Однажды в Лютном (джен)

В этот раз в Азкабан Эйвери не попал: идея, высказанная Родольфусом Лестрейнджем, которой ни он сам, ни его брат, ни жена уже не сумели воспользоваться, сработала, и наложенное им товарищей Империо спасло тех от сурового приговора. Пришлось, правда, покаяться — но, как с грустной иронией думал Эйвери, чему-чему, а уж этому-то отец его научил. Так что он каялся — как и они все… почти все: так, ни Нарциссу, ни Нотта, ни МакНейра не обвиняли вообще ни в чём, и последний по-прежнему продолжал работать в Министерстве. Снейпа же, вроде бы, обвинили, однако за него вступился сам Дамблдор, и дело даже не дошло до суда, ограничившись закрытым слушаньем — так же как, впрочем, и у них четверых.

Сидя перед Визенгамотом, Эйвери чувствовал себя так, словно находился перед отцом — и сходство это лишь усилилось, когда ему начали задавать вопросы, на которые он отвечал, запинаясь и путаясь. И его растерянный и несчастный вид в кои-то веки сыграл ему на руку: даже Крауч, похоже, поверил в его невиновность и ближе к концу слушания даже спросил, не нужно ли ему принести воды. Эйвери согласился, но пить не смог и лишь пролил её на себя, но не потому, что ему было страшно — за себя он почему-то совсем не боялся. Ему было мучительно стыдно — и перед теми, кому он так нагло и откровенно врал, и перед теми, кто не стал делать этого и теперь сидел в Азкабане. Перед Лестрейнджами, особенно перед старшим из них, тем, кто был одним из авторов этой спасающей их всех мысли и чьё Империо на них обнаружили. Перед его братом, который, единственный из них, по мнению Эйвери, умел своими руками творить настоящее волшебство — а теперь больше уже никогда не сделает ничего. Даже перед Долоховым, которого он всегда так боялся, и кого — единственного из них — взяли в бою, загнав, словно дичь, и который никого уже больше никогда не напугает… и ничему не научит.

И перед Ойгеном.

Эйвери не мог не представлять, как совсем недавно, буквально недели две назад, тот сидел в этом же зале, возможно, на том же кресле — но его руки и ноги были к нему прикованы, а приговор — определён, по сути, заранее. В отличие от тех, кто сидел сейчас рядом с ним, Маркус понимал, почему Мальсибер признался. Он бы тоже сознался на его месте — просто от неожиданности, растерянности и страха. И как же одиноко и жутко должно было быть ему здесь — одному перед Визенгамотом, зрителями, прессой… Его судили открыто — и очень, просто чудовищно быстро.

Эйвери вдруг ощутил гнев. На них всех, тех, кто вот-вот встанет, произнесёт очередную покаянную фразу — и выйдет отсюда, и пойдёт домой, и будет жить дальше… Почему они ни разу даже не обсуждали возможность ареста? Не с Лордом, конечно, но просто между собой — почему? Почему никому из них даже в голову не приходило, что однажды кто-то из них может попасться? А ведь аресты случались — и смерти бывали тоже… Он вспомнил Розье — яркого, насмешливого, весёлого… и пугающе жестокого, убивающего всегда так легко и кроваво, что даже видавший виды Долохов морщился и порой его тормозил — и Уилкиса, замкнутого, порывистого и ненавидящего своё старинное имя так, как ненавидят самых страшных врагов и приучившего даже учителей звать его Майклом, но так и не сумевшего добиться того же от своих родителей. Почему же даже их гибель не заставила их задуматься о собственной уязвимости? Почему, почему они не придумали то, что сейчас их спасало, заранее?

Может быть, тогда и Ойген сейчас бы был с ними…

После заседания Визенгамота Малфой подошёл к Эйвери и, положив руку ему на плечо, велел — не предложил, а именно что велел:

— Идём к нам.

— Спасибо, — сказал Эйвери. — Но я… я потом. Потом приду.

— И потом тоже, — кивнул Малфой, беря его под руку и ведя к лифтам. — Нас так мало осталось, — сказал он вдруг тихо и с совсем непохожей на него искренностью. — Я не хочу, чтобы мы растеряли друг друга, Эйв.

— Да я, — замялся он, не зная, как необидно ему объяснить, что те, кого бы он хотел сейчас видеть, ему недоступны, а больше ничьё общество ему совсем не нужно сейчас.

— Я понимаю, что ты предпочёл бы, чтобы на моём месте был другой человек, — сказал Люциус, останавливаясь и серьёзно глядя ему в глаза. — Я не пытаюсь никого из них заменить — но со мной тоже можно общаться, — он попытался улыбнуться, но вышло у него плохо. — Пойдём к нам, пожалуйста, — попросил он. — Нарцисса сходит с ума… и мы оба с ней хотим тебя видеть.

— Я не могу, — помотал головой Эйвери. — Не могу, правда… я не хочу поругаться, — честно признался он, прямо на него глядя. — Но мы поссоримся, если я сейчас к вам пойду?

— Почему? — как ни странно, не слишком-то удивлённо спросил Малфой.

— Потому что я злюсь, — честно признался Эйвери. — На тебя, в частности — за то, что вы придумали это только сейчас. На себя — за то, что вообще никогда о подобном не думал. На всех нас… тех, кто остался, — он сжал кулаки. — Мы здесь — а они там, и, — его голос дрогнул, — Ойген там, и это навсегда, понимаешь?

— Ещё как, — едва слышно ответил Люциус, и его серые глаза вдруг потемнели, и в них мелькнуло то, чего Маркус никак не думал там когда-то увидеть: так хорошо ему знакомое на собственном примере чувство вины.

И вдруг подумал, что ведь у него-то есть собственное убежище, такое неожиданное и от того совершенно ненаходимое — кажется, у единственного. И он даже слова не сказал никому о нём — даже Северусу…

А ведь он не знал тогда, что за того вступится Дамблдор.

Маркус вдруг почувствовал, что устал — настолько устал, что у него больше нет сил идти и теперь уже сам обессиленно схватился за руку так всё и удерживающего его за локоть Малфоя. Тот подхватил его и, оглянувшись, махнул держащимся слегка поодаль Крэббу и Гойлу, и когда они подошли, и кто-то из них — Эйвери даже не понял, кто именно — уверенно взял его под руку с другой стороны, Малфой практически приказал:

— Всё, домой. Все идём сейчас к нам.

Вот так началась его взрослая жизнь — именно в этот день, в день суда, который вместо Азкабана закончился в Малфой-мэноре, который со временем стал практически его вторым домом. Ожидание обвинения и это слушанье сблизило его с их хозяевами, и из обычных то ли приятелей, то ли боевых товарищей они постепенно превратились то ли в друзей, то ли в родственников.

И жизнь, вроде бы, постепенно наладилась — и всё же теперь всё было совсем по-другому. И не только потому, что рядом больше не было одного из самых близких ему людей — а в том, насколько он изменился. Позже Эйвери, обдумывая всё, что произошло с ним в те дни, пришёл к выводу, что тогда он пусть и совсем ненадолго, но всё же представил себя в Азкабане — и вся дальнейшая жизнь теперь казалась ему подарком, желанным, но совсем не заслуженным. Порой ему казалось, что так думает не он один — но довольно быстро он стал замечать, что остальные словно забыли о том, как сидели тогда в кабинете и готовились к страшному, и просто жили, как будто бы ничего не случилось. И это было, наверное, правильно — только вот он сам так не мог.

Зато он раз и навсегда перестал бояться ходить по Лютному и его бесконечным запутанным переулкам и подворотням — и Нокс практически сразу заметил это и предупредил:

— Ты был бы поаккуратнее, Джентри. Когда я говорил, что тебя тут уже знают, я не имел в виду, что для тебя здесь от этого стало безопаснее.

— Да я понимаю, — кивнул Эйвери. Они сидели в одном их тех безымянных кабаков, что были доступны исключительно местным жителям, и в которых Эйвери обычно и раскладывал свои пасьянсы. И хотя он давно уже не нуждался в деньгах так, как когда начинал это делать, занятие это Маркус не оставлял. И дело было не в деньгах — впрочем, весьма приличных — а в ощущении собственной независимости… и тайны.

Он так и не рассказал никому ни о Ноксе, ни об иных знакомствах, которыми успел обзавестись здесь за прошедшие годы, хотя теперь хранить этот секрет не было никакой необходимости: удивляться подобному теперь было некому. Но он продолжал молчать — и молчал до тех пор, покуда однажды ночью его не разбудило знакомое и почти что забытое ощущение в левом предплечье.

Сказать, что он перепугался тогда — не сказать ничего. Он был в ужасе, таком сильном, что, вскочив с кровати, первым делом полез искать не засунутую в самый дальний ящик маску и плащ, а расчёску. Как будто бы крайне злому, судя по ощущениям в метке, Лорду было сейчас дело до его причёски… Но ему почему-то это казалось чрезвычайно важным, и он перевернул всю спальню, пока, наконец, не вспомнил, что та, как всегда, лежит в ванной.

Он был уверен, что опоздал, но оказался даже не самым последним — однако от понимания этого факта легче ему не стало. А когда похожий на то, что магглы в своих комиксах называли «рептилоидами», Тёмный Лорд начал задавать им вопросы, Эйвери не выдержал и после его: «Я разочарован... признаюсь, я весьма разочарован...» вдруг бросился вперед и рухнул к его ногам, крупно дрожа.

— Хозяин! — крикнул он, чтобы заглушить своим голосом заполнивший его ужас. — Хозяин, простите меня! Простите нас всех! — добавил он торопливо.

Тёмный Лорд, жутковато расхохотавшись, поднял палочку и произнёс:

— Круцио!

Эйвери уже и забыл, как это, когда ты не можешь контролировать твоё тело, когда каждая его частичка словно бы сперва взрывается изнутри, а после сжимается, когда тебя будто обдают кипятком и колют иголками, а по жилам течёт кислота, а не кровь — и всё это одновременно.

А потом пытка закончилась — и лежащий на спине Эйвери, с трудом разлепив глаза и с кажущимся ему самому сейчас неуместным недоумением понимая, что на сей раз маска с его лица почему-то не упала, увидел, с трудом повернув голову, что Тёмный Лорд пристально на него смотрит своими жуткими красными глазами, а потом и услышал тихое:

— Встань, Эйвери. Встань. Ты просил прощения? Я не прощаю. И я ничего не забываю. Тринадцать долгих лет... Тринадцать лет верной службы — и тогда, может быть, я вас прошу… А вот Хвост уже оплатил часть своего долга, правда, Хвост?

Он перевёл свой взгляд на Хвоста, который продолжал всхлипывать, и оставил Эйвери, наконец-то, в покое. И тот, с трудом удерживаясь от стонов и с ещё большим трудом справляясь со своим непослушным, трясущимся, покрытым липким потом… и, кажется, не только потом телом поднялся — сначала на четвереньки, а потом и на обе ноги — и медленно, стараясь не спотыкаться, занял своё место в кругу.

А потом случилась дуэль, и удивительное Приори Инкантатем, о котором Эйвери прежде только читал, и побег Поттера вместе с тем другим мёртвым мальчиком, и обрушившаяся на их головы ярость Лорда…

Но всё имеет конец — закончилась и эта жуткая ночь, и когда Тёмный Лорд, наконец, отпустил их, пообещав «пока что слишком сильно никого не наказывать», Эйвери дождался Снейпа, задержавшегося у Повелителя дольше других и, отведя его в сторону, сказал очень серьёзно:

— Мне нужно тебе рассказать кое-что.

— Говори, — кивнул тот. Выглядел Северус сейчас измотанным — как, впрочем, и они все — и каким-то… Эйвери не сразу сумел подыскать нужное слово — опустошённым.

— Пойдём куда-нибудь… пойдём ко мне, — попросил Эйвери, и Снейп просто кивнул в ответ.

И только у себя в домике, скрытым в холмах и лесах Уилтшира, Маркус почувствовал себя достаточно спокойно, чтобы решиться сделать то, что, как ему сейчас казалось, следовало сделать уже очень давно.

— Я всё думал тебе рассказать, — заговорил Эйвери, улыбнувшись устало и слегка виновато. — Но как-то… в общем, — оборвал он себя, — у меня есть убежище. Такое, которое никто не найдёт. Просто не будут искать меня там… и тебя наверняка тоже, — он глянул ему в глаза, и увидел в них только горечь и что-то, отдалённо напоминающее облегчение.

— И Лорд не найдёт? — скептически поднял бровь Снейп.

— Я не… не про него, — сразу сник Эйвери. — Но ведь он… Поттер же убежал, — нелепо проговорил он.

— А вот об этом, — жёстко проговорил Снейп, — забудь. И думать не смей на эту тему при Лорде! — он бесцеремонно взял Эйвери за воротник и встряхнул.

— Да я не… что ты, — Эйвери успокаивающе ему улыбнулся и накрыл его руки своими. — Нет, конечно. Но я же сейчас не об этом! Я про убежище — и…

— Никогда никому про него не рассказывай, — серьёзно и строго велел ему Снейп. — И мне тоже. Никому, ты меня понял?

— Северус! — запротестовал было Эйвери, но тот решительно и довольно зло его перебил:

— Ни-ко-му. Никогда. Тебе ясно?

— Северус! — упрямо повторил Эйвери. — Я хочу, чтобы у тебя тоже была возможность…

— Силенцио, — прошипел Снейп — и пока сбитый с толку от неожиданности Эйвери молча разевал рот, аппарировал, практически силой вынудив Маркуса сохранить свою тайну.