Неживая, Немертвый (гет)

— Я люблю тебя! — страстным шепотом воскликнул юноша, заставив Сару коротко, почти раздраженно вздохнуть.

— Господи, ну что за человек, — с тоской пробормотала она, обращаясь, кажется, не к своему собеседнику, а к сияющим на небосводе звездам. — Ты слушаешь, что я говорю, или нет? Нас могут увидеть! И тогда все — всему конец! Папа запрет меня на все замки, и я буду сидеть у себя в комнате до тех пор, пока вы не уедете. Ты этого хочешь?

— Это ты совсем меня не слушаешь, — все той же горячечной скороговоркой возразил молодой человек и для верности схватил фройляйн Шагал за руку, крепко стиснув тонкие, холодные пальцы возлюбленной. — А мне казалось, будто мои чувства не безответны! Ну, услышь же меня, наконец: мне никто, кроме тебя, не нужен, с самой первой нашей встречи я понял, что это судьба!

Стоя в плотной тени деревьев на опушке леса, почти вплотную подобравшегося к стенам трактира, граф только и мог, что покачать головой — судьба. Кто бы мог подумать.

Впрочем, оценив внешность пылкого воздыхателя прелестной дочери трактирщика, Кролок пришел к выводу, что лет тому было едва ли больше, чем Герберту в ту ночь, когда он постучал в ворота его замка. А, вероятно, и того меньше. Так что особенно удивляться было нечему — в столь нежном возрасте кровь у людей всегда кипела особенно бурно, а значит, все чувства были исключительно «серьезными», и всякая влюбленность — непременно «до гроба».

— Я увезу тебя с собой, мы отправимся в Кенигсберг, а потом — куда захочешь! — тем временем продолжал юноша. — Да, я совсем не богат, но скоро я окончу университет, профессор даст мне рекомендации, и мы будем свободны, Сара, будем жить так, как захотим!

Даже несмотря на оплетающую сознание фройляйн Шагал сеть зова, что-то внутри нее отчетливо отзывалось на заманчивые обещания молодого человека, и граф подумал, что у этого студента, пожалуй, были бы все шансы на успех, не вмешайся фон Кролок столь грубо в их пастораль — приди юноша тремя неделями раньше, и зов графа уже не застал бы Сару в ее тесной девичьей спальне.

— Альфред… — девушка снова покосилась в сторону леса. — Послушай, твое признание… оно очень многое для меня значит, поверь! Разговоры о любви, мечты о будущем… все это прекрасно, особенно долгими зимними вечерами, когда так хочется оказаться где-нибудь подальше отсюда! Но все это только слова, а на самом деле…

— Это не только слова! — уверенно перебил Альфред, беря Сару и за вторую руку тоже. — Все так и будет, обещаю. Только скажи, что согласна уехать со мной, и ничто нас не остановит, даже твой отец!

— Если бы ты только знал, как мне душно здесь, — вырвав пальцы из хватки юноши, фройляйн Шагал отвернулась от него, почти молитвенным жестом прижав ладони к груди, — как мне хочется освободиться… Знаешь, какая у меня жизнь? Каждый день — точно такой же, как был вчера, и я знаю, что завтра тоже ничего не изменится. Работа по дому, шитье, вязание, постоянная слежка отца, так что даже и не поговорить толком с гостями! Да и гости-то у нас редкость, все больше вечно пьяные охотники и дровосеки. Чеснок еще этот, которым мы все тут насквозь пропахли! И знаешь, что самое страшное, чего я боюсь больше всего на свете? Что так будет всю мою жизнь, что я состарюсь, так же, как мама, не увидев в жизни ничего, кроме своей деревни, на которую мне уже сейчас смотреть надоело! И, если повезет — мужа. Такого же пьяного лесоруба!

Альфред что-то возражал в ответ, робко приобнимая фройляйн Шагал за плечи и, охваченный собственными переживаниями, по-прежнему не замечал, что слова Сары были обращены вовсе не к нему. Фон Кролок знал, что девушка не может видеть его в такой темноте, зато прекрасно способна почувствовать его присутствие. И, произнося свою речь, она повернула голову так, что теперь с тоской и надеждой смотрела прямо ему в лицо.

«Я знаю, дитя, — мягко согласился граф, — лишь зрелости, у которой все шторма позади, мила предсказуемость. Домашний очаг и длинная вереница одинаковых дней хороши тогда, когда они наполнены воспоминаниями о долгом, полном открытий путешествии в десятилетия длиной. И час для твоего путешествия настал: пойдем, Сара, нам пора. Я не стану ждать тебя долго, поэтому либо ты решишься сейчас, либо уже никогда».

— Мне пора, Альфред, — торопливо проговорила фройляйн Шагал, вновь поворачиваясь к своему обожателю. — Я приглашена на встречу, и меня уже ждут! Мне никак нельзя опаздывать, от этого слишком многое зависит.

— Встреча? В такое время?! — поразился юноша, озадаченно хмуря брови, а затем, очевидно, приняв некое решение, заявил: — Тогда я провожу тебя! Ночью здесь совсем не безопасно.

«Нет, — распорядился фон Кролок. — Об этом не может быть и речи».

— Нет, — послушно повторила Сара. — Об этом и речи быть не может! Я ужасно спешу!

— Скажи хотя бы, куда ты идешь? — не отставал Альфред, на всякий случай снова хватая девушку за руку.

— Я не знаю дороги, — улыбаясь в темноту радостной улыбкой, беспечно призналась та. — Но это не страшно.

— Ночью? В лес? Не зная толком, куда идти?! — молодой человек с каждой секундой волновался все сильнее. — Нет, Сара, что бы от этой встречи ни зависело, так нельзя. Это слишком рискованно! В конце концов, здесь волков полно!

— На все воля Божья, — Сара попробовала освободиться, но не тут-то было. — Да пусти же меня! Ты ничегошеньки не понимаешь! Это моя единственная возможность… Мне пора!

— Прости меня, Сара, ты вполне можешь на меня обижаться, но никуда я тебя не отпущу, — упрямо наклонив голову и с отчаянной решимостью глядя на фройляйн Шагал исподлобья, заявил Альфред. — Пойдем в дом, пожалуйста. Или я прямо сейчас разбужу твоего отца и скажу ему, что ты куда-то уходишь!

«Солги ему», — посоветовал граф, которому эта опереточная драма начала уже порядком надоедать.

— Не надо будить папу. Тебе ведь тоже попадет, как и мне, — умоляюще заглядывая Альфреду в глаза, прошептала девушка и, точно решившись, добавила: — Хорошо, хорошо, я согласна, чтобы ты меня проводил, и по дороге все тебе расскажу. Пойдем… Нет, стой! Я забыла дома мою губку! Принеси мне ее, Альфред! Пожалуйста!

— Губка-то тебе зачем?! — крайне удивленный Альфред даже рот слегка приоткрыл от неожиданности, и Кролок вынужден был признать, что просьба, порожденная фантазией юной Сары, звучала весьма нетривиально и с его точки зрения тоже. Хотя бы потому, что граф затруднялся сходу придумать безобидную версию того, какого сорта приглашения требовали от невинной девушки, отправляясь на встречу, непременно захватить с собой губку для мытья. Увы, на ум Кролоку приходили лишь приглашения не вполне пристойного характера. Причем полученные от крайне бедного, или невероятно скупого мужчины. На месте Альфреда после такого заявления он бы тем более настоял, чтобы фройляйн Шагал незамедлительно вернулась в дом, до выяснения всех обстоятельств предполагаемого визита. Однако, к счастью, юноша, в отличие от графа, вероятно, был слишком неопытен и, в некоторой степени, наивен, чтобы мысли его сходу принимали подобное направление.

— Я все объясню, но нужно торопиться, — нетерпеливо притопнула ногой девушка. — Скорее! Время уходит!

— Ну… хорошо, — неуверенно согласился молодой человек, нехотя выпуская руку фроляйн Шагал и делая шаг к двери трактира. — Клянешься, что с места не сойдешь, пока я не вернусь?

— Клянусь, — Сара для убедительности несколько раз кивнула. Дождавшись, когда Альфред скроется в доме, она развернула переданный Куколем сверток и проворно натянула на ноги щегольские алые сапожки на невысоком каблуке. — Буду я ждать, как же… Все мне указывают, как жить. Надоело! В конце концов, я ведь ничего плохого не делаю, верно? Немного веселья еще никому не мешало…

«Прислушайся к зову своего сердца, оно не солжет тебе, — фон Кролок усмехнулся. Увы, вся его давно уже канувшая в небытие жизнь была свидетельством того, что сердце — весьма скверный советчик в действительно важных вопросах. — И никогда ни о чем не сожалей, и не оглядывайся назад. Перемены не случаются с теми, кто боится рискнуть и сделать первый шаг им навстречу».

— Папа, конечно, разозлится ужасно, но потом остынет, я его знаю, — весело сказала фройляйн Шагал, немного потопав по снегу, чтобы привыкнуть к новой обуви. — А там — будь что будет!

— Поторопись, — фон Кролок сделал шаг вперед, так, чтобы лунный свет выхватил, наконец, из темноты его фигуру, и протянул руку к Саре, на лице которой при виде него расцвела счастливая, восхищенная улыбка. — Твой воздыхатель почти у порога. Еще секунда, и ты останешься дома.

Дважды повторять фон Кролоку не пришлось — девушка с легкостью и грацией вспугнутой охотниками лани сорвалась с места, практически влетев в распахнутые объятия графа ровно в тот момент, когда дверь трактира открылась настежь.

— Сара? — еще успел услышать фон Кролок, прежде чем сделать шаг в тень, оставляя деревню и растерянного Альфреда далеко позади.

* * *

— Твою мать… — мрачно констатировала Нази Дарэм, рассматривая пыльные складки балдахина у себя над головой.

Второй раз за последнее время она приходила в себя в этой постели с весьма смутным представлением о событиях, происходивших за несколько часов до ее пробуждения, и эта закономерность ей решительно не нравилась.

Собственное тело казалось Нази чужим, словно за то время, что она путешествовала по Изнанке, кто-то подменил его, подсунув Дарэм грубо скроенную подделку. Впрочем, как раз в этом чувстве не было ничего нового или удивительного — всякий раз, возвращаясь в мир живых, Нази вынуждена была заново привыкать к тому, что у нее вообще есть хоть какое-то тело — тяжелое, неповоротливое, вынужденное дышать и способное чувствовать. Причем, сразу после ритуалов оно чаще всего чувствовало себя откровенно паршиво, как будто тоже было не слишком довольно возвращением хозяйки.

Дарэм вяло забарахталась под теплым одеялом, пытаясь подняться. Усталость, чувство опустошенности, холод, «захваченный» с изнанки и надежно угнездившийся где-то внутри — все это не являлось оправданием. Так учил ее муж.

Нази невесело усмехнулась, поймав себя на том, что за все годы, проведенные в браке, она не думала о Винсенте столько, сколько теперь, когда он умер. Десять лет уверенности в том, что они так и остались, в сущности, чужими друг другу людьми — и все ради того, чтобы осознать, что никого ближе, чем он, у нее никогда не было.

«Встать, Нази, — словно наяву услышала Дарэм низкий голос Винсента. — Ты должна встать».

И она встала, с трудом, цепляясь непослушными пальцами за поддерживающую балдахин колонну, постояла немного, дыша приоткрытым ртом и безуспешно пытаясь унять отвратительную мелкую дрожь в коленях.

«И насколько ты уверена в том, что делаешь?»

От неожиданности Нази разжала мертвой хваткой стискивавшие полированное дерево руки и боком неловко рухнула обратно на кровать. Воспоминания о Винсенте, несмотря на всю их яркость и живость, оставались всего лишь эхом когда-то произнесенных им слов, в то время как бархатистый тенор Его Сиятельства графа фон Кролока, только что прозвучавший прямо внутри ее головы, явно имел абсолютно иную природу.

«Вы что, так и не оборвали связь?» — осознав, наконец, что происходит, мысленно поинтересовалась Дарэм.

«Вынужден признаться, что за всеми этими событиями я о ней успел позабыть, — ментальное вторжение было исполнено на таком уровне, что Нази фактически не ощущала присутствия чужого разума в своем собственном. — Поскольку мы находимся рядом, она не требует сил на ее поддержание и не доставляет неудобств, так что я практически перестал обращать на нее внимание. Если угодно, я могу тебя „отпустить“, однако тебе известны последствия. Ты действительно хочешь столкнуться с ними именно сейчас?»

«Действительно не хочу, — представив себе предполагаемую „отдачу“ после разрыва почти двухнедельной связи и то, как эта отдача скажется на ее и без того не радужном самочувствии, честно призналась Нази, предпринимая новую попытку подняться. — Предлагаю вернуться к этому через пару дней, вы не против?»

«Ничуть. Однако я вынужден повторить свой вопрос: насколько ты уверена в том, что делаешь? Когда мы виделись в последний раз, ты столь естественно выглядела в роли покойной, что белые лилии у твоего изголовья пришлись бы весьма к месту. Не стану лгать, будто в последние века я бывал чем-то болен, но, если я все верно помню, врачи в таких случаях рекомендуют полный покой».

«Мне ли не знать, что именно стоит делать в таких случаях? — Дарэм, наконец, сумела принять относительно устойчивое вертикальное положение и сделала несколько пробных шагов вдоль кровати. — Но ваше беспокойство обо мне очень трогательно, спасибо».

«Если даме угодно считать трогательным мое нежелание тратить время на захоронение ее трупа, кто я такой, чтобы спорить? — Нази была уверена, что это замечание должно было сопровождаться едва заметным пожатием плечами. — Впрочем, после бала я буду куда свободней, так что предлагаю вернуться к этому через пару дней, ты не против?»

В ответ на это любезное предложение Нази, не выдержав, расхохоталась, хотя и понимала, что у нормального, здорового человека подобные заявления из уст вампира, убившего за свою долгую «жизнь» не одну сотню людей, должны были вызывать панический ужас, а вовсе не бурное веселье.

«Туше, — возвращая Кролоку его собственную фразу, подумала она. — И исчезните, пожалуйста, из моей головы. Вас такое общение, возможно, и не утомляет, зато из меня силы тянет вполне ощутимо. Хотите поговорить — извольте задать работу ногам».

«Как пожелаешь. Возможно, я нанесу тебе визит позднее», — согласился граф, и в сознании Нази воцарилась тишина.

Женщина только покачала головой, поражаясь тому, насколько широкое применение на самом деле имела одна из ключевых способностей, свойственных вампирам. Как теория, так и практика показывали, что менталистика широко применялась носферату для одурманивания жертвы, внушения ей ложного чувства безопасности и даже чего-то, похожего на любовь по отношению к охотнику. Слепое подчинение и безусловное обожание…

Нази отчетливо вспомнила, с каким остервенением и яростью бросались на некромантов Ордена жители крошечного поселка под Вальтерсдорфом, защищая обосновавшегося там вампира, который оказался достаточно силен, чтобы удерживать под своей властью без малого три десятка человек. Мужчины, женщины, подростки — они до последнего прикрывали подступы к «лежке», пытаясь выиграть для своего спящего хозяина оставшееся до заката время. В их глазах не было страха или сомнений — только абсолютная, фанатичная преданность и готовность без раздумий убивать и умирать за существо, которое представлялось им почти богом.

Однако об использовании связи между хищником и его жертвой не только в качестве средства контроля, но и в качестве инструмента вполне осмысленного телепатического общения Дарэм слышать еще не приходилось. Впрочем, ментальные воздействия и телепатию можно было считать явлениями схожего порядка, так что исключать подобную возможность, пожалуй, и впрямь не стоило.

Кое-как добравшись до угла комнаты, Дарэм коснулась рукой тусклой поверхности старинного ростового зеркала, в котором весьма смутно можно было различить ее собственное отражение, изъеденное возрастными дефектами амальгамы так, что даже пышущий здоровьем человек в нем выглядел бы, как восставший из могилы разлагающийся покойник. За исключением, разумеется, самого хозяина комнаты, который в зеркалах не отражался вовсе: еще одно «сказочное» свойство, в народе приписываемое вампирам и для разнообразия являвшееся чистой правдой — из-за алхимических свойств ртути в составе амальгамы зеркала находящуюся поблизости нежить попросту «не замечали».

В каждой байке об этих существах присутствовала крошечная частичка истины, но ни одна из них не отражала реальной картины, точно так же, как ни один из прочитанных Дарэм трактатов не дал ей столько информации, сколько дала неделя проживания бок о бок с самими вампирами. И Нази не была уверена, что действительно хотела быть обладательницей этих уникальных знаний, делающих все в десятки раз сложнее.

Преодолевая усталость, которую в самом прямом смысле можно было бы назвать «смертельной», Дарэм описывала круги по комнате, прикасаясь ко всему, что только попадалось ей на глаза, вынуждая тело «вспоминать» фактуру тканей, холод металла, глянец полированного дерева и исходящий от камина жар.

Когда-то она по-настоящему ненавидела Винсента. За то, что после походов на Изнанку он безжалостно заставлял ее подниматься с пола, никогда не подавая руки, чтобы помочь, вне зависимости от того, с какой попытки Нази все-таки удавалось встать: со второй, с седьмой или с пятнадцатой. За то, что, когда она все же поднималась, не позволял ей лечь в постель или хотя бы сесть, требуя, чтобы она еще минимум пару часов находилась в постоянном движении. За то, что вынуждал ее в таком состоянии разбирать вещи на каминной полке или на письменном столе, в то время, как ей невыносимо хотелось только одного — немного отдохнуть. За то, что намеренно раздражал и злил ее, заставляя до боли стискивать зубы от желания его ударить.

Когда-то она была уверена, что он точно так же искренне ненавидит ее в ответ.

Пропала эта уверенность в тот день, когда она собственными глазами увидела, как Винсент после почти десятичасового отсутствия в мире живых, пергаментно-серый и едва способный шевелиться, точно так же старается подняться из ритуального круга, срезанной с нитей марионеткой оседая на пол и пытаясь снова, и снова, и снова…

Обнаружив присутствие молодой супруги, которой строго было велено не появляться в комнате ни под каким предлогом, Винсент только на секунду молча прикрыл глаза, словно от боли, и сейчас, глядя с позиции прожитых лет, Нази с точностью могла сказать — став свидетелем его слабости и немощности, она действительно причинила боль его гордости.

«Оставь, — глухо сказал он, когда Дарэм сделала движение, собираясь помочь ему подняться. — Я должен сам. Лучшее, что ты можешь сделать для меня — уйти».

Но уходить тогдашняя восемнадцатилетняя, еще не развившая в себе особой проницательности Нази, разумеется, даже не подумала, из угла наблюдая за тем, как несгибаемый Винсент Дарэм старческой, нетвердой походкой бродит по комнате, словно незрячий, ощупывая руками стены.

Каждый из них входил во владения смерти и, возвращаясь, уносил ее частицу с собой. В себе. И, если поддаться, пойти на поводу у не желающего полноценно возвращаться к жизни тела — эта частица начинала разрастаться, множиться, словно попавший в кровь вирус, так что, двигаясь, прикасаясь к окружающему их материальному миру, перебарывая себя в первые часы после ритуалов, некроманты серьезно сокращали сроки своей «болезни», вместо недель отделываясь днями, а вместо месяцев — неделями непроходящего озноба, апатии и слабости.

Нигде Нази не испытывала такого желания жить, как на тропах, и никогда ей настолько не хотелось умереть, как в первые пару дней после возвращения.

Впрочем, в этот раз ощущения оказались особенно насыщенными, и Дарэм едва ли могла припомнить, когда еще ей приходилось настолько туго — визит на Изнанку мало того, что продлился довольно долго, так еще и потребовал от нее усилий в разы больших, чем обычно. Этот мир почти не питал ее, заставляя отдавать собственные силы, и Нази решительно отказывалась задаваться самым очевидным вопросом из всех возможных — стоило ли оно того?

Не отдала ли она больше, чем могла себе позволить до тех пор, пока не выполнила то, ради чего, собственно, и затевался двухмесячной давности ритуал, начавшийся в ее родном мире и так странно завершившийся в заснеженных горах мира чужого? Впрочем, Дарэм твердо верила, что ее жизни будет достаточно, чтобы повторить попытку снова, а об остальном она предпочла не думать, поскольку это «остальное» всерьез порочило ее профессиональную честь.

Побродив еще некоторое время по комнате, Дарэм, наконец, сообразила, что из одежды на ней лишь уже ставшая привычной ночная сорочка, и в поисках платья осмотрела свои временные владения внимательнее.

Вопрос о том, кто из троих обитающих в замке мужчин — живых и немертвых — переодевал ее, покуда она лежала без сознания, Нази благоразумно отправила в категорию «остального» и предпочла сосредоточиться на более насущных в данный момент проблемах.

* * *

Фройляйн Шагал восхищало, кажется, абсолютно все: высокие каменные своды потолка в холле, тускло мерцающие в свете свечей витражные окна, массивные, украшенные искусной резьбой рамы картин на стенах, ажурное плетение лестничных перил. Юность, наивность и волшебство мгновенного путешествия сквозь пространство оказали на неискушенный разум Сары воздействие настолько сильное, что Кролоку практически не приходилось прикладывать усилий, дабы создать у девушки нужное — разумеется, исключительно благоприятное — впечатление, как о себе самом, так и о замке в целом.

— Как красиво, — выдохнула фройляйн Шагал, окидывая взглядом портретную галерею.

Граф, державшийся чуть позади своей спутницы, поверх ее головы тоже посмотрел на открывающийся ему вид, отметив, что позолота на рамах давно растрескалась и облетела, что некогда баснословно дорогая и красивая ковровая дорожка определенно нуждается в чистке, а если уж быть до конца откровенным — то место ей на ближайшей свалке, и что украшенные кистями портьеры из бордового плюша, очевидно, являются колыбелью, а заодно и последним пристанищем не одного поколения замковой моли. При всех своих старательности и трудолюбии Куколь попросту не мог поддерживать ветшающее здание в должном порядке.

— Счастлив, что тебе здесь нравится, — тем не менее, сказал фон Кролок.

Запах фройляйн Шагал будил в нем желания, время для исполнения которых еще не настало, поэтому граф сделал над собой усилие и перестал дышать вовсе, что далось ему с некоторым трудом. Постоянно поддерживаемое дыхание было одной из тех человеческих и, в сущности, абсолютно ненужных привычек, которые граф пронес через века посмертия, так что всякий раз, когда от него приходилось отказываться, Кролок испытывал подспудное неприятное чувство тревоги. Он точно знал, что задохнуться неспособен, однако нечто, лежащее куда глубже, чем его разум, упорно продолжало верить в обратное.

— И вы живете здесь совсем один? — Сара оглянулась, вскинув на фон Кролока доверчивый взгляд.

— Не совсем. Со мной живет мой сын — юноша немногим старше тебя, который, впрочем, редко сидит дома, и наш слуга. С ним ты уже знакома.

— Он меня немного пугает, — полушепотом призналась фройляйн Шагал, еще больше округлив и без того огромные синие глаза. — У него вид прямо как у злого лесного духа из сказок!

— О, поверь, Куколь — милейший человек, абсолютно безобидный и даже некоторым образом добродушный, — развеял ее опасения фон Кролок, чуть заметно улыбаясь девушке с высоты собственного роста. Если юной Саре и стоило здесь кого-то бояться, то этот «кто-то» сейчас стоял в шаге от нее. — Разумеется, он не может похвастаться привлекательностью своего облика, однако однажды ты и сама убедишься, что внешность зачастую бывает обманчива и скрывает под собой совершенно не то, чего ты ожидала, опираясь на первое впечатление. Пойдем, я провожу тебя в твои комнаты.

— И все-таки, разве вам не бывает тут одиноко? — негромко спросила фроляйн Шагал, послушно поднимаясь по лестнице следом за графом. — Если вашего сына все время нет дома, то, получается, вам здесь совсем не с кем разговаривать.

— Разговоры — далеко не единственное, от чего можно получать удовольствие. У меня обширная коллекция книг, и свободное время я, как правило, посвящаю им, — уклончиво отозвался фон Кролок, которому категорически не нравился тот излишне личный оборот, который принимала их беседа.

— Я плохо умею читать, но разве книга может заменить настоящего, живого собеседника? — порозовев от смущения, заметила Сара и, покосившись на графа из-под ресниц, негромко добавила: — Я думала, будто это у меня жизнь одинокая и скучная, но теперь понимаю — вам куда хуже. У меня, по крайней мере, рядом всегда были мама, и Магда, и даже отец, с которыми можно поболтать долгими вечерами. А у вас — почти совсем никого.

Фон Кролок коротко вздохнул и тут же пожалел об этом, чувствуя, как начинают вытягиваться, удлиняясь, верхние клыки. Быстро взяв под контроль охотничьи инстинкты, он заставил себя посмотреть девушке в лицо, упорно не давая взгляду соскользнуть к стройной шее своей гостьи. В глазах Сары плескалось вполне искреннее сострадание и понимание, словно она только что обнаружила между собой и графом нечто общее.

— Теперь, когда я, наконец, нашел тебя, я не страшусь ни одиночества, ни тоски, Сара, — проникновенно проговорил фон Кролок, усиливая ментальный натиск на разум стоящей перед ним девушки. Зрачки фройляйн Шагал расширились, и на губах ее появилась счастливая, беспечная улыбка. — Не тревожься об этом. Ты пришла сюда, чтобы обрести вечное счастье и вечное блаженство. Оставь все печали, вместе с воспоминаниями о прошлом, за порогом этого замка.

— Хорошо, — согласилась Сара. — Когда вы рядом, мне совсем не хочется думать о прошлой жизни. Мне до сих пор не верится, что я здесь, и мне все равно, что будет после. С вами я ничего не боюсь.

— Вот и прекрасно, — фон Кролок улыбнулся в ответ на это по-детски наивное признание, распахивая перед девушкой двери в «гостевую» комнату, самую чистую и богато обставленную из всех.

Подобные беседы, как раз, были ему привычны: в тех или иных вариациях он вел их с каждой из приходящих сюда девиц. За исключением, разве что, фрау Дарэм, с которой у него, как выяснилось, есть масса более занимательных тем для разговора, нежели пустые взаимные заверения, и в обществе которой ему не приходилось ежесекундно бороться с мучительным чувством голода. Он решительно не хотел знать о Саре ничего лишнего и не нуждался в ее сострадании или, Боже упаси, попытках понять его самого. Как можно меньше информации, как можно меньше личности — таково было неписаное правило при обращении фон Кролока со всеми его будущими жертвами.

— Эти комнаты и все, что в них есть, теперь твое, — сообщил он восторженно замершей на пороге фройляйн Шагал, которая, очевидно, за всю свою почти восемнадцатилетнюю жизнь не видела настолько богато обставленных помещений, не говоря уж о владении чем-то подобным. Владении временном, но безраздельном. — Уже поздно, так что я советую тебе отдохнуть. Ты вольна ходить везде, где тебе вздумается, и делать все, что только пожелаешь, нет ничего, что было бы тебе запрещено. Куколь выполнит любую твою просьбу или распоряжение, а приятную компанию тебе может составить фрау Дарэм. Насколько мне известно, вы с ней хорошо знакомы.

— Нази здесь?! — изумленно воскликнула Сара. — Мама сказала, что она уехала, и это было так странно! Я имею в виду, что она уехала очень неожиданно, посреди ночи, хотя была совсем больна. И даже не зашла попрощаться ни со мной, ни с Магдой. Получается, что она уехала к вам? ЧуднО, а она говорила, что никого здесь не знает.

— Она была неплохо знакома с моей… родней, однако тот факт, что я живу неподалеку, стал для нее своеобразным открытием, — скупо пояснил фон Кролок. — Узнав о том, в каком бедственном положении она пребывает, я помог ей совершить поездку к лекарю, а затем пригласил воспользоваться моим гостеприимством, дабы оправиться и восстановить силы.

Сара уже открыла было рот, чтобы засыпать своего новообретенного «возлюбленного» следующей порцией вполне закономерных вопросов, однако после еще одного ментального усилия со стороны графа просто улыбнулась и сказала:

— Вы так добры… и, как я вижу, не только ко мне. Я знала, что сердце подсказало мне верный путь!

— Хочешь ли ты попросить меня о чем-либо прежде, чем я уйду? — спросил фон Кролок, который предпочел заявление девушки относительно собственных высоких душевных качеств оставить без комментариев. Добрым его даже при жизни считали очень немногие, и на то имелись вполне веские основания.

— Вы… не останетесь? — отчаянно заливаясь багрянцем, робко спросила фройляйн Шагал, теребя кончик наброшенной на плечи шали и, когда граф отрицательно покачал головой, прошептала: — Тогда хотя бы… поцелуйте меня…

Собрав всю свою выдержку, фон Кролок приблизился к Саре и, наклонившись, мягко поцеловал. В лоб.

— Предвкушение является значимой частью удовольствия, — вкрадчиво сказал он, отвечая на недоумевающий и явственно разочарованный взгляд фройляйн Шагал. — Я хочу, чтобы именно бал стал часом нашего полного единения, пока же насладимся сполна ожиданием этого момента.

Покидая комнаты юной Сары, граф испытывал ни с чем не сравнимое облегчение. Несмотря на всю внешнюю и, вполне вероятно, внутреннюю привлекательность фройляйн Шагал, переносить ее общество фон Кролоку удавалось с трудом.

«И почему ты никогда не пользуешься моментом? — неоднократно интересовался у отца Герберт. — Среди них попадаются вполне хорошенькие экземпляры. Я бы на твоем месте не упускал случая, тем более, что они сами готовы тебя чуть ли не на коленях умолять о взаимности».

«Какая жалость, что ты не на моем месте, не так ли? — обычно скучливо отвечал граф, добавляя: — А на месте юных дев не присутствуют юные мужи. Уверен, ты бы ни в чем себе не отказывал. Я же, в свою очередь, не намерен спать с тем, что впоследствии собираюсь есть».

Как и большинство людей, родившихся и выросших в его веке, фон Кролок относился к постельным утехам без излишнего трепета, считая их вполне естественным средством удовлетворения физических потребностей и одним из источников удовольствия. Однако было, с его точки зрения, нечто откровенно предосудительное и неприятное в стирании границ между любовницей и ужином. Ко всему прочему, даже куртизанки, с которыми граф при жизни не раз проводил время, ложились с ним в постель вполне осознанно, не говоря уже о любовницах — некоторые испытывали к нему определенные чувства, некоторые даже были влюблены, а некоторые преследовали собственные выгоды, в то время, как жертвы зова своим чувствам и разуму хозяйками не были. И фон Кролок доподлинно знал, что весьма откровенная просьба той же фройляйн Шагал — не более, чем следствие ментального воздействия.

Зов не способен был пробудить в человеке любовь, зато вполне успешно подменял это чувство зависимостью, страстью и влечением, силы которых было вполне достаточно, чтобы превратить в бесстыжую девку даже послушницу монастыря. И, год за годом сталкиваясь с проявлениями этой наносной похоти, граф неизменно испытывал к ней острое отторжение. Сама мысль о том, чтобы предаться плотским удовольствиям в обществе одной из одурманенных девушек, была для Кролока равносильна серьезным размышлениям об изнасиловании, поскольку добровольное согласие жертвы, в его случае, являлось не более чем иллюзией.

Поразмыслив над перспективой визита к фрау Дарэм, граф пришел к выводу, что, пожалуй, начал излишне привыкать к их еженощным беседам, и что в данный момент общество еще одной живой, пускай и куда менее съедобной женщины выдерживать ему будет слишком трудно.

Герберта в замке не было — очевидно, вернув Нази обратно в ее комнаты, наследник и возможный преемник графа предпочел отправиться на прогулку. Это, в свою очередь, означало, что у Кролока в распоряжении оказалась пара часов тишины и относительного покоя, вполне подходящих для того, чтобы, наконец, разобраться с бумагами, вот уже который день дожидающимися внимания графа в его кабинете.

Теперь, когда количество людей в замке временно начало превышать количество вампиров, Кролоку настоятельно требовалось не только разобраться с текущей своей корреспонденцией и написать несколько деловых писем, но и несколько пересмотреть траты на такие статьи расходов, как еда, дрова, свечи и прочие бытовые мелочи, необходимые живым и абсолютно не обязательные для немертвых.

* * *

Герберт вернулся лишь перед самым рассветом, когда граф уже начал с беспокойством поглядывать на светлеющее с востока небо. Молодой человек попытался сразу же проскользнуть в склеп, очевидно, надеясь, что фон Кролок не почувствует весьма характерных перемен в состоянии сына, однако граф его надежды безжалостно разрушил.

— Ну и кто, позволь узнать, это был на сей раз? — поинтересовался он, недовольно рассматривая посвежевшее лицо юноши.

— Клянусь, отец, я не специально! — вместо ответа воскликнул Герберт. — Он был даже не очень вкусный! А уж как от него чесноком несло, я тебе не могу даже передать. Это был акт защиты, и не более. Я возвращался с последней подгонки камзола, и решил часть пути пройти пешком… ты же знаешь…

— Знаю, — фон Кролок понимающе кивнул. — Продолжай.

Перед тем, как спуститься вниз, под землю, он тоже временами любил постоять на крыше замковой башни или прогуляться по окрестностям. Оба они — и граф, и его сын — тосковали по недоступному немертвым дневному свету, и последние предрассветные минуты были единственным временем между ночным мраком и темнотой склепа, когда вампиры могли увидеть хрупкие отблески солнечных лучей. Издали и ненадолго.

— Он выскочил на меня прямо из-за поворота дороги и тоже, кажется, спешил к замку… Я не до конца уверен, но, кажется, это был батюшка фройляйн Шагал. Впрочем, может, и нет… Но явно кто-то из местных! Когда он меня заметил, то, вместо того, чтобы убежать, заорал что-то и кинулся! — крайне эмоционально продолжил свой рассказ Герберт. — Мне кажется, он от страха совсем обезумел. В общем, все так неожиданно случилось, что я не успел даже понять толком, что происходит, и укусил его. Ну, а потом… не пропадать же добру, верно? Все равно он был уже не жилец. Говорю же, акт защиты!

— Ну, разумеется, — холодно согласился фон Кролок. — А то, не ровен час, он бы тебя до смерти избил. Ты вполне мог шагнуть или, на худой конец, просто убить, но нет… это для тебя всегда было слишком простым и скучным решением. Надеюсь, по окончании трапезы ты не позабыл его обезглавить?

— Хм… — неопределенно промычал Герберт, и граф, потирая пальцем висок, мученически прикрыл глаза.

— Ты бросил его просто так, — констатировал он то, что и так было совершенно очевидным. — Есть что-то, что ты мог бы сказать в свое оправдание, Герберт?

— Конечно! — тут же заверил отца молодой человек. — Во-первых, сам знаешь, как после еды мутится сознание, и ты чувствуешь себя, словно пьяный. А во-вторых, рассвет уже тогда был слишком близко. Я очень спешил!

— Пары секунд на то, чтобы просто оторвать ему голову, у тебя, разумеется, не нашлось, — сказал граф, ощущая, как медленно начинает наливаться ледяным свинцом его собственное тело, и это означало, что у фон Кролока уже совсем не оставалось шансов исправить ошибку сына прямо сейчас.

— А отмываться после этого я когда, по-твоему, должен был? — возмущенно возразил молодой человек. — Или, хочешь сказать, это приемлемо — завалиться спать заляпанным кровью?! Еще чего!

— Настанет день, Герберт, когда я все-таки пересмотрю то, давнее свое решение и оторву твою собственную, очевидно, пустую голову, благоразумия в которой меньше, чем воды в пересохшем колодце. Тем самым избавив себя и этот мир от множества проблем. Марш в склеп сейчас же, видеть тебя не желаю.

— Какое противоречивое распоряжение, папА! Особенно, если учесть, что ты, не желая меня видеть, идешь туда же, куда отсылаешь и меня… — протянул Герберт, однако, заметив, как судорожно дернулась верхняя губа отца, приоткрывая взгляду заметно удлинившиеся клыки, почел за лучшее шагнуть в вышеозначенный склеп прямо из холла, не утруждая себя спуском по лестнице.