Прятки с самим собой (джен)

— Не нравится мне это, — Доркас сделала глоток из чашки с выщербленным краем. Вытерла губы тыльной стороной ладони (совершенно не свойственный ей жест) и вздохнула, гипнотизируя стол безнадёжно усталым взглядом: — Совсем не нравится.

— Мало ли, кому что не нравится, — Вэнс свернула наконец в трубку последний плакат, рухнула на стул и шумно отхлебнула из своей кружки. Вообще-то плакаты и беспорядочной грудой никому не мешали, но «заведённая» тренировочным боем Эммелина примерно полчаса не могла «затормозить», хватаясь даже за совершенно бесполезные занятия. — Мне вот не нравится, что мы из-за своего чистоплюйства Дибборна потеряли. Так что нравится тебе или нет — это вынужденные меры.

Доркас бросила на подругу долгий тяжёлый взгляд.

— Вот это мне и не нравится. Что собственные ценности мы стали называть чистоплюйством, а использование того, против чего мы воюем — вынужденными мерами.

— Да что ты вообще понимаешь! — вспыхнула Эммелина. — В борьбе со злом не всегда возможно сохранить чистоту рук! Мы не о чистоте своей совести заботимся, а о судьбе магического мира, а нравится нам это или нет — никого не волнует!

Марлин поднесла к губам чашку. Чай пах вишнёвой косточкой и шоколадной стружкой.

Она не была за то, что обсуждалось на врезавшемся в память собрании, не была и против. Это было против изначальных принципов… но Орден действительно потерял слишком многих в последнее время.

Ей не нравилось, что чувство брезгливости и вины на лицах бойцов, когда они превращали в кровавое месиво врага, всё чаще сменялось непонятным злым весельем. Не нравилось, что пленные порой не доживали до конца дознания. Не нравилось, что все повторяют попугаями слова Дамблдора, будто не замечая, что ещё месяц назад он говорил, что в борьбе со злом нельзя уподобляться злу, что надо хранить чистоту совести.

А больше всего не нравилось само это слово — «зло».

Зло шуршало книжными листами за ширмой, гремело чем-то в шкафах и материлось на латыни, когда куда-то опаздывало. Периодически валялось в полуживом виде на диване (наверное, после особо энергоёмких ритуалов), уже не прячась от глаз Марлин, и всё чаще сидело на столе с трубкой и пустым взглядом (проветривающими заклинаниями тоже пришлось в совершенстве овладеть). Усмехалось как-то совсем криво — свежий шрам на лице под косметическими чарами не был виден, но характерный перекос мимики не скроешь ничем. Сыпало в свой кофе столько кардамона и перца, что в носу свербело, и показывало в спину пришедшему сделать очередное замечание Бёрдману не самые приличные жесты.

Звериная жестокость, ядовитая лживость, кровожадность — Марлин разбирала по косточкам каждое слово Лестрейнджа, каждый его поступок, каждую черту, но не могла ничего из этого углядеть. Зло под плащом и маской оказалось обычным человеком.

Нет, не обычным. К ним вообще это слово неприменимо. К тому же, насколько смогла понять из сухих книжных строк Марлин, обычные люди в ритуалистике не выживают.

Так что правильнее было сказать — «нормальным».

Нормальный человек, рассуждающий об убийствах, как о чём-то неприятном, но разумном? К тому же, что такое норма? Некое усреднённое значение, почему-то признанное благоприятным. Опять же, не для них.

Адекватным? Вменяемым?

Адекватный, вменяемый человек не пойдёт пытать и убивать налево и направо! Даже за благородную идею!

Но ведь последние «уступки» в Ордене грозят превратиться в те самые пытки и убийства без разбора правых и виноватых — лишь бы выместить боль и гнев. Не может же Дамблдор этого не осознавать?

А раз осознаёт, но всё равно допускает? Раз, зная, что на другой стороне такие же живые люди, намеренно использует обезличенное понятие «зло»? И красит мир в два цвета, заставляя и других верить, что нет других цветов?

Пытки и убийства — это зло. Значит, Орден Феникса — зло? Но ведь Пожиратели однозначно не добро…

Стоп. Как она может осуждать Дамблдора, если сама даже в мыслях пытается поделить мир на чёрное и белое?

Как она вообще может осуждать Дамблдора?

К третьему дню подобных размышлений Марлин готова была на стенку лезть. Мысли — здравые, вроде, но совершенно кощунственные — бегали в её голове по кругу, как игрушечный паровозик по кругу из рельс и шпал, и ни на минуту не останавливались. Она не понимала, как можно после двадцати пяти лет в стройной системе ценностей такое думать вообще. Она не понимала, как можно было двадцать пять лет жить бездумно. Она вообще ничего не понимала!

— Чего не понимаешь?

Марлин подавила желание запустить в заглянувшего за ширму соседа чем-нибудь тяжёлым. Это всё он, сволочь, виноват! Заронил в голову одним своим видом зерно сомнения — вот оно и расцвело, как матушкины фиалки по весне. Она уже сама с собой разговаривать начала — до палаты для душевнобольных в Мунго рукой подать.

Сволочь?.. Запустить?..

Откуда в ней, покладистой и беспроблемной, вдруг взялось столько яркой и острой злости, Марлин тоже не понимала. Раздражало всё: затянутые речи Дамблдора, насмешливое пренебрежение Грюма, душная забота матери… Лестрейнджа — так вообще убить иногда хотелось.

Она правда подумала «убить»?! Дожили…

— Как можно людей просто за происхождение ненавидеть, — решилась Марлин хоть чуть-чуть внести ясность в происходящее. Потенциальная жертва недоумённо нахмурилась:

— Каких людей? А, ты о грязнокровках? Я к ним спокойно отношусь. Если они помнят своё место, конечно.

— Место рабов и скота чистокровных магов? — хмыкнула Марлин, вертя перо в пальцах. Слово «грязнокровки» её не покоробило — отец накрепко заучил политкорректное «магглорождённные» и дочерей заставил, а вот дед, помнится, даже не считал это слово бранным. Лестрейндж уставился на неё, как на умалишённую.

— Место новичков в магическом мире! Которым всей жизни не хватит, чтобы этот мир понять — не то что управлять им! Ладно, десяток — куда ни шло, но когда треть Министерства!..

Марлин окончательно запуталась, но упрямо продолжала гнуть свою линию:

— А убиваете вы тех, кто и не думает даже о работе в Министерстве, зачем? Чем обыватели-то вам не угодили?

— Начнём с того, что как минимум четверть этих смертей — случайные жертвы. Те, кто гибнет во время боёв — с вами, между прочим. — Лестрейндж отвесил в её сторону издевательский поклон. — Или во время наших рейдов, имеющих весьма далёкую от массовых убийств цель. Скрывать не буду: как и в любой организации, маньяков, садистов и просто придурков у нас хватает — всех к порядку не призовёшь. Ещё сколько-то — на допросах, пассаж про садистов и придурков позволь не повторять. А оставшиеся… что поделать, надо же, чтобы нас в стране знали и боялись.

— Лес рубят — щепки летят?

— По сути, да, — признал Пожиратель без малейшего проблеска стыда или сожаления. — Но, как я уже заметил, таких меньшинство. Делай выводы.

Перо вертелось, как заколдованное. Марлин наблюдала за собственной рукой с каким-то холодным отстранением, словно смотрела на колдографию. Значит, политическая борьба. Сохранение традиций и самобытности. Да что там — самого мира, и так существующего «на грани». Её шотландская половина — очень чистокровная, между прочим — предательски одобрительно закивала. Вот только…

— А можно как-то так, чтобы не боялись? Без убийств и террора, а?

Над переносицей Лестрейнджа резким карандашным штрихом очертилась складка, а в зрачках погас какой-то невидимый огонёк.

— Можно, конечно, — произнёс он наконец, словно возобновляя давний внутренний диалог. — Влиять на законодательство, вести пропаганду и переговоры… Убеждать, уговаривать, предупреждать о последствиях… Но на это нужно лет пятьдесят, которых у нас, спасибо настроениям большинства, нет.

Марлин размышляла над словами Лестрейнджа до самых сумерек, пытаясь осознать то, во что было жутко просто верить. Жутко, потому что тогда пришлось бы признать, что Дамблдор, родители, старшие друзья — все, чьё слово было для неё свято, заблуждались (или знали правду и всё равно… нет, это уже слишком).

Нет в этой войне ни добра, ни зла. Есть две разных точки зрения, давно уже опутанные личными счётами, как водорослями затонувшие корабли. Поезд затормозил, рассыпая искры и ломая мучительно бесконечный круг.

— Что, прости? — встрепенулась Марлин, морщась от довольно чувствительного тычка носком сапога по щиколотке. Эммелина закатила глаза и пнула ещё раз — на этот раз всей подошвой по колену и уже не для привлечения внимания, а просто со злости. Марлин повернула голову и наткнулась взглядом на вороную волну волос и белозубую улыбку.

— Я спрашиваю, — повторил Сириус, — что мне пойдёт больше?

Марлин не задумалась и на миг:

— Чёрная тушь или тёмно-синяя. Масло — если в аристократическом антураже. Можно попробовать акварель, но…

Хохот грянул со всех сторон, даже Доркас невольно улыбнулась, а Эммелина закатила глаза ещё сильнее и покрутила пальцем у виска. Марлин запоздало зажала рот ладонью, чувствуя, как лицо заливает краска — по старой детской привычке она в свободные минуты мысленно подбирала материалы для портретов знакомых, вот только Блэк что-то совсем другое имел в виду.

Ну почему, почему не кто-то другой из Ордена? Почему тем, перед кем ей суждено было в очередной раз выставить себя зацикленной на рисовании недотёпой не от мира сего, оказался именно Сириус?

Сириус, Сириус, Сириус… звёздное имя, хватаемые на тренировках с неба звёзды, звёздное обаяние — обманчиво близкое и насмешливо неприступное. Мальчик-звезда из ещё одной маггловской сказки⁽¹⁾.

И глаза — Марлин долго пыталась подобрать цвет на палитре, пока, машинально закрасив на одном из набросков мягким простым карандашом и чуть затемнив у края радужной оболочки, не поняла: самое оно. Глаза, проблеск интереса в которых ей, хотелось бы верить, почудился — и дело вовсе не в разнице почти в пять лет.

— Предлагаешь пойти голым и разрисованным? — Сириус игриво прищурился и театральным жестом отбросил на диван две вешалки с какой-то одеждой. — Правильно, к Мордреду эти мантии!

Налюбовавшись лицами соратников, Блэк так же театрально вздохнул:

— Жаль, именинница вряд ли оценит. А вот к какой-нибудь симпатичной и остроумной леди я так как-нибудь обязательно загляну!

— Хочешь сказать, что я некрасивая и тупая, Блэк? — как-то нехорошо, без малейшего оттенка шутки в голосе, прищурилась Эммелина.

Слушать, как Сириус оправдывается, Марлин не стала — лишь мысленно помолилась Судьбе, чтобы той "леди" оказалась не она. Мы можем всей душой любить звёзды издалека. Но вряд ли обрадуемся, если пылающий газовый шар пожелает тесного общения.

Она наконец отпила из своей уже не греющей ладони чашки. Ароматный чай оказался горько-безвкусным на поверку, и эта мелочь почему-то испортила настроение окончательно.

* * *

Листы, листики и листочки разлетались из чёрной папки на завязках, как их тёзки с живого дерева. Скользили по тёмным доскам, парили под самым потолком, стремились за окно, в солнечный январь. Завороженная живой картиной Марлин не сразу сообразила, что произошла катастрофа. И лишь бросившись подбирать первых «беглецов» оценила её масштабы.

Мать у плиты, робкая улыбка Люпина, настоящие люпины на скромной суровой могиле деда — даже оказавшись в пальцах творца, наброски попытались вырваться на свободу. Наскоро ухваченные карандашом объятия Молли и Артура, снегирь на убитой морозом ветке, отец с трубкой у камина — дракл, почему руки всего две?! Спящая на диване прямо в сапогах Эммелина, фарфоровые котята на каминной полке, Лиззи на карусели — волшебница ты, МакКиннон, или нет? Акцио, Акцио… надо было сразу закрыть проклятое окно!

Лишь через четверть часа Марлин сползла по стенке прямо на пол, тяжело дыша и прижимая к груди беспорядочную кипу рисунков. Дёрнул же дракл прихватить недоразобранную с утра папку на работу, а выходя — оставить её открытой на столе. И с чего, спрашивается, ей понадобилось проветриться на улице, если в кабинете уже было окно открыто? Правильно говорит отец: глупость человеческая предела не знает. Звучный удар двери об стену застал Марлин врасплох.

— Твоё? — Влетевший, как на пожар, Лестрейндж потряс перед её носом сперва тремя листами вместе, потом — каждым в отдельности. Серая башня под небесами, обвитая золотой косой, и печальная обладательница косы у окна — цветной эскиз, так и не ставший полноценной картиной. Акварельные горы Шотландии в тумане — они были нарисованы в ясный день, просто лист больше двух других пострадал от снега. Неумелое подражание японскому стилю, выкинуть которое почему-то который раз не поднималась рука — чёрная ветвь рябины с кроваво-алыми гроздьями на белом снегу.

— Э-э-э… с чего ты так решил? — почему-то смутилась Марлин. Лестрейндж аж зашипел со злости:

— Марлин, дери тебя драклы, не юли! Лондон не вымощен рисунками! Окно было открыто только твоё!

«Улики» как-то незаметно оказались у хозяйки на коленях, а ладонь больно стиснула плечо.

— На каком курсе академии искусств учишься? Очно или заочно? Почему я ни разу не видел твоих работ на выставках академии? Или ты учишься не в лондонском филиале? Или вообще не в академии? Я слышал, некоторые предпочитают учиться у магглов…

Марлин застыла, как Ступефаем приложенная. Ей послышалось, или Лестрейндж действительно назвал её по имени? И с чего он так разозлился вдруг? Марлин набралась наконец смелости посмотреть ему в глаза... и поняла, что лучше бы она этого не делала.

То, что она приняла за злость, оказалось гремучей смесью удивления, какой-то старой обиды и… неподдельного восхищения. И это оказалось ударом в солнечное сплетение похлеще тех, что Марлин вечно не успевала блокировать на тренировках по бою без палочек.

— Нигде я не учусь! — взвилась она, отчаянно дёргая плечом. — Ни у магглов, ни в академии — нигде! Это просто глупое детское увлечение!

— Какое, к дракловой матери, глупое и детское с таким талантом?!

— Какой, к дракловой матери, талант? — зло передразнила Марлин. Что-то скручивалось в горле в тугой комок, не давая дышать. — Прилежная самоучка — ни меньше, ни больше! И вообще, художник не профессия!

— Да кто тебе такое сказал?

— Все говорили! И родители, и учителя в Хогвартсе!

Лестрейндж переменился в лице и поднялся на ноги, отпустив наконец её многострадальное плечо. Подвёл черту, будто сам себе не веря:

— То есть ты хочешь сказать, что быть весьма посредственным арифмантом — одарённые в таких дырах не работают — так вот, что быть посредственным арифмантом лучше, чем прекрас… ах, да, я забыл, что родители и учителя лучше тебя знают, хорошо у тебя получается или нет — чем посредственным художником?

— Художник не профессия, — упрямо повторила Марлин, стараясь дышать глубоко. Она что — плакать собралась? Было бы, о чём плакать!

И без того не самую правильную мимику Лестрейнджа перекосило так, будто он стакан Бодроперцового залпом выпил.

— Не ты первая, не ты последняя, — ни к Хогсмиду ни к Лондону пробормотал он себе под нос. Ещё раз нахмурился, прежде чем натянуть небрежную усмешку на лицо. — Что же, раз разговор об искусстве не задался, перейдём к политике. Как скоро мне ждать в гости бравых ребят в красном?

— Каких ребят? — не сразу сообразила погружённая в свои переживания Марлин. — Авроров, что ли? Мне-то откуда знать? Как промах допустишь — тогда и жди.

Лестрейндж несколько секунд осмысливал услышанное. А когда осмыслил, лицо его стало достойным немедленного запечатления — будто рогатого гиппогрифа узрел или что-то ещё, в принципе, объяснимое, но шокирующее, когда видишь в первый раз.

— Ты хочешь сказать, — начал он, тщательно подбирая каждое слово, — что тебе в голову за всё это время ни разу не пришла дурная мысль: «Сама умру и семью под удар поставлю, но враг на свободе гулять не будет»?

Марлин с досадой сморщила нос. Что тут сказать? Мысль-то, конечно, приходила… Но для осуществления этой мысли надо было быть беспредельно (и бездумно) преданным Ордену фанатиком.

Да, она эгоистична и труслива, раз решительным действиям предпочитает унизительно шаткое перемирие. Лестрейндж не знает, что сам только что ответил на свой вопрос, озвучив невозможную для Марлин жертву: «и семью под удар поставлю». Опытный аврор, конечно, противник серьёзный, но с женой и дочерью за спиной и ярмом принципов на шее против группы готовых мстить за товарища Пожирателей — ничто. В том, что Дамблдор озаботится… нет, нельзя так думать!.. в том, что Дамблдор успеет спрятать её семью, Марлин почему-то при всём желании быть уверенной не могла.

Озвучить всё это Лестрейнджу и показать тем самым все свои слабости было бы глупо даже для неё. Просто кивнуть было бы ещё глупее. Молчание затягивалось.

— Начнём с того, что ты враг Ордена. Ордена, но не мой личный. — Каждое слово, проталкиваясь в пересохшее горло, задевало невидимый колок, и струна внутри натягивалась с низким гулом. Нельзя вот так запросто рассказать то, за что ты презираешь себя не первый год. — Пока ты не причинил вреда тем, кто мне дорог, я не испытываю к тебе ненависти. А разногласий и неприязни не хватит, чтобы заставить меня своей рукой отправить кого-то к дементорам. Я слышала рассказы отца об Азкабане… этого не заслуживает никто.

«Разве что Тот-Кого-Нельзя-Называть. Грюм был прав: я тряпка, причём настолько, что даже преступнику и тёмному магу, у которого наверняка руки в крови по локоть, не могу обеспечить кару. А ведь с этим наказанием не мне спорить — его придумали люди намного умнее меня. И сейчас я сижу на полу, мну в руках собственные рисунки и этому же преступнику всё рассказываю, чтобы показаться… сильной»

— Ещё я хорошо помню, чем тебе обязана…

— Это вышло случайно.

— Всё равно. Как говорит мой отец, важен результат.

Струна звенела, натягиваясь меж рёбрами, заменяя стержень, которого у Марлин никогда не было. Ну же, рассказывать — так всё? Расписываться — так под всеми пунктами своей пристрастности в этом деле?

— И наконец. — Марлин судорожно перевела дыхание. — Понимаешь, есть люди… не похожие на большинство. Может, я уже давно сошла с ума, и мне это просто кажется… не могу же я одна замечать разницу… но этих людей мало. Было бы глупо упустить возможность хотя бы попытаться узнать одного из них получше.

И наступила тишина. Пронзительная такая, прозрачная. Даже листы перестали шуршать в руках. Отделившись от общей волны света, холодный луч солнца упал на старый ковёр и пополз, вытягиваясь, через весь кабинет.

Когда луч достиг двери, Лестрейндж заговорил. Марлин почти хотела поверить в его слова. Какие слова? Что она фантазёрка, сумасшедшая или старается скрыть правду нелепыми выдумками — и какая разница, было ли это сказано вправду или просто послышалось. Но, увы, боязнь оказаться в Мунго из-за странных приступов гула в ушах уже давно заставила Марлин научиться читать по губам. Ничего подобного Лестрейндж не сказал. А сказал он:

— Чем эти люди отличаются от других? Каковы, так сказать, критерии оценивания?

Марлин невидящим взглядом уставилась на замершую полосу света. Трудно загнать в рамки слов то, что ты просто понимаешь каким-то шестым чувством уже много лет.

«Какая нам разница, что делает Министерство? Мы — не Министерство».

— У них всегда есть своё мнение. Они никогда не соглашаются бездумно с общими решениями, даже если эти решения одобряет кто-то более… авторитетный.

«В стране война! Дьявол, мама, какой Браун, какое «замуж»?! Я хочу защищать свою страну и до победы даже слышать не желаю о свадьбе, хоть бы сам Мерлин приказал!

— Они сами выбирают свою дорогу — слушая других, но не слушаясь.

«Ты слышала? Говорят, Блэк сбежал из дома — он давно уже с семьёй не ладил. У Поттера теперь живёт».

— Когда из ситуации нет выхода, они выходят через вход. Или через окно. А то и вовсе сквозь стену. В смысле, делают что-то такое, что нормальному человеку и в голову бы не пришло.

Прервало Марлин шуршание. Лестрейндж, прислонившись к стене, аккуратно по ней сполз и уселся поудобнее прямо на полу. Марлин не смогла удержаться от улыбки — настолько это движение, типичное для привыкшего сидеть в засаде и прятаться от авроров человека, смотрелось нелепо в этой ситуации.

— Ну и глаза у них... живые. Не в смысле "красивые", "яркого цвета" или "подвижные" — и у кукол такие бывают... С живым выражением, вот. — Марлин неловко пожала плечами и улыбнулась снова, но уже невесело. — Теперь с полным правом можешь спрашивать, всё ли у меня в порядке с головой.

Лестрейндж несколько секунд смотрел на неё, как на какой-то важный документ, в подлинности которого он сомневался (Марлин вспомнила свои попытки сотворить графическую новеллу, мысленно дорисовала над головой поверенного кружочек с надписью "Вы уверены, что хотите предоставить это в качестве доказательства на суде?" и невольно фыркнула). Потом вкрадчиво поинтересовался:

— А в семье у тебя всё было в порядке? С пониманием там, доверием, отношениями с родителями. Ненормально столько думать и при этом открывать рот только для разговоров на бытовые темы.

Пальцы скрутило судорогой — не то схватиться за палочку хотелось, не то выцарапать глаза. "Хватит. Не лезь дальше. Не смей".

Стоп... откуда?..

— Ты следил за мной?!

— Нет, отпустил с таким компроматом и даже не подумал проконтролировать ситуацию, — издевательски фыркнул Лестрейндж. — Следил, естественно. Слежу и буду следить.

— Лично? — тут же ухватилась за нестыковку Марлин. Из рассказов отца о том, как ведётся наблюдение за подозрительным объектом, она давно поняла: с другими занятиями это несовместимо.

— Есть способы, — прозвучал туманный ответ. Марлин чуть не выругалась: вот и думай теперь, блефует или вправду... — И могу сказать точно: поведение Марионетки при мышлении Зрячего встречаю первый раз.

...Марлин наматывала бахрому шарфа на палец, страдальчески сдвинув брови к переносице. Лестрейндж, только что явно собиравшийся выложить всё и разом, теперь с молчаливым интересом ждал попытки угадать. Солнечный луч полз в угол по полу. Неведомая, сказочная, полная непонятного смысла... дребедень творилась, как порядочной части вселенского абсурда и положено: уверенно и беспощадно.

— Архетипы? — была наконец выдана единственная умная мысль... относительно умная. "Всё в природе, в искусстве, в человеке — новизна и одновременно архетип", — говорил мсье Дюбуа, шагая по скрипучему паркету, будто разговаривая с давно умершим собеседником или с самим собой.

Лестрейндж согласился подозрительно легко:

— Да, — потянулся, хрустнув пальцами, и добавил: — Или нет. Не знаю. У того рисунка подписи не было.

Марлин только сейчас заметила, что светлая полоса уже не делит комнату пополам. Сидящему на полу Лестрейнджу не хватало только трубки в руке и перьев в растрепавшихся волосах. Может, ещё кисточек по краю расстёгнутого пальто. А так — шаман, как есть. "Слушай историю, скво..."

— Рисунок на последнем листе завалявшейся в библиотеке старой-старой тетради, — произнёс он нараспев. — Рисунок из тех, что рисуют в момент вынужденного ожидания. Или потому что на новую тему места уже не хватит, а оставлять пустоту на произвол судьбы как-то тревожно.

У него даже голос стал другим: выразительным и одновременно лишённым интонации; спокойным, но не холодным.

— Как система координат: по вертикали "мышление", по горизонтали "поведение". Как разметка компаса: "Марионетка" слева, "Игрок" справа; "Слепец" снизу, "Зрячий" сверху. И какая-то руна посередине, уже не помню.

— Подписи были сделаны рунами? — уточнила Марлин.

Рисунок и руны в старой тетради... как в сказке о каком-то тайном знании. Бахрома снова кольцами ложилась на палец.

— Хочешь сказать, что мой перевод может быть неточен?

Лестрейндж резко дёрнул головой, и транс пропал. Чихнул кто-то на улице, колыхнулись занавески, заныла затёкшая спина. Воспоминание о дожидающихся на столе папках настроения не улучшило.

— Хочу сказать, что где-то здесь должна быть мораль, — ответила Марлин почти с раздражением. И содрогнулась, увидев наконец симметричную улыбку Лестрейнджа. Точнее, симметричный жуткий оскал.

— Мораль в том, что на свете нет морали. Или играешь ты — или играют тобой. Или ты это видишь — или нет. Если играешь вслепую, рано или поздно будут играть тобой. Если видишь, но всё равно позволяешь собой играть...

* * *

— Сам ты сумасшедший! — с чувством сообщила Марлин фонарному столбу в полумиле от дома — ответ, по классическому закону подлости, удалось найти только через несколько часов. — Тетрадь, руны... совсем от ритуалов своих крыша поехала!

Фонарь мигнул, и неприятное предчувствие тоже "мигнуло", снова разлившись противным холодком по спине.

— ...и сильно рискуешь. Потому что не ты одна смотришь людям в глаза.

Скрытая угроза? Или предупреждение без задней мысли, откровенность за откровенность?

Когда-то она видела картину — эксперимент кого-то из старших учеников мсье Дюбуа. Справа осенняя улица в тёплых тонах: золотистые шары света фонарей и лимонные квадраты окон, карминные и апельсиновые пятна листьев на сухом асфальте — чёрном, но кажущемся тёмно-шоколадным. Слева та же улица, но серый дождь "глушит" белёсо-голубоватый свет фонарей, а отдающий синевой асфальт болезненно пуст и тёмен — окна черны, как голые ветви деревьев. И слева направо тянется нечто вроде щупалец: одна реальность проникает в другую.

Марлин затрясло под вдруг налетевшим ледяным ветром. Лестрейндж, контора, ставшая привычной липкая ложь на языке, из-за которой во всём вокруг видится ещё более мерзкая ложь и с каждым днём становится выше стена отчуждения между тобой и миром; страх и ощущение ненадёжности всего вокруг — "щупальце" за "щупальцем" её жизнь превратилась в эту картину.

Только что-то подсказывало: началось это раньше Лестрейнджа и даже конторы. Намного раньше.

(Мне очень понравилась идея из группы "Типичный Поттероман", так что у Марлин теперь есть довольно оригинальная эстетика: https://ibb.co/cFsBXJ)

1) "Мальчик-звезда" Оскара Уайльда

Вернуться к тексту