Неживая, Немертвый (гет)

Тишина была настолько плотной, что даже звук шагов в ней умирал, не успев возникнуть. Беспокойная, давящая на уши, она рождалась не из отсутствия всякого шума, а из бесчисленного переплетения звуков настолько мимолетных, что даже обостренный слух вампира не способен был различить их в полной мере.

Где-то там, в реальном мире, в котором осталось лежать на обтянутых шелком подушках гроба его тело, уже рассвело, однако для графа наступление дня означало лишь погружение в еще более глубокую, непроницаемую тьму. За несколько веков фон Кролок так и не сумел привыкнуть ни к царящему в «вампирском сне» безмолвию, ни к абсолютному мраку, в котором не за что было зацепиться блуждающему взгляду.

Это даже нельзя было назвать «чернотой» — цвет здесь попросту отсутствовал, и если бы граф закрыл глаза, в темноте под его сомкнутыми веками было бы больше красок, чем в этом зияющем «ничто». Однако Кролок никогда не позволял себе зажмуриться, по возможности бесстрастно глядя в пустоту, путь через которую он прокладывал год за годом.

Он знал — у этого пути нет конца, равно как нет и смысла. Он никогда не смог бы достичь пределов окружившего его мрака, даже если бы эти пределы вообще существовали. Знал, и все равно шел, потому что остановиться — означало бы сдаться, позволить темноте наполнить себя окончательно, превратив все то, что еще осталось в нем от человека, в собственное подобие.

Отступать граф фон Кролок не привык. Ни на полях сражений, где, равнодушно уткнувшись лицами в жесткую и пыльную, пропитанную кровью землю, остались многие из тех, кого он когда-то знал. Ни при дворе эрцгерцога Карла, где под прикрытием роскоши велись поединки умов и коварства, зачастую куда более жестокие, чем самая кровопролитная бойня.

Когда-то он думал, что только смерть сумеет положить конец его борьбе за то, чтобы его наследники могли по праву гордиться родовым именем Кролоков, однако, как показало время, смерть всего лишь изменила цели его «боя». На этот раз граф сражался не за репутацию, не за влияние, не за будущее и даже не за жизнь, угасшую в его теле двести восемьдесят лет назад, а за жалкие крупицы прежнего себя, которые время, жажда и смертельный холод так и норовили уничтожить.

Где-то в темноте за границами мира граф фон Кролок сделал шаг, за ним еще один, а за ним еще и еще, двигаясь вперед, как делал это каждый день, ни на секунду не поддаваясь искушению просто замереть на месте и признать всю обреченную тщетность своих действий. Давно уже прошло то время, когда он метался в этой пустоте, сначала в поисках выхода, затем — в попытках хотя бы определить границы своей «тюрьмы». Именно здесь Кролок последовательно проходил через все чувства, которые свойственны людям: страх, гнев, отчаяние, уныние, надежда — все это щедро выплескивалось в окружающее его ничто и, поглощенное им, бесследно исчезало до тех пор, пока графу не стало нечего отдавать. До тех пор, пока в нем не осталось ничего, кроме несгибаемого упрямства, которое, благозвучия ради, некоторые именовали «силой воли».

Возможно, именно оно было причиной того, что Кролоку хватало сил бодрствовать, и, может статься, именно оно не давало ему прекратить сопротивление, каждый вечер заставляя его открывать глаза ради того, чтобы с наступлением рассвета умирать и снова продолжать свой упорный путь в никуда.

— Я же говорила, что ваша душа по-прежнему остается при вас.

На фоне всеобъемлющей, вечной тишины донесшийся откуда-то сбоку голос показался фон Кролоку настолько оглушительным, что у него тонко зазвенело в ушах, точно после слишком близкого пушечного залпа.

Хотя, вероятнее всего, виной тому была вовсе не громкость звука, а то, что здесь он был абсолютно невозможен.

Все еще не веря в происходящее и при этом больше всего боясь убедиться, что это — лишь игра его окончательно повредившегося сознания, граф фон Кролок сделал то, чего ни разу не делал за все годы своего посмертия — остановился.

* * *

Хозяйская гостья безропотно съела предложенный завтрак, как обычно, поблагодарив Куколя за труды, что всякий раз вызывало у него явственно ощутимое удовольствие. Живые люди в замке появлялись редко, как правило, лишь за несколько дней до бала, и общаться с вампирским слугой не стремились. Одурманенные зовом графа, они пребывали в неизменно восторженном состоянии, лишь изредка обращая внимание на присутствие Куколя, полностью захваченные предвкушением праздника, на котором им была уготована роль главного блюда. В деревне же, куда он время от времени выбирался за покупками, народ и вовсе шарахался от уродливого, в три погибели согнутого человека, облаченного в криво сидящий на нем овчинный тулуп.

Фрау Дарэм тоже нельзя было назвать слишком уж общительной, однако эта женщина относилась к нему так, как если бы Куколь был, как все — нормальным человеком, с которым можно обменяться ничего не значащими замечаниями относительно погоды, прояснить интересующий ее вопрос или, как в случае с завтраком, показать, что она ценит его кулинарные усилия. Однажды она даже попыталась присоединиться к его хлопотам по уходу за замком, однако Куколь ясно дал понять, что помощь ему не нужна — от него, как от слуги, и так требовали слишком мало, чтобы он позволил кому-то взять на себя хотя бы часть его дел.

Дарэм восприняла этот протест с полным пониманием и о помощи по хозяйству речи больше не заводила: тихо бродила по замку или спала, восстанавливая силы после ночных бдений с Его Сиятельством.

До появления в замке живой гостьи граф по ночам обычно либо отправлялся по своим делам, либо проводил время в библиотеке или гостиной за чтением или долгими разговорами с сыном, а порой и просто глядя на пылающий в камине огонь неподвижным, отрешенным взглядом, который всегда вызывал в Куколе подспудное беспокойство. С приближением ежегодного бала забот у фон Кролока прибавлялось, и он становился куда более собран и деятелен — охота за новой жертвой, насколько знал Куколь, была делом весьма тонким и изощренным, требующим от его хозяина терпения и изобретательности.

Однако, стоило Их Сиятельству принести в замок неясно для чего подобранную им в поселке больную служанку трактирщика, как в привычном порядке наметились некоторые изменения.

Странно было то, что фрау Дарэм явно не была одурманена — уж что-что, а последствия вампирского очарования горбун ни с чем бы не перепутал — однако общество вампиров она воспринимала с тем же непонятным спокойствием, с каким реагировала на внешность Куколя. И вместо того, чтобы затаиться в щедро выделенных ей для проживания покоях, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания хозяев, эта особа по ночам вела с хозяином замка долгие беседы.

Вот, скажем, вчера: битый час бродили по коридорам, переговаривались негромко, а затем почти до рассвета засели в библиотеке. И разговоры все сплошь странные — Куколь из любопытства послушал немного. О каких-то тропах, инквизиции, материях с энергиями, о ритуалах и демонах, о религии, да о книгах. Вампирский слуга отчаялся что-либо понять и оставил свои попытки разобраться в происходящем в тот момент, когда Их Сиятельство сказал, что где-то здесь на полках стоит какой-то «Лемегетон»⁽¹⁾, на поиски которого они с фрау Дарэм тут же и отправились в глубину библиотеки.

Если горбун что и осознал с ясностью, так это то, что для трактирной "девки на побегушках" фрау Дарэм знает слишком уж много мудреных и заковыристых слов — достаточно, чтобы не только речи Кролока разобрать, но и ответить ему в том же духе. По всему видно — образованная. Вот только, зачем образованной женщине устраиваться на грязную работу к Шагалу в их захолустье, Куколь понять никак не мог, равно как и того, зачем она его хозяину понадобилась. Однако долго ломать голову над этим вопросом горбун не стал, придя к разумному выводу: черт его, графа, разберет, что за новое развлечение он себе завел. Главное, чтобы доволен был, а остальное — не его, Куколя, забота.

Однако сегодня странностей в поведении хозяйской гостьи обнаружилось столько, что не обращать на них внимание стало выше его сил — расправившись с завтраком, женщина принялась бродить по замку, изредка что-то бормоча себе под нос. Подметая подолом своего серого платья каменные плиты пола, она обошла сначала восточное крыло, а потом с раздосадованным видом отправилась в западное. На одни комнаты она бросала лишь беглый взгляд, в других останавливалась, закрывая глаза, и на некоторое время замирала в неподвижности.

Заинтересованный и настороженный этими блужданиями Куколь старался не выпускать женщину из виду, один раз даже спросив, что именно она ищет, однако фрау Дарэм отделалась лишь коротким: «Найду — скажу», и горбун посчитал за лучшее просто понаблюдать со стороны.

Эти непонятные поиски завершились в дальней части западного крыла замка, в зале со сводчатым потолком и узкими витражными окнами, из которых на мраморный пол падали расцвеченные лазоревым и алым лучи бледного зимнего солнца. Окинув взглядом затянутые паутиной углы, начисто содранную со стен штукатурку и пустую, некогда украшенную позолотой нишу у восточной стены, она шумно потянула носом и сказала:

— Великолепно. Куколь, это ведь — бывшая капелла, я права? — видя озадаченный взгляд собеседника, Дарэм пояснила: — Замковая церковь, место для частных богослужений.

Куколь в ответ только и мог, что плечами пожать, поскольку о былом предназначении этого зала он понятия не имел, так что и ответить на вопрос никак не мог.

— Определенно она… — тем временем протянула женщина, трогая рукой шершавую, выщербленную стену. — Могу представить, как новые хозяева с ней намучились. И напрыгались, заодно, недаром тут словно ураган прошелся. Икон нет, алтарь разнесли, даже фрески со стен сбили… Поди, людей засылали, сами бы не сунулись… поработали на славу, а все равно что-то здесь еще осталось... Послушайте, Куколь, мне нужно двенадцать свечей. Можете принести?

— Э? — удивился горбун, не сразу сообразив, что явно беседующая сама с собой Дарэм обращается именно к нему. — Аэм?

— Нужно, — коротко откликнулась женщина, но, очевидно, поняв, что этот ответ горбуна совершенно не устраивает, добавила: — Я хочу провести один эксперимент. Для меня и для того, чем я занимаюсь, очень важный. Даю слово, что вашим хозяевам он ничем не угрожает, я в любом случае не покину пределов этой комнаты. Можете лично запереть дверь снаружи, главное, к вечеру вернуться не забудьте. Ну, так что, мы пришли к соглашению?

Куколь еще немного поколебался, а затем все же кивнул, решив для себя, что дверь он обязательно запрет. Мало ли, что у этой особы на уме — недаром же фон Кролок велел на день закрывать склеп на замок, чего прежде не водилось.

— И нож какой-нибудь тоже принесите, пожалуйста. Желательно, поострее.

Уже почти скрывшийся за дверью Куколь неторопливо оглянулся, пытаясь изобразить на лице все те сомнения, которые у него вызывали такие вот невинные просьбы, однако фрау Дарэм осталась абсолютно невозмутима, глядя на горбуна все так же выжидательно. То ли с мимикой у него было неладно, то ли женщина очень плохо понимала даже очень недвусмысленные намеки.

— Если бы я хотела вам как-то навредить, я бы уже давно стащила какой-нибудь кинжал из оружейной. А уж в вампиров ножом тыкать — вообще занятие глупое и бессмысленное, — показав, что с умением выражать эмоции у Куколя все в порядке, наконец, миролюбиво заметила она, заставив Куколя признать, что утверждение это вполне разумно.

— Ыте, — хмуро сказал он, направляясь обратно в сторону центрального крыла и размышляя о том, что, кажется, перед балом ему придется докупать в трактире Шагала так расточительно используемые свечи.

* * *

Несмотря на то, что в мире Нази религия безапелляционно утверждала, будто «всякая тварь, из чрева смерти рожденная, суть оскорбление промысла Божия, духа не имеющая, бессмысленно существующая и лишь пороком, гладом и жаждою осквернить все, чего коснется, одержимая», некроманты доподлинно знали — у некоторых видов нежити душа все-таки есть. Впрочем, относительно всех остальных перечисленных церковниками качеств возражений у них, как правило, не возникало.

Собственно, определенные категории нежити и вовсе представляли собой одну только душу — изломанную, неприкаянную, полную ярости, но, тем не менее, душу. Многочисленные подвиды призраков являлись тому прямым и неоспоримым доказательством.

Имелась душа и у вампиров.

Как сама Дарэм накануне заявила графу — именно душа поддерживала в немертвых подобие жизни, именно ее силами и возможностями определялась стойкость и облик их телесной оболочки. И пускай в теории вампиры были абсолютно бессмертны, на практике слабые, не наделенные достаточной энергией души истощали себя с годами, сначала повергая вампира в подобие затяжного сна, а затем и вовсе теряя связь с мертвым телом, оставляя его тихо разлагаться и уходя за грань уже навсегда. Поэтому-то некромантов и учили определять силу немертвого, опираясь на его внешний вид: чем меньше отличий от человека, тем сильнее противник. Сильнее и опасней.

До вчерашнего дня Дарэм была твердо уверена, что душа пребывает в теле вампира неотлучно, в дневное время попросту «гася» сознание, не нужное оцепеневшему телу. Да и в специализированных трактатах, посвященных нежити в целом и вампирам в частности, Нази никогда не попадалось информации, касающейся того, что именно происходит с немертвыми, покуда они «спят» в своих гробах или иных, по преимуществу темных и хорошо скрытых от праздного взгляда местах. По зрелом размышлении, отсутствие подобной информации не вызывало у Дарэм ни малейшего изумления — едва ли в ее мире существовало много вампиров, готовых поделиться со смертными какими бы то ни было данными на сей счет.

«...То, что ты называешь тропами, по описанию удивительно точно совпадает с состоянием нашего дневного сна» — эта фраза, вскользь брошенная графом во время их недавней беседы, решительно не шла у Нази из головы, и она никак не могла отделаться от ощущения, что в ней есть некая изощренная и, в то же время, неумолимая логика.

Изнанка сама по себе была «родиной» огромного количества разнообразной «бездуховной» нежити, так что, вполне вероятно, что и нежить, душой наделенная, имела с ней связь куда более крепкую, нежели оговаривалось в сводах теоретических знаний. Наверняка, Дарэм даже не была первым некромантом, собравшимся проверить подобную теорию, однако никаких свидетельств об исследованиях этой темы «предшественниками» история ее мира не сохранила.

Получив от Куколя все необходимое, Нази плотно закрыла за собой дверь, почти тут же услышав снаружи лязг засова. Дарэм против подобных мер предосторожности не возражала — горбун, со своей стороны, был абсолютно прав: поводов для доверия у него не было — и женщина лишь надеялась, что фразу касательно того, что к вечеру ее неплохо было бы выпустить, Куколь не пропустил мимо ушей.

Отложив свечи и кинжал в сторону, Нази мысленно прикинула площадь необходимой ритуальной фигуры и, опустившись на колени посреди заброшенной много веков назад капеллы, аккуратно расправила лист бумаги, в который еще утром завернула несколько особенно прочных и крупных углей из камина.

Как всегда, не лучшее время, и уж точно не лучшее место для подобных экспериментов: в ее мире Дарэм не потребовались бы ни свечи, ни круг. В особенно удачные, безлунные ночи грань между реальностью и Изнанкой размывалась настолько, что, подойдя к любой двери, Нази могла сосредоточиться, толкнуть ее и шагнуть на тропы. В такие ночи приходилось, скорее, следить за тем, чтобы открывать именно материальные двери. В такие ночи Дарэм старалась не приближаться к зеркалам, не желая видеть в глади отполированного стекла то, что отражалось там, помимо нее самой.

День, даже в ее реальности, не был временем некромантов, живущих и ведущих свои дела в темноте, точно так же, как их основные противники. Поэтому Нази и влилась в "режим" обитателей замка с такой непринужденной легкостью — ей почти не пришлось приспосабливаться, ибо полутора месяцев, проведенных под крышей трактира, было недостаточно, чтобы изменить сформировавшуюся за десятилетие привычку спать при свете солнца и бодрствовать по ночам.

С «местом» выходило и того хуже: у Дарэм не было ни малейшей гарантии, что даже формирование точки фокуса, затеянное ради обыкновенного выхода на тропы, даст свои плоды, однако она все равно намерена была попробовать. И дело было не только в желании подтвердить или же опровергнуть внезапно возникшую догадку, но и в том, что от ее успеха зависело, сумеет ли она осилить куда более серьезный и энергоемкий ритуал, призванный провести ее по тропам обратно в мир, который она так неожиданно и странно покинула. Разумеется, если она каким-то чудом ухитрится выбраться из замка живой.

Очертив углем по возможности ровную окружность таких размеров, чтобы даже в случае падения на пол ни одна часть ее тела не оказалась за его границами, Дарэм начала выводить по внутреннему контуру цепочку идеограмм. За годы практики этот ряд знаков стал для Нази настолько привычным, что ей давно уже не требовалось напрягать память — нужные символы сами ложились в строку. Женщина негромко вздохнула, отчетливо вспомнив, с каким непроницаемым выражением лица Винсент наблюдал за тем, как его супруга медленно, через каждые два символа сверяясь с трактатом, вычерчивала свои первые ритуальные фигуры. И какой идиоткой она чувствовала себя, когда муж, сверху вниз глядя на плоды ее упорной и кропотливой работы, произносил:

«Весьма посредственно. Начинай снова».

И она начинала снова. И снова. И снова. До тех пор, пока судорогой не сводило пальцы. Лишь тогда Винсент позволял ей остановиться — до следующего раза.

Тогда это казалось изощренной пыткой, и только начав настоящую практику, она в полной мере поняла, чего добивался от нее супруг: Нази Дарэм способна была безошибочно начертить и разметить любую из десяти базовых фигур за считанные минуты. В кромешной темноте, под вопли умирающих, с беснующейся нежитью за спиной.

Решительно отогнав от себя воспоминания, Дарэм расставила свечи, порадовавшись тому, что Куколь не пожалел для нее новых — белого воска с неоплавленными фитилями. Спичек у Нази не было, да они ей и не требовались. Если все пойдет так, как должно, свечи вспыхнут сами, становясь ее «якорями» в этой реальности — как только они догорят, ее выбросит с троп обратно, что бы там ни произошло.

Фанатики от религии, коих в ее мире всегда было полно, назвали бы ее действия осквернением дома Божьего — приравнивать некромантов к сатанистам всегда было чрезвычайно модно. К счастью, официальная церковь подобных воззрений не поддерживала, поскольку точно знала — среди людей, не принадлежащих к институту церкви, не сыщется, пожалуй, никого более верующего, чем официально вошедший в Орден некромант. Впрочем, это нельзя было в полной мере называть «верой» — здесь куда более уместным было слово «уверенность».

Бог дарил свет, созидал, порождал жизнь, однако смерть также была проявлением его воли, и все они — и церковники, и некроманты — так или иначе взывали к ней. Разница всегда заключалась только в выборе этих самых проявлений. Именно поэтому Дарэм для проведения ритуала и выбрала место, где когда-то совершались религиозные обряды, надеясь, что сила отзовется на ее призыв.

И сила действительно отозвалась — Нази ощущала ее, все еще витающую здесь эхом давно умолкших молитв, тонким, затерявшимся в пыльной паутине запахом ладана и свечного воска. Она отвечала слабо, похоже на едва ощутимую вибрацию, но все же отвечала.

Дарэм привычным жестом обхватила рукой лезвие кинжала и резко дернула рукоять: теплая кровь собралась в сложенной «чашечкой» ладони, тихой дробью застучали по полу срывающиеся вниз тяжелые алые капли. Пульсация силы прирастала, превращаясь сначала в отдаленный гул, а затем в тягучий, ритмичный грохот.

Не торопясь, но не позволяя себе ни секунды промедления, Дарэм обмакнула палец в кровь и начертила поверх выписанной углем формулы еще несколько дополнительных знаков, машинально бросив взгляд на собственное запястье, туда, где кожу с внутренней стороны пересекали тонкие белесые нити шрамов, по которым в ее мире безошибочно можно было узнать практикующего некроманта. Или крайне неудачливого самоубийцу.

Двенадцать на левой руке, семнадцать на правой — получалось, что нынешний обряд можно было считать ее маленьким юбилеем.

«Дверь» Нази почувствовала мгновенно: она всегда была там, на границе между сном и явью, однако, если раньше Дарэм хватало легкого толчка, открывающего дорогу в выстуженный мир изнаночной стороны бытия, то сегодня ей пришлось потратить немало усилий — даже с учетом круга и ритуала, ощущение у Нази было такое, словно она вручную пытается провернуть тяжелый мельничный жернов. Пульс стучал в висках, лоб покрылся испариной, и в какой-то момент Дарэм подумала, что в этой битве она потерпит позорное поражение, однако реальность, пускай медленно, пускай через колоссальное сопротивление, но все же поддавалась. Внешние звуки отдалились, отошли на второй план, и теперь Нази не слышала ничего, кроме натужного стука собственного сердца.

Стук этот становился все глуше, все медленнее, словно увязая в накрывшем капеллу плотном, глухом коконе. Дохнуло в лицо не существующим в этой реальности, лишенным всякого запаха и вкуса ветерком, потянуло холодом, выстудило замершее на полу тело, подобралось к самому сердцу. Откуда-то издалека до слуха Дарэм донеслось несколько тихих хлопков, с которыми вспыхнуло на кончиках фитилей живое пламя — ее ориентир, призрачная гарантия возвращения.

Последний, кажется, на целую вечность растянувшийся удар сердца — и, наконец, гулкая, всеобъемлющая тишина. Нази открыла глаза, глядя в простирающуюся перед ней бесконечную темноту.

* * *

Тропа легла под ноги мгновенно, словно только и дожидалась, пока Дарэм сделает шаг. Блеклым сизым дымком вилась она в темноте, отчетливо различимая лишь до той поры, пока на нее смотришь — стоило отвести взгляд, и дорога развеивалась бесследно, оставляя вместо себя десятки новых, ветвящихся путей, похожих на переплетение кровеносных сосудов. А там, в промежутках, разделяющих тропы, был только густой, непроницаемый мрак, и Нази доподлинно знала, что каждый такой «зазор», каким бы тонким и незначительным он ни казался, скрывает в себе еще одну бесконечность.

Дарэм присмотрелась и уверенно выбрала одну из узких, едва заметных тропинок — у Изнанки не было географии, не было карт, которые можно было бы нарисовать, не было указателей и вешек. Только воля и направление, которое с годами некроманты учились определять почти мгновенно и безошибочно.

И снова, как и всякий раз, ощущение, что темнота смотрит на нее миллионами невидимых глаз, перешептывается за спиной эхом чужих голосов, наваливалось на Дарэм — давно уже не пугающее, но все еще смутно тревожное и тоскливое.

Немного в стороне от выбранной ею тропинки медленно дрейфовал, слегка мерцая, туманник — старый, уже потерявший обличие, похожий на подгоняемый ветерком клок дыма. На появление Дарэм он отреагировал вяло: качнулся было в ее сторону, выпустив несколько сероватых «щупалец», и снова затих, уныло колыхаясь. Сейчас уже невозможно было определить, кто это: неприкаянная душа, так и не нашедшая пути в темноте, очередной незадачливый самоубийца, решивший избавить себя от земных проблем и навсегда застрявший здесь, никому не нужный и никем не услышанный, или то, что осталось от одержимого, тело которого отошло в собственность очередной твари. Сознание его давно уже угасло, оставив вместо себя лишь простенький набор рефлексов.

Однако туманник был всего лишь первым.

Они стекались к тропе беззвучно и плавно, проступая из темноты, как проступают начертанные симпатическими чернилами рисунки на плотном листе бумаги. Некоторые — утратившие форму, некоторые — плотные, почти осязаемые, почти похожие на людей. Души, заблудившиеся, проклятые, получившие отказ в упокоении за гранью. От Нази, сколь бы мало в ней теперь ни осталось жизни, во все стороны расходилась волна силы, которая для местных обитателей была подобна теплу огня посреди лютой и бесконечной зимы.

Бражниками, бессильно бьющимися в стекло, за которым сияет зажженная лампа, они обступали тропу, бескровные рты шевелились, быть может, в мольбе, а может, в вечном проклятии ей, живой, равнодушно проходящей мимо. И только Нази знала, какой выдержки требовало это равнодушие, эта прямая спина и твердый, размеренный шаг.

«Искушение состраданием, — словно наяву прозвучал у нее в голове голос мужа. — Существует и такое. Никогда не забывай — каждый, оставшийся на тропах, остался там по веской причине, и не тебе решать, кто и когда снова найдет свою дорогу. Не жалей мертвых, это удел Бога. Жалей живых, которых ты действительно можешь спасти».

Бледные лица поворачивались ей вслед, силуэты накладывались друг на друга, сливаясь, образуя почти непроницаемую дымку — бессильные ступить на тропу без посторонней помощи, не видящие друг друга и не подозревающие о существовании себе подобных. Каждая душа, потерявшая тропу, пребывала здесь в одиночестве.

В стороне вынырнул из тьмы и замер в отдалении высокий силуэт, безошибочно узнаваемый даже с такого расстояния, и Нази прошипела сквозь зубы нецензурное ругательство. Дух сделал манящий жест рукой, однако женщина, не сбиваясь с шага, прошла мимо, заставив себя не всматриваться в до боли знакомые черты собственного мужа. Точнее, в то, что пыталось им казаться.

Почти каждый из них за свою жизнь успевал кого-то потерять: родителей, сестер и братьев, жен, мужей или — совсем уж редко — детей. И здесь, на тропах, обитало то, что, без труда проникая в сознание, вытаскивало на поверхность и являло каждому тот образ, который он в глубине души отчаянно жаждал увидеть. Это существо не относилось ни к духам, ни к нежити, ни к демонам, оно никогда не показывалось на глаза, скрываясь за густой пеленой темноты, и сами некроманты именовали его «последним соблазном».

Дрогнешь, поддашься ему, сделаешь шаг со спасительной тропы навстречу зовущему тебя мороку — и навсегда останешься блуждать во мраке, как сотни и тысячи до тебя.

До первого своего визита за грань Дарэм считала, что во всем этом нет ровным счетом ничего сложного: всего-то и надо, что не поддаваться на провокации. Однако, на деле оказалось, что не поддаваться на них гораздо труднее, чем она могла себе представить. Раньше ее личной «ловушкой» был отец, по которому Нази отчаянно скучала все те восемь лет, что прошли с момента его смерти. Теперь же место отца безраздельно занял Винсент, и пускай одна ее часть твердо знала, что это лишь фантом, порожденный ее собственной тоской по мужу, другая часть отчаянно рвалась к нему, сдерживаемая лишь усилием воли самой Дарэм.

Именно сейчас она в полной мере осознала, как "попался" Фридрих — ее ровесник, так же, как и сама Нази, проходивший обучение у своего наставника. Он выдержал все испытания, не раз выходил на тропы и проводил ритуалы, он прекрасно знал о «последнем соблазне», успешно преодолевая его раз за разом.

Спустя месяц после смерти скончавшейся от холеры жены он шагнул с тропы, так и не вернувшись в мир живых. Должно быть, он и сейчас был где-то здесь. Возможно даже, среди тех, мимо кого Дарэм только что прошла.

Что-то в темноте содрогнулось, словно там, за границами видимости, плеснула плавниками, закручивая вокруг себя потоки пространства, гигантская глубоководная тварь — морок распался, и Нази, пожалуй, вздохнула бы с облегчением. Если бы здесь вообще существовало такое понятие, как «дыхание».

Искать пришлось долго. Настолько долго, что Дарэм уже успела подумать, будто все ее предположения были всего лишь очередной несостоятельной претензией на «великое открытие», однако некое шестое, если не сказать, десятое чувство гнало ее все дальше по выбранному пути — случая зайти так далеко, как сейчас, ей не выпадало еще ни разу.

Духи остались где-то позади, зато туманники стали попадаться все чаще, однако это Нази не беспокоило. Куда больше беспокоил ее гелиофоб девятого чина⁽²⁾, который пока держался поодаль, едва различимый во мраке, но следующий за ней вот уже довольно продолжительное время. Сунуться на тропу он, разумеется, не мог, но Дарэм прекрасно ощущала его пристальный, немигающий взгляд и не сомневалась, что раньше или позже он попытается вступить в переговоры. Однако все эти размышления мгновенно вылетели из ее головы, стоило ей, наконец, отыскать графа. Дарэм некоторое время удовлетворенно рассматривала душу Их Сиятельства, которая сама по себе являлась доказательством верности ее теорий, после чего заметила:

— Я же говорила, что ваша душа по-прежнему остается при вас.

Дух фон Кролока на мгновение замер, а затем медленно повернул к ней бледное лицо — Дарэм отчетливо видела, как сужаются, фокусируясь, черные провалы зрачков в его слепо распахнутых глазах. Что поразило женщину больше всего, так это то, насколько ясными и определенными были все черты его облика. И это спустя триста лет скитаний по Изнанке! Нази завороженно рассматривала его, в очередной раз дивясь тому, сколько же в графе на самом деле было заложено сил — даже сейчас, спустя века, можно было сказать, что душа фон Кролока видом своим почти в точности совпадала с его оставленным в реальном мире телом. Разве что выглядела, в некотором роде, еще хуже: в отличие от трупа, дух графа казался более изможденным и при этом странным образом более молодым и худощавым, пускай и все таким же высоким. "Одет" он был странно — в плотный дублет с глухим воротом, еще более устаревший, нежели привычный Нази камзол, и сапоги, явно предназначенные для верховой езды. Похоже, именно таким Кролок "запомнил" человеческую версию самого себя, поскольку облик души всегда зависел исключительно от ее собственного представления о себе.

— Дарэм... — очевидно, наконец справившись с изумлением, едва слышно и поразительно неуверенно произнес граф. Нази в ответ не нашла ничего лучше, чем пожать нематериальными плечами, поскольку фон Кролок, с ее точки зрения, констатировал очевидное.

— Рада, что вы меня узнали, — немного помолчав, все-таки откликнулась она, слегка удивленная тем, насколько вяло фон Кролок отреагировал на ее неожиданное появление там, где он вот уже много лет пребывал в одиночестве. Однако последующие действия графа наглядно показали, что ее визит произвел на него куда более сильное впечатление, чем Нази сперва показалось.

— Дарэм, — уже гораздо тверже и отчетливее повторил фон Кролок, в пару стремительных шагов преодолевая расстояние, отделявшее его от тропы, на которой стояла женщина, и… остановился, врезавшись в незримую преграду. Бледная его ладонь осторожно легла на защитный барьер, и Нази в последний момент удержала собственную руку, уже поднявшуюся было, чтобы коснуться этих длинных, вполне человеческих, пальцев в ответ.

Фон Кролок смотрел на нее так, как не смотрел еще, пожалуй, никто: пристально, жадно, с сомнением и надеждой, словно на нечто, в существование чего он отчаянно желал, но все еще не решался поверить. Так, будто здесь и сейчас не существовало никого, кто был бы нужен ему сильнее, чем Нази Дарэм.

— Думаю, вы, Ваше Сиятельство, согласитесь, что наша встреча — лучшее доказательство того, что я говорила вам правду? — совершенно растерявшись под этим пронизывающим, сокрушительным по своей силе взглядом, тихо спросила она.

1) Лемегетон, он же "Малый ключ царя Соломона" — гримуар по христианской демонологии и гоетии (читай, магии)

Вернуться к тексту

2) гелиофоб девятого чина — демон не выносящий света (по классификации Гаваццо (1603 г.) девятый чин присваивается демонам отвечающим за соблазн и искушение

Вернуться к тексту