Однажды в Лютном (джен)

На следующее Рождество Эйвери приготовил Ноксу подарок — но когда они встретились на третий день святок, отдать его не решился. И, вернувшись домой с одиннадцатью галеонами, полученными за перевод с арабского рецепта какого-то сложного зелья (он запомнил его и потом отдал Снейпу, приведя его этим в настоящий восторг) и за несколько разложенных весьма хитрых пасьянсов, он, уже лёжа в кровати, расплакался от стыда за себя и досады. И поэтому при следующей встрече, буквально накануне отъезда в Хогвартс, он, прощаясь и холодея от смущения, подрагивающей рукой всё-таки протянул Ноксу небольшой свёрток, но выговорить заготовленное заранее поздравление всё же не смог, пробормотав что-то вроде:

— Я просто оставил в прошлый раз дома… с Рождеством. Я пойду.

— Ух ты! — восхитился Нокс, тут же сдирая красную в зелёных и серебряных звёздах обёртку. — Я уж забыл, когда мне на Рождество что-то дарили…

Эйвери покраснел, а Нокс открыл коробку и, вытащив оттуда пару перчаток драконьей кожи, присвистнул.

— Отличные, — он немедленно натянул их на руки. — Подходят… ну а я, извини, без подарка. Хотя, — он хитро заулыбался, — на следующее Рождество отдарюсь.

— Да не надо, — еле слышно пробормотал красный от смущения и радости Эйвери. — Я просто… На память, и ты же помог мне — и я вот…

— Ну, ты мне тогда тоже помог, — подмигнул ему Нокс. — Считай, мы в расчёте.

* * *

Слово своё Нокс сдержал — и на следующее Рождество и вправду сделал Эйвери подарок. Такой, какой только, наверное, он один и мог сделать — потому что подобное вряд ли могло бы прийти в голову кому-то другому.

В тот раз они, как обычно, встретились ближе к вечеру — и Нокс, оглядев Эйвери, сказал, потирая руки:

— Ну что — помнишь, я тебе в прошлом году обещал подарок?

— Я… нет, — соврал было Эйвери, который на самом деле ждал его с нетерпением и надеждой. — То есть да, — поправился он, сообразив, что такой ответ может прозвучать не очень-то вежливо. — Я просто помню, — быстро добавил он, подумав, что простое «да» покажет, что он полагает Нокса обязанным подарить что-то, а не просто продемонстрирует, что Маркус внимательно относится к их разговорам, а не выбрасывает их из головы сразу же, как только они заканчиваются.

— Расслабься, — широко улыбаясь, похлопал его по плечу Нокс. — Тебе понравится, — пообещал он. — Идём.

Он быстро пошёл вперёд, привычно крепко придерживая Эйвери чуть выше локтя — словно бы опасаясь, что если его отпустить, тот немедленно вляпается опять куда-нибудь, и хорошо, если это будет просто куча дерьма. Дойдя до незнакомого трёхэтажного дома, наклонившегося над переулком, в который выходило его крыльцо, Нокс коснулся палочкой двери, а затем с усилием отворил её и, пропустив юношу вперёд, тщательно закрыл её за собой. Они поднялись по лестнице на третий этаж и, пройдя по длинному узкому коридору, остановились у крайней двери. Нокс её распахнул — и сделал приглашающий жест.

— Заходи, — велел он, таинственно ему улыбаясь.

Эйвери и вошёл — и, онемев и растеряв все слова, замер сразу же у порога.

Потому что в нескольких шагах от него сидела молодая темноволосая женщина, одетая, насколько он мог судить, только в розовый шёлковый пеньюар и такие же шёлковые розовые туфельки на высоком… очень высоком каблуке. Впрочем, ещё на ней были чулки — тонкие и совершенно прозрачные. Она сидела на широкой, застеленной алым покрывалом кровати, скрестив свои длинные ножки, и очень ласково ему улыбалась.

— Знакомьтесь, — любезно проговорил Нокс, подталкивая остолбеневшего Эйвери вперёд. — Джентри — это Адель. Адель — это Джентри.

— Здравствуйте, — еле слышно прошептал Эйвери, чувствуя, как его лицо, уши и шея заливаются краской.

— Добрый вечер, — отозвалась она — и похлопала рукой по кровати рядом с собой. — Нокс мне много рассказывал о тебе, — она протянула ему руку, и он, настойчиво подгоняемый Ноксом, сделал пару шагов вперёд и неловко поцеловал тёплые, пахнущие фиалками пальцы.

— Не бойся, — ободряюще проговорил Нокс. — Поверь — не все дамы на свете такие же холодные, как эти в ваших холмах. Наши женщины тёплые и живые, — он почти подтащил его к кровати и усадил, нажав рукой на плечо. — Я буду внизу, если что, — сказал он почти умоляюще взглянувшему на него Эйвери. — Поужинаю, сыграю пару-другую партий… ты не спеши — вся ночь впереди, — подмигнул он ему — и ушёл, оставив Эйвери наедине с дамой.

Какое-то время они молчали — и Эйвери думал, что ему, похоже, суждено испытывать самые сильные в жизни чувства именно в Лютном: пару лет назад это был страх, а теперь вот — смущение… Ему и вправду было неловко, как никогда — а ещё нервно и… любопытно. И всё же смущение доминировало — настолько, что он никак не мог заставить себя даже посмотреть на сидящую буквально в футе от него женщину. «Ойген знал бы, что делать», — возникла вдруг в его голове совершенно неуместная мысль, ещё больше его смутившая.

— Хочешь чаю? — неожиданно спросила его Адель.

Эйвери кивнул головой так отчаянно, что его зачёсанные назад волосы упали ему на лицо, и это показалось ему почти что благословением — потому что позволило, наконец, незаметно, украдкой взглянуть сквозь них на Адель.

Ей было лет двадцать пять, и она была, на взгляд Маркуса, ошеломляюще хороша: волосы, короткие и каштановые, завитые в крупные локоны, большие тёмные глаза, свежие губы, алые, пухлые и чуть влажные, родинка над левой бровью… Она улыбалась тепло и игриво и смотрела на него очень ласково и приветливо. Маркус не раз видел подобные взгляды — но прежде они всегда были обращены не к нему, а, к примеру, к Мальсиберу, или ещё к какому-нибудь популярному у девушек парню… например, к Блэку, или хоть даже к тому же Поттеру… а вот на него, Маркуса, так никогда и никто не смотрел. Нет, некоторым девочкам он, вроде бы, нравился — но это было… он не мог объяснить, почему, но — не то. Они смотрели на него как на милого котика или, к примеру, карликового пушистика — с умилением и, как ему казалось, с желанием потискать и потрепать по щекам и разлохматить его волосы, вьющиеся и длинные — единственную деталь его внешности, которую он сам считал объективно красивой. Но в их глазах никогда не бывало той особой игривой ласки, с которой сейчас на него смотрела Адель. И хотя он догадывался, конечно же, о том, кто она и чем занимается, сейчас это почему-то не имело никакого значения.

Адель медленно встала и пошла к небольшому столику, где стояли чайник и чашки — её бёдра под лёгким розовым шёлком двигались завораживающе плавно, а когда она наклонилась, чтобы разлить чай, край коротенького халата приподнялся выше края чулок, открывая полосу светлой и нежной даже на вид кожи. Маркус сглотнул и вытер пальцами выступивший на переносице пот — а потом Адель обернулась, и их взгляды, наконец, встретились.

— С молоком? — спросила она, улыбнувшись — и он снова кивнул в ответ, не очень понимая, на что соглашается, но не представляя себе, как можно хоть в чём-нибудь ей отказать.

Хотя ведь вообще-то чай с молоком он не любил с детства…

Она отвернулась опять — а затем подошла к нему и, сев рядом, протянула маленькую чашку из белого фарфора в розовый и жёлтый цветочек.

— Чай, — сказала она, буквально вкладывая её ему в руки — и когда их пальцы соприкоснулись, Маркус почувствовал, как мгновенно вспотел.

— Спасибо, — выдавил он, наконец, из себя первое слово — голос, правда, его подвёл, и первая часть прозвучала хрипло, зато вторая вышла дискантом, от чего он снова смутился и опустил голову, закусив нижнюю губу.

— Пожалуйста, — ответила она, вроде бы убирая руки, однако опустив одну из них на кровать буквально в дюйме от его бедра.

Он поднёс чай к губам и выпил — залпом, не чувствуя ни вкуса, ни температуры — и замер, не зная, куда деть опустевшую чашку.

— Ты правда похож на джентри, — сказала Адель, мягко забирая её и левитируя обратно на столик. — Как будто не из нашего мира.

— Почему? — не понимая, насмехается она над ним или просто шутит, спросил он. Ему было и жарко, и холодно одновременно, а ещё он никак не мог отвести взгляда от её коленки, от которой до его собственной было, наверное, дюйма три. Или даже два… интересно, всё-таки, сколько? Два или три? Или два с половиной…

— Потому что наши, обычные люди так себя не ведут, — она улыбнулась ему и вдруг взяла за руку. — Они при хорошем раскладе решительны, а при плохом — грубы и резки… а ты вежлив просто нездешне, — она накрыла его руку второй ладонью. — И кажется, что ты настолько привык к вашим ледяным женщинам, что мы-земные тебя просто пугаем…

— Я… нет, — он помотал головой и попытался ей улыбнуться. Она шутила — он прекрасно это понимал, и очень хотел бы подхватить шутку и ответить что-нибудь милое и приятное в духе Мальсибера, так замечательно умевшего говорить подобные вещи — но в его голове мелькали с бешеной скоростью лишь отдельные звуки да обрывки слов, и сложить их во что-то стоящее у него не было сейчас никакого шанса.

— Какие у тебя красивые волосы, — проговорила она с восхищением. — Я бы за такие отдала пару лет жизни, не думая… Можно мне их потрогать? — попросила она, потянувшись к ним, и когда он кивнул, запустила в них пальцы и осторожно коснулась их кончиками кожи под ними.

За ухом.

Так началась эта странная ночь — одна из самых удивительных в его жизни, ночь, когда он впервые смог разглядеть, потрогать и, наконец, попробовать женщину.

Проснулся он утром — от очень знакомого голоса, звавшего его:

— Джентри!

Открыв глаза, он увидел сидящего на краю кровати Нокса и огляделся. Больше в комнате никого не было, но и подушки, и простыни ещё хранили запах фиалок, смешанный с тем, который обычно имеет постель после подобных ночей.

— С рождеством, — во весь рот улыбнулся ему Нокс. — Как тебе подарок, понравился?

— Кто она? — спросил Эйвери, смущённо натягивая мятую простыню на голые плечи.

— Моя хорошая подруга, — ответил тот — и Маркус ощутил настоящее облегчение. Он понимал, разумеется, что подобный ответ вовсе не противоречит его предположениям — и всё-таки услышать именно это было по-настоящему здорово. — И она говорит, что ты лучше, чем кажешься, — он подмигнул покрасневшему от удовольствия и смущения Эйвери и скомандовал: — А теперь поднимайся — я арендовал комнату на полсуток, и это время вот-вот выходит.

— Полсуток? — переспросил Эйвери. — То есть… сейчас что, уже утро?

— Раннее, — кивнул Нокс. — Ещё даже не рассвело.

— Мерлин, — прошептал в захлестнувшей его панике Эйвери.

— Да брось, — Нокс встал и демонстративно отвернулся, давая ему возможность встать и одеться. — Ты уже год как совершеннолетий — пора уже учиться ночевать и вне дома.

— Но я… я же не предупредил никого, — торопливо одеваясь, попытался объяснить Эйвери. При мысли о том, что придётся объяснить отцу, где он был — и, главное, чем он там занимался — ему стало не просто нехорошо.

Ему стало тоскливо и холодно.

Умом он понимал, что отец даже, пожалуй, должен будет… ну, не то что обрадоваться — но, по крайней мере, одобрить подобное. В конце концов, он ведь уже и вправду давным-давно совершеннолетний — а уж кем-кем, а ханжой Эйвери-старший никогда не был.

Но рассказать ему вот об этом… Услышать его точные, как вспарывающий брюхо добыче удар хорошего охотника, комментарии… И, может быть, даже и показать всё — Адель, его самого, их вдвоём… Ему захотелось исчезнуть, умереть тут же, немедленно — и он в очередной раз подумал о том, кто буквально на днях, на одном из святочных балов пообещал ему защиту от того чудовища, у которого Маркусу имел несчастье родиться. И о том, что этому человеку уж точно нет никакого дела до подобных вещей, и ему просто никогда в голову не придёт задавать ему такие вопросы.

— Я пойду, — сказал Эйвери, справившись, наконец, с ненавистной застёжкой плаща. И добавил тихо и очень искренне: — Спасибо.

Нет — ничего он отцу он не скажет. В конце концов, он же хранит одну тайну — уже целых два года! Сохранит и вторую.

Должно же быть у него что-то личное.

Ну хоть что-нибудь.

* * *

Домой Эйвери сумел попасть незаметно: когда он выбрался из камина в гостиной, в холле, к его радости, никого не было, и он тенью проскользнул по коридору и, добравшись до своей комнаты, первым делом переоделся и юркнул в кровать. Заснуть он, конечно, не смог, и пролежал так почти два часа, ворочаясь с боку на бок и глядя то в стену, то в потолок, то в окно, наблюдая, как за ним медленно и неохотно разгорается пасмурный зимний день. Ровно в половине девятого он поднялся и пошёл в душ — и в девять, едва начали бить часы, спустился в столовую, завтракать.

Отец уже был на месте и привычно читал свой «Пророк». Больше сегодня за столом никого не было — и Маркус, замирая от ужаса, на ватных ногах подошёл к своему месту и сел, стараясь ничего не задеть и тем более, не дай Мерлин, не уронить.

С последним ударом часов отец, как всегда, отложил газету и изучающе взглянул на тарелку, на который точно в этот момент появилась традиционная яичница с беконом, кровяной колбасой и тёмной фасолью. Затем поднял голову и, скользнув равнодушным взглядом по сыну, от которого тот мгновенно покрылся холодным потом, принялся за еду.

Завтракали они в полном молчании — и в любой другой день Маркус этому бы только порадовался, ибо это свидетельствовало о том, что у отца пока нет к нему никаких претензий, а значит, и говорить ему с сыном не о чем, но сегодня подобная тишина его очень пугала. Однако отец, доев, так же, как и всегда залпом выпил чашку крепчайшего кофе и, встав, бросил салфетку на стул и вышел, даже не оглянувшись.

Так, как делал всегда, когда не видел необходимости говорить с сыном.

Но ведь так… так ведь не могло быть? Маркус отложил вилку и дрожащей рукой провёл по мокрому холодному лбу. Потом вспомнил про салфетку и вытер лицо — и, залпом выпив стакан воды, тоже вышел из-за стола и вернулся в свою комнату.

До обеда он успел напридумывать себе такое количество наказаний, что ожидал одного-единственного уже едва ли не с нетерпением — по крайней мере, оно завершило бы сводившую его с ума неизвестность. Однако обед в плане общения ничем не отличался от завтрака: отец точно так же не проронил ни слова — собственно, он даже ни разу не посмотрел на своего сына, а, закончив, привычно ушёл, оставив свою салфетку на стуле…

И тогда Маркус понял, что никакого наказания не будет.

Но не потому, что отец понял и одобрил его поведение — и уж тем более не потому, что счёл, наконец, сына достаточно взрослым для подобных внезапных отлучек.

А потому, что попросту не заметил его отсутствия.

Вернее, конечно, заметил — не таким он был человеком, чтобы не увидеть пустующее за ужином место — но просто не счёл этот факт заслуживающим внимания. Потому что ну куда мог деться его мямля-сын? В лучшем случае, к кому-нибудь из школьных знакомых — например, к тому же Мальсиберу. Ну, или к Малфою… один драккл — Эйвери-старший полагал их обоих равно не стоящими внимания пустышками. А может, сын просто, по обыкновению, зачитался в библиотеке или же в своей комнате… да какая разница, где? Отцу подобные мелочи никогда не были интересны.

Маркус должен был бы почувствовать облегчение — но вместо него ощутил горечь и боль. Отец не заметил, что его нет дома — или заметил, но не счёл это важным.

Ему было попросту безразлично.

Кому интересен неудавшийся сын? Первенец, от которого никуда не деться — и никем ведь не заменить, дракклы бы испепелили того, кто установил этот мордредов майорат.

Поняв, что плачет, Маркус быстро вскочил и убежал к себе в комнату — где, зачем-то заперев дверь, разрыдался в подушку. Он понимал, конечно, что это глупо — ему следовало радоваться подобному равнодушию, ибо внимание отца никогда на его памяти ничем хорошим для него не заканчивалось — но поделать с каким-то совершенно детским чувством обиды не мог ничего. Осознать в очередной раз, что отец лишь вздохнёт с облегчением, если с сыном однажды что-то случиться, было больно. И обидно — до душащего комка в горле, до выжигающих глаза слёз.

До боли.

Но ничего… ничего — он точно знал, как обратить на себя его внимание. Да так, что отец больше никогда про него не забудет — и при этом ничего, ничего не сможет ему сделать. Осталось подождать, пока он закончит школу — делать это сейчас, под носом у Дамблдора, было всё же слишком опасно. Осталось продержаться только полгода — и тогда… о, тогда он удивит папу.