вослед?

— Не хочу. В сущности, владыка, я иду в противоположном направлении. Вот только я уже сомневаюсь, что — в верном. Вы поможете мне?

— Найти свободу?

— Да.

— Истинную, настоящую свободу?

— Да.

— За которую ты готов отдать всё на свете?

Предатель поколебался, но твёрдо ответил:

— Да.

И Радживари зашёл в него, как в стену или в дверь: сначала чуть толкнувшись в грудь пальцами, а потом одним широким шагом скрывшись с глаз.

— Тише, Девятый. Тише. Ты должен в него верить, — голос Икса над ухом вывел Тремейна из ступора. — Ты должен. Это важно. Это нужно.

* * *

— Интересно, — сказал Радживари, оглядевшись по сторонам.

Здесь он выглядел совсем иначе, чем Там. Не лысый старик с глубокими морщинами на впалых щеках, а совсем ещё юноша с лохматыми тёмными волосами и синим чубчиком. «Вот, значит, каким он видит себя...»

Риан и сам не удержался от того, чтобы осмотреться. Всё-таки он впервые оказался в собственном Сознании, в материальном воплощении своей души. Впрочем, ничего неожиданного: просто их дом на Беш-612, плавно врастающий в коррибанское поместье и немного семейную усыпальницу. Из некоторых комнат тянуло холодом и летели снежинки; из некоторых пыхало жаром и змеился по полу песок. По потолку неспешно кружился хоровод звёзд, какие можно увидеть только в редкие ясные дни на Каасе, а под полом скользили грустные и отрешённые гигантские рыбы Тейтиса.

Вдоль стен — это было из усыпальницы — тянулась каменная процессия. Но Там в процессии шли его позабытые древние предки, и шли они к милостиво смотрящему на них из ниши позабытому древнему богу; а Здесь вместо предков были родители, Брона, Брендан и вовсе не родня — Риан узнавал бороду Дзуна, ироничную улыбку Чорхана, косу доктора Ла и даже рогатую башку дарагонова оратора Каллига. В нише же, вместо равнодушного чёрно-белого бога с холодными лазуритовыми глазами и его ощеренного волка, стояла прабабка Рантаал.

Мы всегда с тобой. Мы видим. Мы знаем. Мы не дадим тебе проиграть.

— Интересно, — повторил Радживари. — Необычный ты человек, Квинт Штейнбах.

— Обычному человеку никогда не прийти к вам, владыка, — Риан склонился в низком поклоне.

— Это так, — согласился тот. — Ты знаешь, зачем мы здесь, не так ли?

— Не "зачем". Почему, — ответил он. — Потому, что последняя свобода — это свобода от "я". Если уничтожить "я", не будет желаний; не будет желаний — не будет и ограничений, страданий, лишений. Только свобода.

— Это так, — повторил Радживари. — Я возьму на себя этот тяжкий груз, чтобы ты мог быть свободен. Потому что я пришёл подарить свободу.

Риан медленно опустился на колени и протянул руки стоящему напротив духу. «Только не ошибиться. Только не оступиться».

— Я готов отдать тебе своё имя, — сказал он. — Пусть отныне ты, владыка, будешь Квинт Штейнбах.

Сквозь юношу, как сквозь голографическую маску, проступило лицо старика, озарённое торжеством:

— Тогда отрекись от него!

— Я, Квинт Штейнбах, отрекаюсь от имени своего, сути своей, слова своего. Я отдаю их тому, кто пожелает их взять. Мне они не нужны, — он символически плюнул наземь.

— Я, Квинт Штейнбах, принимаю имя своё, суть свою, слово своё, — откликнулся Радживари. — Я беру их потому, что нет никого, кроме меня, кто нуждался бы в них, — несколько раз подслеповато моргнул и растерянно повторил:

— Я Квинт Штейнбах...

В сущности, это была победа, но Риану хотелось закрепить успех. Первопадший, даже искренне считая себя легендарным имперско-республиканским неудачником — нет, особенно считая себя таковым, — способен натворить дел.

Идея-то пришла ему сразу после беседы с Чорханом: подсунуть врагу видимость победы, заставить вместо риановой принять чью-то чужую личность. Но чью? О Штейнбахе он вспоминал последние недели всё чаще и чаще, сравнивал себя с ним и приходил к неутешительному выводу: похожи. Ещё как похожи. Оба ищут чего-то, что называют "свободой" и "гармонией с собой", оба бежали из родного дома в поисках ещё более родного, оба по дороге потеряли всё, что когда-то имели.

Перед обоими маячил призрак неизбежного финала — того, который «Единственная дорога, которой я ещё не ходил...» и «В мире рабов и господ не может родиться свобода, она может только умереть».

Но Риан, вопреки всему, кажется, выбрал стать Канимой — не бежать, но сражаться, не страдать об отсутствии, но создавать. А Квинт... Квинту не дано выбирать. Его уже написали.

И теперь выбора не стало у Радживари. Надо только подтолкнуть его, только подсказать, что все дороги закрыты, кроме одной...

* * *

Предатель Риан распахнул глаза, глубоко вдохнул, словно выныривая. Тремейн насторожённо приблизился, в любой момент готовый пырнуть его ножом, или, лучше — залепить между глаз дротик с исламири, связать и сдать своим.

— Надо как-то проверить, кто это из них двоих, — рассудительно сказал Икс.

Тремейн согласно дёрнул лекку.

«Вопрос. Надо придумать вопрос, на который Радживари не знает ответа».

Идея, пришедшая ему в голову, была дурацкой, но... почему нет?

— Почему роман Чиаро Тайрелла называется "Весенние цветы", если действие ни на одной из планет никогда не происходит весной? — спросил он строго.

— Потому, что этими цветами — пробившимися из-под снега чтобы сгинуть задолго до прихода ясного лета — метафорически являются герои, родившиеся, себе на горе, в тоталитарном аду Республики. Вдобавок, по словам самого Тайрелла, именно мимолётность и обречённость на гибель привлекает взгляд в весенних цветах и делает их столь прекрасными — так же и самая безысходность борьбы героев делает их настолько катартически дорогими... — машинально затараторил он, потом скривился. — Издеваетесь, агент?

— Нет, проверяю. Сомневаюсь, что Первопадшему Радживари довелось прочесть или написать хоть одно сочинение на эту тему, — усмехнулся он. — Ваше имя? Настоящее имя, я имею в виду.

— Агент Тремейн, а какие у меня основания доверить его вам? Я, конечно, полагаю, что избавился от нашего общего друга, но всегда могут быть непредвиденные обстоятельства...

— Если бы я был на его стороне, я бы назвал вас сразу, когда вы только появились, милорд. Как вы смогли с ним справиться?

— Если вкратце, мне помогло знание классики, агент. Если развёрнуто, теперь на нижних ярусах Корусканта обитает весьма одарённый дух, уверенный, что он — благородный разбойник и защитник всех обездоленных, — сит недовольно дёрнул щупальцами на подбородке. — В известном смысле, собственно, являющийся этим разбойником. Любопытно, что, очевидно, финальное отчаяние героя было авторским произволом, потому что подопытный дух впадать в него наотрез не пожелал. Что теперь?

Тремейн развёл руками:

— Я не знаю. Полагаю, нам надо выбираться отсюда?

[1] Из полуапокрифического "Последнего завещания Аджанты": "Не надейся на утренний час, помни: путь твой не устлан цветами. Нет иного рассвета, чем в нас — и свободы иной, чем мы сами". Эти слова выбиты в камне над входом в крипту гробницы Аджанты Полла, и приписываются то ему самому, то различным ситским и джедайским деятелям прошлого (включая, например, Ревана и лично Императора). Предполагается, что четверостишие является или первым, или последним в каком-то более длинном стихотворении, но полный текст не найден и самое его существование — лишь гипотеза специалистов Сферы Тайного Знания.