Пропавшая в октябре (джен)

Дождь шел уже третий день.

Алиса не привыкла к тому, чтобы дождь не прекращался так долго. Дома такого никогда не было. Дома дождь контролировали. Капли были совсем мелкими — осенними, они почти не оставляли следов на стекле, покрытом точками белой краски. Серого цвета за окном было так много, что он не разбавлялся даже ярко-желтыми огромными листьями, трепещущими под сильными порывами ветра на тонком клене неподалеку от окна.

Сумрачность дня, монотонность стука крупных капель с крыши о жестяной подоконник, мутные лужи с мелкими циркульными наметками дождя, голые ветви осин, ровное полотно неба — всё это рождало в Алисе какие-то непривычные чувства. Как будто из глубины ее мыслей наружу выплыли воспоминания о чем-то совсем уже было забытом, но теперь ожившем, поднявшимся во весь рост и не позволяющем загнать себя назад, как прежде. Она никогда еще не поддавалась черной тоске настолько сильно. Да она вообще никогда ей не поддавалась раньше! Теперь же был только дождь, только серый мокрый асфальт с выбоинами, заполненными водой, только сырые ветки с одинокими бурыми листьями, только безжалостный, полуслепой от слез город, которому не было никакого дела до людей, спешащих по его улицам в теплый мирок тесных квартир с электрическим освещением.

Алиса понимала, чувствовала, что, несмотря на далекую перспективу за окном, она находится в тюремной камере. Куда бы она ни пошла — ей не вырваться наружу, домой. Свобода была лживой. От этого становилось еще хуже.

Она обернулась, и в который раз ей стало тошно от унылой обстановки квартиры. Когда-то полированный, стол перед нею, теперь был весь испещрен царапинами. В одном месте виднелась конусообразная желтая плешь — явно оставили горячий утюг. На столе стояла настольная лампа с белым, массивным мраморным основанием и зеленым абажуром. Лампа весила килограммов пять, не меньше. У задней стены желтели два низких шкафа с отодранным кое-где покрытием, выделявшемся на грязном фоне шкафов длинными светлыми полосками. Узор старых обоев можно было разглядеть только в прямоугольниках, где раньше висели картины или зеркала. Хотя какие уж картины могли висеть в подобной обстановке, Алиса не могла себе представить.

Через дверной проем виднелась крохотная кухня с грязно-белым скругленным кубом холодильника, отчаянно дребезжащего, когда включался компрессор. Гул холодильника напоминал звучание обреченного гобоя.

Алисе снова безудержно захотелось плакать. Она никак не могла приучить себя к мысли, что ей придется остаться здесь навсегда, до самой смерти. В этом мире, похожем на осенний рассвет и разлаженным, как тот старый «Дон» на кухоньке.

Так живут здесь все? Да, но это совсем не утешало. Алиса могла рассказывать подобную чушь кому угодно другому, но не себе. Они жили здесь с рождения — эти люди, серые, подобно старому асфальту. А она знала другую жизнь. «Другую, ДРУГУЮ!» — вопило ее сознание, корчась от бессильных воспоминаний. Теперь она лишена этого счастья, она вырвана из ярких объятий ее родного мира. Она — изгой, обреченный на медленное мучительное умирание в течение долгих тоскливых лет. Без всякой надежды на спасение.

Гуров любил осень. Особенно такую погоду, когда мелкий моросящий дождь приятными холодными уколами вонзается в подставленное серым небесам лицо. Он брел по октябрьской Москве, Москве, готовящейся к тяжелым лапам осеннего вечера, и впитывал ту странную атмосферу, которая возникала в городе в эти недолгие дни. Особая прозрачность, одолевавшая воздух, делала неважными все дела и проблемы, круговоротом вращающиеся в головах жителей, делающие слепыми их глаза и глухими их уши. Слепыми к медленному свету умирающего года и глухими к блаженному плачу собственной души.

Гуров ступал неосторожно, игнорируя лужи, плеская из них грязными брызгами. Он не уделял внимания мелочам в такие волшебные моменты. Его душа пела, рыдая, его губы улыбались, когда по ним стекали мелкие капли то ли дождя, то ли его слез. В такие моменты он придавал особенное значение каждому образу, пришедшему в его голову. На этот раз образ был неожиданен.

Гуров почти остановился. Шум недалекого перекрестка за домами не давал ему сосредоточиться. Почему он подумал сейчас о своей соседке? Он не хотел сбивать ритм своего полета в атмосфере осенней Москвы, но лицо Марии из соседней квартиры вдруг стало перед ним так живо, что Гурову пришлось отступиться. Он с сожалением призвал свой рассудок и принялся мысленно медленно ощупывать каждый миллиметр этого вполне обычного лица городского подростка, который рос рядом с ним, но судьба которого сложилась куда менее удачно.

Маленькая черноволосая Мария никогда не выделялась среди своих сверстниц. Тихая от природы и постоянно стыдящаяся своей вечно пьяной матери, она и в дворовых играх-то участвовала лишь постольку поскольку, лишь бы совсем не считаться изгоем. Однажды она заходила к ним домой, попросить у отца Гурова, работавшего ведущим хирургом, помощи в попытках найти редкое лекарство для своей матери, которая к тому моменту уже умирала в какой-то отвратительной по условиям больнице. Тогда Мария стеснялась так, что Гуров, не в силах смотреть на ее мучения, ушел в другую комнату. Теперь положение Марии было совсем незавидным. После смерти матери родственников у нее не осталось, и ее должны были забрать в какой-то приют, потому что ей еще даже не было четырнадцати. Продвигаться дальше в подобных размышлениях Гуров не хотел. Он провел жирную черту, отсекая от себя судьбу Марии со старой привычкой жителя крупных городов, каждый день проходящих мимо десятков… нет, сотен чужих трагедий, которые так и остаются для них чужими.

Но что, собственно, в минуты особенного душевного подъема заставило Гурова подумать о Марии? Она никогда не нравилась ему — невзрачная, с искусанными губами и настороженным взглядом больших карих глаз. Ее тонкие черты выглядели болезненно на худом лице, а длинные волосы почти всегда растекались свободной волной, кое-где схваченные самыми простыми заколками. Может быть, он особенно запомнил ее пристальный взгляд сегодня утром, когда выходил в школу? Она стояла на пороге своей квартиры, почти распахнув дверь, в стареньких, севших от частых стирок джинсах до колен и легкой светло-оранжевой рубашке, и Гуров вдруг совершенно отчетливо увидел в ней будущую женщину. От ее внимательного взгляда он вдруг стушевался, как будто она разгадала его мысли, и быстро побежал вниз. Он так и не слышал, пока несся по лестнице до первого этажа, закрылась ли ее дверь.

Алиса разбирала старые листки бумаги, скрепленные резинкой, чтобы отвлечься от плача, рвущегося из нее. Пожелтевшие, даже побуревшие фотографии, письма, картонные корочки документов. Свидетельство о рождении, свидетельство о заключении брака, свидетельство о расторжении брака, свидетельство о смерти. Вся жизнь этих унылых людей, похожая на такие же унылые фотографии, запечатлевшие их застывшие в изнуренной улыбке, больше похожей на гримасу, лица. Как она, как ее родители, ее друзья, как они все могли происходить от этих людей?! Алиса чувствовала, что стыд охватывает ее, заставляя исправлять даже мысленно высказанные упреки. Какое она имеет право их судить?! Получившая свой счастливый мир готовеньким! Но, всё равно, она не может с ними жить! Она не приспособлена, она не в состоянии выносить каждый день эти засаленные обои, гул старого холодильника, пьяные крики под окном!

Потом взгляд Алисы упал на свежий конверт. Он был длиннее старых, и вместо марки у него стояла казенная печать. Алиса прочитала обратный адрес, но ничего не поняла в длинных аббревиатурах. Потом она вынула письмо. Текст был короткий, но в нескольких строчках Алиса прочитала собственный приговор.

Ее хотят лишить даже этого. Даже того малого, что она имеет сейчас. Той относительной свободы в рамках этой общей камеры-города. И последней самомалейшей надежды, теплившейся в ней с тех пор, как она попала в это жуткое положение. Надежды на то, что если она будет оставаться в том же месте, может быть, когда-нибудь ее смогут найти. Пусть даже через десять лет, через двадцать. Только бы пришло избавление! Хотя Алиса прекрасно понимала, что в таких делах годы не имеют значения. Если бы ее нашли, то освободили уже сейчас. Сколько бы времени на поиски не ушло там, можно было всегда «отмотать» на нужный момент.

Слезы сами закапали из ее глаз на бумагу, размывая чернила напечатанных букв. Слезы заполнили сердце Алисы, ее душу, самую ее укромную внутреннюю суть, всегда остававшуюся непреклонной в жизненных передрягах. Она плакала так горько, как могут плакать только люди, познавшие горечь слова «никогда»!

Подходя к дому, Гуров убыстрил шаг. С его недавним возвышенным настроением было покончено, мысли о разнообразных вещах занимали его голову. О завтрашней неприятной беседе с учителем физики про несделанный доклад, о Зудине из параллельного класса, с которым следует серьезно поговорить по поводу его ухаживаний за Танькой, о том, что надо бы не забыть переписать кассету, которую дали его отцу со съемками операций. Такая кассетка имела бы бешеный успех у многих. К тому же, очень хотелось есть. Гуров перекусывал в последний раз в два, а было уже шесть, и растущий организм требовал калорий.

Практически стемнело, и Гуров чертыхался, попадая в лужи, ставшие к концу дня совсем глубокими. Свернув к узкой бетонной дорожке вдоль самой стены дома, Гуров, отодвигая склонившиеся ветви сирени, двинулся под окнами первого этажа к своему подъезду. Почти все окна светились изнутри желтым светом, сквозь занавеси и шторы. Гуров мимолетно подумал о тех людях, что сейчас сидят в своих квартирах и ничего не знают про него, идущего почти у них под носом. Ему показалось таким наивным ощущение той отгороженности от мира, которое возникало у людей, лишь только они пересекали порог своих жилищ. Когда оставалось пройти всего одно окно, и Гуров мысленно уже был за обеденным столом, его нога вдруг наступила на что-то округлое и скользкое. Нога предательски заскользила вперед, вдруг взлетев перед самым его носом, и Гуров неожиданно оказался задом на холодном бетоне. Ветка оцарапала ему щеку, а тыльной стороной правой ладони он пребольно ударился о стену дома.

Охая и ругаясь, Гуров подался вперед, вставая на ноги, и рука его внезапно нащупала то, что послужило причиной его падения. Предмет на ощупь был похож на сомкнутую мидию, только побольше. Он целиком помещался у Гурова в ладони, заполняя ее своим округлым пластиковым теплом. Как ни странно, но Гуровым овладело вдруг сильное любопытство. Разом прошло раздражение, и он почти не обращал внимания на сильную тупую боль в ушибленной ладони. Прочно зажав предмет в левой руке, Гуров чуть не бегом заскочил в подъезд. Конечно, лампочка не горела. Он стрелой взлетел на третий этаж. Дверь открыла мать. Проворчала что-то о том, что он слишком долго где-то шляется после школы. Гуров включил лампу. В ее ярком свете в коридорном закутке он наконец рассмотрел предмет, который вызвал у него такое любопытство.

Алиса не знала, что пошло не так в момент перемещения. Ричард как-то говорил об «угрозе пересечения тахионных потоков», но лес в этой области естествознания был для Алисы слишком темен. Она слышала, что такие случаи происходили раньше, с тех пор, как временщики применили новую методику проникновения без использования физического перемещения. Но с тех пор утекло столько воды, так много было криков о стопроцентной гарантии, что Алиса и толики опасения не испытывала, когда ложилась на стол обмена. Она думала только о предстоящем эксперименте. Внедрение в мозг рептилии требовало предварительной подготовки, и, если бы не связи Алисы в руководстве Института Времени, она ни за что в таком юном возрасте не получила бы разрешения на обмен. Сейчас Алиса с горечью вспоминала собственные старания. Она сама, практически своими руками, подготовила для себя такую ужасную участь, что не пожелала бы ни одному врагу! О чем она тогда думала?!

Ни о чем, кроме своих экспериментов. Мозг, этот сумасшедший мозг расков с Капеллы! Эта потрясающая загадка, на которую она наткнулась, копаясь в научных ежегодниках своего отца. Что такого в нем было, что он позволял своим обитателям предвидеть будущее? Обыкновенная с виду ящерица заранее знала, что с ней должно произойти через минуту, час, иногда даже месяц. Кто знает, что в земных рептилиях не скрыта та же способность? Надо было проводить тысячи лабораторных опытов. Нет, Алиса решила обойтись простыми методами! Внедриться в мозг рептилии самой. Это было возможно одним единственным способом — обменом через толщу времени. Отправиться сразу в царство рептилий — в мезозой. И на собственном опыте почувствовать все прелести пребывания в шкуре ящерицы.

Последнее, что она помнила, прежде чем закрыть глаза — голубой светящийся потолок позади курчавой шевелюры Ричарда Темпеста. Когда глаза распахнулись — это уже были чужие глаза — слегка близорукие глаза Марии Аверкиной, московской школьницы, временно живущей одной-одинешенькой в московской квартире в конце 1989 года.

Сперва она не поняла. Почти ничего не изменилось, только в нос ударил какой-то кислый неприятный запах. Зато потолок был почти таким же голубым. Когда Алиса повернула голову, то увидела, как тусклые лучи осеннего солнца пробиваются сквозь голубую грязную занавеску. И начался кошмар!..

Сперва она ждала. Сразу, конечно, поняла, что произошло. Ее сознание отправили НЕ ТУДА. Было досадно. Потеряна куча времени. К тому же, на затее с рептилиями можно ставить жирный крест! После такого ЧП институт на долгий период вообще перекроет все обмены. Но время шло, и когда миновали первые сутки, Алиса начала понимать, что случилось нечто ужасное. Нечто, гораздо более худшее, чем просто ошибка адресата транспортировки. Так называемый, перекрестный обмен. Это означало, что по какой-то причине произошел одновременный перекрестный перенос сознаний разных существ из разного времени. Подобное было до этого один-единственный раз и стоило жизни человеку. Когда его всё-таки нашли временщики там, где он оказался, его уже убили. Алисин случай был гораздо хуже. Она рассуждала с нервной дрожью о том, как бы это могло быть.

Ее сознание оказалось в 1989 году в теле неизвестной временщикам девочки-подростка. Сознание девочки оказалось в неизвестном теле в ее времени. Сознание этого неизвестного переместилось в мезозой, а сознание ящерицы из мезозоя в ее, Алисы, тело. В этом случае, найти Алису практически невозможно. Ящерицу не допросишь. Если девочка окажется достаточно сообразительной и поймет все выгоды обмена, не станет объявляться, найти ее тоже невозможно. Все миллиарды жителей Земли не изучишь. Поэтому Алиса останется здесь навсегда. До самой смерти. Если бы временщики нашли выход, они уже прибыли бы за Алисой, либо устроили обмен. Но уж коли этого не произошло сразу, значит никогда не произойдет. Что случилось с сознанием несчастного, попавшего неожиданно в тело ящерицы в триасовом периоде — об этом Алиса даже не хотела задумываться!

Если бы тело, в которое отправили Алису, было бы старым, будущих мучений предстояло бы значительно меньше! Но она оказалась в обличье практически своей ровесницы — и теперь ей суждено было ползти длинный путь по унылым дорогам истории, известной Алисе из книг и учебных занятий. Дорогам, которым предстоит петлять еще так долго, прежде чем они выйдут на широкую трассу положенного пути. Алиса знала, что не доживет в этом теле даже до дня собственного рождения. Какая ужасная, отвратительная ирония! Всё, в ее случае, сложилось одно к одному. Если б она решила меняться не с рептилией, а хотя бы с обезьяной, с ней вместе послали бы прибор экстренной связи. Он давал гарантию на случай потери в прошлом или вот такого обмена. Прибор путешествовал вместе с сознанием в виде излучения и материализовывался рядом с хозяином. Это требовало гигантских энергозатрат, но безопасность считали превыше всего. А Алиса? Ну как рептилия вызовет помощь?! Как ящерице таскать прибор с собой, чем держать его? И вот — она здесь, без всяких надежд!

Предмет действительно напоминал сомкнутую раковину моллюска. Он был темно-лиловым, и от него исходили едва уловимые волны слабого тепла. Даже нет, не тепла, а какой-то странной очень мелкой вибрации, слегка раздражавшей кожу и напоминающей тепло. Гуров сделал несколько безуспешных попыток открыть странную раковину. Лезвие ножа тоже не смогло войти между плотно подогнанными створками. Покрутив предмет в руке, Гуров вдруг потерял к нему всякий интерес и бросил на полку. Он отправился на кухню, утолять на время отложенный голод. Мать священнодействовала у плиты.

— Вынеси ведро, — бросила она, даже не обернувшись, — почему об этом напоминать постоянно приходится?

— Может, сперва ужин? — жалобно протянул Гуров.

— Если тебе приятно нюхать во время еды объедки и разводить тараканов по квартире — пожалуйста! Но только не у нас в доме.

Гуров вздохнул и поплелся натягивать куртку и ботинки. Снова предстояло выйти под усилившийся дождь и пробираться между холмиками грязи, развезенной колесами мусорки, каждое утро выруливающей посреди тесных дорожек двора.

Он взял ведро и спиной выполз в подъезд, прикрывая за собой дверь. Когда он обернулся, то увидел перед собой Марию. Это было похоже на дежавю. Снова, как и утром, она стояла в дверном проеме. Правда, на ней, в этот раз, была заношенная болоньевая куртка. В одной руке она держала доверху наполненное помойное ведро, а в другой еще и целлофановый пакет с мусором. Когда Гуров внимательней присмотрелся в полумраке подъезда, он с удивлением увидел, что Мария положила в мусор несколько пустых бутылок.

«В ее ситуации каждую копейку беречь надо! — подумал Гуров с укоризной. — Беспечная душа!»

— Привет, — сказал он вслух, чувствуя какую-то непонятную неловкость. Раньше такого с ним никогда не было.

— Привет, — ответила Мария и вдруг слабо улыбнулась.

Гуров поразился, какая приятная может быть у нее улыбка, и как сильно блестят ее глаза даже в полутьме. И, что еще больше удивило Гурова, она вовсе не выглядела застенчивой, как обычно.

— Что с тобой случилось? — спросила Мария.

Он не понял вопроса и недоуменно уставился на нее.

— У тебя на щеке… Я не могу понять, но, по-моему, там кровь.

— Что?… Ах, да! — он только сейчас вспомнил о расцарапанной веткой щеке и схватился за нее, ощущая слабое пощипывание и влажность не до конца запекшейся крови.

Это движение руки Гурова вызвало у Марии странную реакцию. Она вдруг инстинктивно дернулась, словно в желании схватить его за руку, но потом, как будто бы сдержалась. Вместо этого она сказала:

— Что ты делаешь?! Грязными пальцами хватаешься?! Заразу занесешь!

Такого тона Гуров никогда не слышал у Марии раньше. В нем звучала спокойная уверенность, почти властность. И Гурову понравилась подобная перемена в ней. Но что ответить на эти слова, которые он мог услышать лишь исключительно от матери, он не знал и просто пожал плечами. Но Мария удивила его еще больше.

— Зайдем ко мне, — предложила она, — я хотя бы промою рану. У тебя есть какие-нибудь антисептики?

Гуров просто опешил. И не только потому, что раньше и представить было невозможно, чтобы тихоня Мария пригласила бы кого-нибудь к себе в гости, да еще с подобным странным предложением. Но ведь она прекрасно знала, что у Гурова дома полно лекарств. О том, что его отец — известный хирург, знали не только соседи из подъезда, но и в ближайших домах. И уж, конечно, знала об этом и Мария, которая сама просила его отца о помощи с лекарствами.

— Нет, нет, не надо, — пробормотал он. — Оставь, ерунда это всё! Приду домой, промою. Всего-то какая-то царапина! Говорить не о чем.

— Как знаешь, — смирилась Мария и пошла вниз. Гуров двинулся следом.

На улице уже поливало, как из ведра. Темные струи дождя колыхались в белесом свете редких фонарей. Гуров сразу набросил на голову капюшон. Сверху тут же раздалась барабанная дробь крупных капель. У Марии не было капюшона, и она просто приподняла повыше воротник куртки. Прямо перед ступенькой порога скопилась глубокая лужа. Пришлось обходить ее по тонкому бордюру вдоль качающихся под натиском холодного ветра веток сирени. Гуров шел сзади и неожиданно для себя залюбовался уверенно балансирующей впереди тонкой фигуркой в неуклюжей куртке. Ветер бросал на нее всё новые пригоршни водяной дроби, но ни на йоту не мог отклонить от вертикали ее корпус. Гуров качался из стороны в сторону, пока наконец, засмотревшись на Марию, он не влетел ногой в глубокую лужу. Ботинок погрузился целиком, и теперь вода хлюпала в нем, неприятно холодя ногу.

От грязи перед помойкой было никуда не уйти, и они по очереди скакали по проложенным каким-то доброхотом доскам к вонючим контейнерам. Уже на обратном пути Гуров почувствовал стыд. Он подумал, что мог взять у Марии хотя бы пакет, не говоря уж о том, что стоило вообще оставить ее дома, раз он всё равно шел выбрасывать мусор. Захватил бы и ее тоже. Видел же, что у нее даже капюшона нет. А теперь она еще простудится после такой прогулки. Они забежали в подъезд, и Гуров встревожено взглянул на ее мокрую голову.

Она обеими ладонями стряхнула воду с лица и выжала длинные волосы. С них текло обильным потоком. Эти ее простые действия внезапно вызвали в его груди какую-то знакомую волнительную дрожь. Ему вдруг захотелось… (Что? Схватить ее за плечи и впиться губами в ее тонкий рот?) Он не посмел себе в этом признаться.

Дома Гуров, наскоро проглотив ужин, улегся на диван у себя в комнате и уставился в потолок. Что, собственно, с ним такое происходит? Почему вдруг эта невзрачная девчонка превратилась в огромный магнит, концентрирующий на себя все его мысли? В ком произошла перемена — в ней или в нем самом? Что такого нового он разглядел? В голове Гурова еще и еще раз прокручивались слова, сказанные ею в подъезде. На миг ему показалось… Из-за полумрака ее лицо было видно так слабо. Ему показалось, что это — вообще не Мария. Дикая мысль, но он на какую-то долю секунду вдруг подумал, что обознался. Что встретил объявившуюся, ранее не известную, ее родственницу.

Дождь успокаивающе шептал Гурову сладкие фразы. Осознание того, что Мария сейчас совсем одна в пустой квартире, приятно щекотало нервы. Его фантазия разыгралась, и он погрузился в сон под аккомпанемент подростковых эротических грез.

Этот парень из квартиры напротив глядел на нее сегодня как-то странно. Что-то она сказала не то. Или сделала. Он, получается, ее первое знакомство в этом мире. Алиса подняла голову и всхлипнула. Сколько еще будет таких знакомств.

Она сидела на замусоленной продавленной тахте, стоящей в углу комнаты перед старым едва бормочущим черно-белым телевизором, который, видимо, бывшей хозяйке просто не удалось никому продать. Обняв собственные (нет, нет, чужие!) колени и положив на них острый подбородок. Одна в целом мире! Пожизненная заключенная в городе, похожем на древние антиутопии. Барабанная дробь дождя о жесть подоконника за окном была гимном этого города, его торжественной песнью, но для Алисы она звучала реквиемом. Напряжение, с которым она вжималась сама в себя, пытаясь уйти от тоскливой действительности, заставляло звенеть ее мышцы. Наконец тело устало подчиняться приказам не замечающего его разума и заставило Алису расслабиться и прилечь, положив голову на обшитую свалявшимся бархатом маленькую подушку. Глаза Алисы закрылись, и она поплыла в мир без мыслей, отпустив поток слез, сдерживаемых мозгом. Они потекли сначала просто, как вода. Но горечь и обида заполняли тело всё больше, в груди поднялась волна тяжелого вздоха, вырвавшегося наружу, как рыдание, и Алиса уткнулась в подушку, вдохнув застарелый запах горелого табака. Ее тонкие плечи задрожали в такт рыданиям. Обреченность закручивала Алису внутрь себя всё быстрее и быстрее, как огромная воронка жгуче-соленой, словно ее слезы, воды. Пока сон не погладил ее разметавшиеся волосы своей милосердной рукой.

Ее разбудила оглушительная трель раздражающе громкого звонка огромного зеленого телефона. Несколько десятков секунд Алиса не могла понять, за что домроботник проводит над ней подобную экзекуцию, пробуждая таким нетактичным образом. Потом мысли пришли в относительный порядок, весь ужас положения предстал перед Алисой со всей своей очевидностью, и земное тяготение словно увеличилось в пять раз, настолько сильно ее придавило осознание своей несправедливой и страшной участи. Тем более, по сравнению с только что виденным сном.

Во сне она стояла на выпирающей в пропасть скале, где-то в центральной Африке, и наслаждалась крошечными освежающими брызгами, тучей висевшими в воздухе, поднимаясь над обрушивающимся с порога на порог водопадом. Поднимаясь в зенит, солнце немилосердно жгло Алисину золотую макушку, под ногами развертывалось темно-зеленое море африканских джунглей, водопад шумел весело и мощно. А Алиса спорила о чем-то важном с Аркашей Сапожковым. Она была в ударе, парировала все его выпады в сторону Алисиной важной идеи, мысли текли легко и быстро, подобно этому водопаду и, при этом, Алиса умудрялась не отвлекаться от созерцания красоты вокруг себя. Такое могло быть только во сне, когда совмещаешь одновременно два таких разных процесса. Ее мозг и ее чувства реагировали одновременно, не мешая друг другу, что всегда было Алисиной давней мечтой. Во сне она осознавала, что достигла, наконец, этого состояния…

Телефон не успокаивался. Сперва Алиса была просто не в состоянии разговаривать. Пробуждение в тоскливом мире разбило сердце Алисы на тысячу мелких осколков. Из ее легких мог вырваться лишь стон. Потом она просто отказывалась встать. Ей не с кем и не о чем было говорить по этому телефону. Который всё не унимался. Замерев на минуту, он снова стал звонить. Звук настолько раздражал, что Алиса всё-таки решилась прекратить мучение собственных ушей и нервов, и подняла тяжелую трубку. Пару секунд перед ее внутренним взором бежали кадры старых фильмов. Она пыталась вспомнить, что надо говорить, в качестве приветствия. Это не понадобилось. Трубка заговорила первой…

Алиса долго тихо слушала, что говорит трубка, изредка вставляя односложные ответы. Она не пыталась возражать, не зная, что надо возражать в таких случаях, впрочем, ей было почти всё равно. Звонили уведомить ее, что завтра заедут за ней, чтобы забрать в приют. Сказали, чтобы она собрала вещи. Долго объясняли, какие. Всякий раз, когда ее называли чужим именем, Алиса невольно вздрагивала.

Она не ожидала, что это произойдет так скоро. Умом она понимала, что ей придется это сделать. Она должна чем-то питаться, ей нужны какие-то вещи, вроде бы еще надо платить за проживание. Никаких денег нигде в квартире она найти не смогла, кроме нескольких мелких монет. Ее знания и умения здесь никому пока еще не нужны. Конечно, она могла ухаживать за животными, в принципе, наверное, смогла бы даже работать медсестрой, но это было невозможно в мире с дискриминацией людей по возрастному признаку. Всякий раз Алиса натыкалась в этом мире на острые углы преград и заборов. Если она не согласится жить по законам этого варварского порядка, она, скорее всего, быстро погибнет.

«Ну и пусть! — мысленно махнула она рукой. — Всё лучше, чем отвратительное прозябание в их гадких приютах!»

Ей претила одна только мысль о том, что кто-то будет управлять ею, распоряжаться ее временем, указывать ей, что делать. Алиса давно считала себя вполне взрослой. Как она может подчиняться невежественным, грубым людям, понятия не имевшим о настоящих знаниях и культуре?! Которые обращаются с детьми, как с глупыми животными! Можно бежать. Но куда? Она не знала здесь ничего. Рано или поздно ее поймают, и тогда наблюдение за ней будет вдвойне невыносимым. Наверное, есть какие-то способы… Всегда бывают способы. В любом мире. Но Алисе они были неизвестны. И времени на изучение не было. Не у кого было попросить помощи. Она никого не знала. Кроме… Но он такой же подросток. Он ей не помощник. Ни в одно слово из ее рассказа он не поверит. Впрочем, может он-то как раз и поверит? Может, ей повезет во второй раз, как тогда, полтора года назад? Может, у него влиятельные родители?

Алиса уцепилась за эту мысль, как за свою последнюю соломинку. Она буквально воочию видела ее, одиноко колышущуюся на берегу отвратительного болота, в которое она медленно погружалась. Один шанс из тысячи! Чтобы избежать хотя бы участи несчастной сиротки в доме милосердия.

На этот раз Гуров не замечал города. Не замечал прозрачности воздуха и унылых лиц с зонтами, наклоненными против порывов ветра, бросавшегося сегодня на людей с остервенением старого цепного пса. Гуров быстро, размашисто шагал по мокрым мостовым, с ходу перепрыгивая широкие лужи. Он не снял капюшона, играя с собой в игру, под названием «Человек в скафандре». Отгородясь от Москвы, Гуров стремительно плыл сквозь волны жителей, не замечая окружающего, и не замечаемый им. Его разум больше не пытался развязать сложные узлы чувств, наплетенных вчера его сердцем. Лучше он просто пойдет вдоль течения и посмотрит, что там ожидает его в конце. Несколько раз такой подход приводил его к правильному решению. Почему бы не попробовать и теперь? Тем более, что это так приятно!

Его предчувствие предсказывало ему скорую встречу с Марией. В конце концов, это и не было удивительно. Они жили на одной лестничной клетке, он всегда видел ее почти каждый день. Но теперь встреча с Марией имела для Гурова совсем другой, значительный смысл. Он внутренне убеждал себя в том, что дело в ней самой. Освободившись (как бы страшно это ни звучало) от своей опустившейся матери, Мария могла начать по-настоящему проявлять собственную натуру. Гуров от души ей этого желал. Он не хотел снова увидеть на ее лице всегда раздражавшую его покорную стыдливость. Гуров вспомнил о том, что скоро Марию должны забрать в детский приют, и его эйфорическое настроение несколько угасло. Впрочем, не все пути отрезаны. Если он очень захочет, он найдет ее. Если ему это понадобится. Если она настолько станет ему нужна.

Проходя мимо своего дома, он поднял глаза и вдруг увидел ее лицо в окне. Это было так приятно и неожиданно, что губы Гурова сами собой разъехались в глупой улыбке. Он совершенно непроизвольно остановился, взмахнул рукой в веселом приветствии, а потом сделал другой непроизвольный жест. Он внимательно огляделся, убеждаясь, что за ним никто не наблюдает. Гуров опустил голову и, покраснев, направился к подъезду. Он очень хорошо понимал, что стыдится собственных чувств к Марии. Он не хотел, чтобы о них узнали другие, особенно ребята из его двора. Гурова могут поднять на смех. Мария была слишком невзрачным персонажем и, часто, поводом для насмешек, в отличие от Гурова, всегда имевшего уверенный статус своего парня. «Белой вороной», даже из-за Марии, он становиться не собирался.

Она ждала его, приоткрыв дверь. Гуров был несколько разочарован, увидев ее при свете дня. Ему хотелось, чтобы изменения коснулись ее внешности более значительно. Но, когда она заговорила, Гуров об этом уже забыл. Ее голос зазвучал уверенно и с такой внутренней энергией жизни, что сразу заворожил Гурова:

— Привет! Слушай, у меня к тебе просьба. Не смог бы ко мне заглянуть на минутку? Тут требуется кое-что передвинуть, а у меня сил не хватает.

Первым его желанием было немедленно отозваться на просьбу. Но он удержался, соблюдая некоторую солидность своего статуса. Он не должен сразу бросаться за ней. Пусть она видит, что он спокойно принимает решения. Проявляя холодность, Гуров частенько добивался успехов у девчонок там, где другие не могли ничего сделать ни безумным нравом, ни подарками. Прием был прост, но срабатывал практически всегда.

— Ты знаешь, — сказал он раздумчиво, — конечно, я помогу тебе. Да, думаю, через пятнадцать минут я смогу зайти. Максимум, через двадцать.

— Прекрасно! — улыбнулась она. — Только вот еще что… Ты сахара немного не захватишь? А то я тебя даже чаем напоить не могу!

Ее тон был так спокоен и ироничен, при этих словах, что развитая интуиция Гурова взвилась на дыбы. Ему на мгновение стало жутко. Никогда, никогда не сказала бы Мария таких слов с таким олимпийским спокойствием на лице! Он просто кивнул головой и отвернулся к своей двери, гремя ключами, чтобы не выдавать своих чувств. Это просто какая-то ерунда! Не может человек ТАК измениться за три дня!

Мысли Гурова путались. У него даже появилось намерение не ходить к ней. Но потом он одернул сам себя, понимая, что поступит просто по-свински! В глубине души он хотел пойти, его, к тому же, стало мучить и любопытство. Он быстро переоделся, сбросив ненавистную школьную форму. Забежал на кухню, перехватить чего-нибудь из еды. Насыпал песку в прозрачный целлофановый пакет. Подумав немного, прихватил с собой еще с десяток шоколадных конфет из набора «Ассорти», лежащего на холодильнике. Мать будет ругаться такому опустошению, но он сейчас об этом вообще не думал.

Открыв дверь, он хлопнул себя по лбу и вернулся за ключом от квартиры. Потом вышел на лестничную площадку, прислушался к тишине подъезда, разбавленной глухим шумом города и быстро нажал кнопку звонка.

Она зачесала волосы назад, обнажив высокий лоб, под которым необычно ярко горели ее карие глаза. Она слабо улыбнулась, чем напомнила ему старую Марию, и жестом пригласила к себе.

Гуров был в этой квартире лишь однажды. Достаточно недавно, когда его попросил помочь отец. Мать была против, но отец настоял, сказав, что сын достаточно взрослый, чтобы понимать определенные вещи. Мать Марии — опустившаяся алкоголичка — частенько приводила подобных себе друзей, с которыми устраивала отвратительные попойки. Нередко после них кому-то из пьяной компании становилось плохо. Так как «скорая» чаще всего наотрез отказывалась выезжать по подобным вызовам, приходилось обращаться к отцу Гурова. Тот никогда не отказывал, даже если приходил домой после сложных операций выжатый, словно лимон. Обычно он ходил один, но тут, незадолго до того, как мать Марии увезли в больницу, он попросил Гурова помочь дотащить кого-то из ее друзей до кровати. Тогда Гуров достаточно насмотрелся на убогий быт этой квартиры. Засаленные обои, пол, усыпанный окурками, рыбьими скелетами и обрывками бумаг. Куча пустых бутылок в углу. Древняя, наполовину поломанная мебель, мерзкий запах, разбросанные в беспорядке вещи. Марию он не видел. Она или заперлась на кухне, или болталась на улице, не желая наблюдать сцену очередной грязной попойки.

Теперь Гуров был приятно удивлен. Почти что исчез застарелый запах квартиры. Как уж Мария умудрилась за это время так хорошо всё проветрить, он не понимал. Пол оказался практически чист. И хотя линолеум во многих местах был покрыт прожженными дырами и исчерчен черными полосами, но грязи на нем не было. Разбросанные вещи больше нигде не валялись. Гуров понял, что недаром увидел вчера вечером Марию с кучей выносимого мусора в руках. За эти дни она превратила квартиру, похожую на свинарник во вполне сносное жилье.

Гуров крутил головой, проходя в комнату, и удивленно качал головой. Когда же он увидел отмытую до блеска газовую плиту и холодильник, то просто почесал в затылке. У него в голове не укладывалось, как это дочь может так разительно отличаться от своей матери.

— Ненавижу грязь! — твердо сказала Мария, как будто читая его мысли. — Пришлось здесь поработать немного.

— Немного?! — воскликнул Гуров. — Да ты просто Геракл какой-то! Такие Авгиевы конюшни разгрести за несколько дней — это надо умудриться!

— Брось! — махнула она рукой. — Не сидеть же было в грязи по уши!

— Да… — начал Гуров и осекся.

Конечно, он вовремя понял, что не стоит говорить: «Да, ты в ней столько лет сидела!»

— Спасибо! — сказала Мария, беря у него пакет с сахаром и конфетами. — Сейчас поставлю чайник.

— Ты говорила, надо чем-то помочь?

— Да, но давай чуть позже. Сперва сделаю чай.

Гуров только пожал плечами и уселся на стул со сломанной спинкой около окна. Он недоумевал, что вообще в этой квартире тяжелого можно передвигать. Разве что эти древние шкафы? Но, к чему?!

Через пять минут она принесла чай, быстро расставив посуду на стол, прикрытый застиранной скатертью. Гуров придвинулся ближе к столу, посмотрел на Марию, которая села напротив, на круглый белый остров стола, на высокие чашки с толстыми стенками, на почти черный чай внутри них, вдохнул терпкий запах чуть более крепкого, чем обычно, напитка, и ему неожиданно стало так уютно здесь, в этой убогой квартирке, на этом самом месте, что он едва не прослезился от нахлынувших чувств. Такого с ним еще никогда не было. Он схватился за огненную чашку, и боль от ожога вывела его из этого странного состояния. Гуров терпеть не мог показывать собственную слабость при окружающих.

— У меня к тебе один вопрос, — сказала Мария, — вряд ли ты, конечно, знаешь, но, может быть, ты подскажешь, хотя бы, у кого это стоит спросить.

— Да, я слушаю, — отозвался Гуров, наблюдая за ее тонкими, почти прозрачными пальцами, пытающимися попрочнее ухватиться за отбитый выступ, оставшийся от ручки бокала.

— Мне сегодня звонили из… приюта…

Ее слова заставили Гурова внутренне скривиться. Он попросту не хотел слышать этого слова. Всё, что ему было сейчас нужно — просто вот так сидеть с ней и смотреть на нее, смотреть на ее хрупкие, болезненные черты, слушать ее голос, так контрастирующий с внешним обликом, говорить в ответ что-нибудь забавное…

— Завтра меня хотят забрать отсюда.

Она словно решила добить его сегодня клинками раздирающих его душу новостей. Он так надеялся, что у него будет достаточно времени впереди, чтобы побыть с ней рядом подольше.

— Ты не знаешь, как этого избежать?

Фраза «как этого избежать» резанула его слух слишком уж взрослым оборотом речи. Он подумал, что Мария специально готовилась к этому разговору.

— Что ты имеешь в виду? — ответил он ей в тон.

— Я не хочу туда ехать!

Гуров вдруг разглядел всю глубину отчаяния, скрывавшуюся за этими ее словами. Неожиданно он понял, какого труда ей стоило вот так спокойно вести себя, не выдавая своих истинных чувств. «Она же хочет только одного! — поразился он собственной догадке. — Избежать своего переезда».

— У тебя больше нет совсем никаких родственников? Может, самые дальние?

— Нет, — она покачала головой, — точнее, я… не знаю.

— Как это? — удивился он.

— Я не знаю про дальних родственников, — повторила она, — просто не знаю, и всё.

— Плохо. Хотя я слышал, что они там сами узнают в таких случаях, есть родственники или нет. Ну, чтоб государству не брать лишнюю нагрузку.

Тут он понял, что сказал не то, что нужно и смутился.

— Да, я понимаю, — отозвалась она с грустной улыбкой, — я бы и сама не хотела такой нагрузкой быть. Хорошо, а нет каких-нибудь других способов?

— Ну, я не знаю. Если только тебя кто-нибудь удочерит. Но для этого надо всё равно сперва попасть в приют. Туда уже приходят люди, которые хотят кого-то взять. Только… это вряд ли. Понимаешь, берут, обычно, совсем маленьких детей. Ну, что б они не знали, кто их родители.

— Значит, я обречена?

Опять он удивился этому почти киношному обороту речи. Не найдя, что сказать, он просто пожал плечами.

Некоторое время они сидели молча. Гуров пил чай, опустив голову. Разговор принял тяготящее его развитие, и он не знал, как из этого положения выйти. Он видел, что Мария чем-то сильно взволнована, что она пытается овладеть собой, кусает губы, то берет чашку в руки, то снова ставит ее обратно. Сахару она накидала уже ложек семь, не замечая, что делает. Гуров молчал. Он не знал, чем ее подбодрить и предпочитал плыть по течению. Рано или поздно она должна принять какое-то решение.

Наконец ее прорвало.

— Понимаешь, у меня безвыходное положение! — почти крикнула она. — Я не знаю, что мне делать, и помощи попросить не у кого!

Гуров молчал и смотрел ей в глаза. Ее глаза распахнулись так широко, что, казалось, могли вместить в себя всего Гурова целиком.

— Ты фантастику любишь? — неожиданно спросила она.

Он задумался на несколько секунд над таким странным вопросом.

— Да. В основном.

— Это хорошо! Я тебе сейчас расскажу одну историю, а ты просто пей чай и слушай. Пожалуйста, не перебивай меня! Поверь, мне очень тяжело будет тебе рассказывать правду, но больше мне не с кем поделиться.

Гуров собрался внутренне. Просьбы его никогда не трогали. И молящий тон тоже. Но любопытство и предвкушение какой-то необычной тайны коснулось его души. Он почувствовал себя еще молчаливее, чем раньше. Он просто кивнул головой.

Она набрала в грудь побольше воздуха и стала рассказывать. Сначала это давалось ей нелегко. Ей приходилось подбирать слова, махать руками, опровергая саму себя, ежеминутно поправляться. Но потом она как будто вошла в какое-то внутреннее русло, и ее рассказ потек так плавно и свободно, будто она обрела не хватающую ей уверенность.

Гуров не отрывал от нее взгляда. Он испытывал блаженство, купаясь в ее энергии, льющейся стремительной рекой, наслаждаясь ее чистой образной речью, подкрепленной легкими жестами. Несколько раз она вскакивала с места, и принималась расхаживать по комнате, хотя Гуров был убежден, что видит она вовсе не эту убогую комнату, что ее внутренний взгляд наблюдает сейчас что-то совсем другое, что-то прекрасное и недоступное. Она пыталась что-то объяснять ему, какие-то сложные принципы, беспрерывно повторяя при этом: «Понимаешь?», забавно морща переносицу. Он просто кивал и улыбался. Ему было всё равно. Он уже давно видел, что Мария пропала, что перед ним абсолютно другой человек, такой внутренне богатый, что он не встречал за свою жизнь даже среди взрослых. Потом она останавливалась, выжидательно глядя на Гурова, но его улыбка была непроницаема, и она снова продолжала, расширяя свой рассказ, вытаскивая из памяти какие-то смешные эпизоды, описывая знакомых людей, места, где она когда-то бывала, странные технические приспособления. Казалось, она никогда не остановится. Но неминуемо рассказ возвращался к ее теперешнему печальному положению, и снова она задавалась удручающим вопросом, что же ей теперь делать.

Когда она, наконец, остановилась, Гуров продолжал улыбаться. У него в голове пылала такая яркая догадка, что он просто не мог удержать свои губы. Но он предпочитал об этом молчать. Сказал он другое:

— Я не знаю, что тебе посоветовать. Не скажу, что я не верю тебе. Но даже если и верю, изменить вряд ли что могу. Могу только спросить совета у родителей, но обещать, что они помогут — сложно. Они не связаны с… властью. Отец, конечно, человек известный, но как я ему объясню? А просто так он не поймет. Скажет, чтобы я не дурил.

Она опустила голову:

— Да, я так и думала. В любом случае, спасибо, что выслушал меня. Я не надеялась даже на это.

Гуров понял, что надо бежать. Сейчас она начнет плакать. Кем бы она ни была, но такое разочарование мало кто выдержит. Он не чувствовал стыда. Его догадка горела у него внутри, и пока он не примет решение на этот счет, он не будет считать, что бросил ее.

Алиса проводила его до двери, чувствуя внутри полное опустошение. Конечно же, он ей не поверил! Разве можно было даже на это надеяться? Она сама себя обманывала. Алиса закрыла дверь и опустилась прямо на пол, прижавшись спиной к черному дерматиновому покрытию. Конец всему! Несколько раз во время рассказа ей всё-таки казалось, что он верит. Но он был просто заинтересован так, как человек интересуется занятной байкой. И по-иному быть не могло!

Несколько минут она сидела, изнывая от обреченности своего положения. Потом медленно поднялась и пошла собирать вещи. Каждой из них предстояло быть пропитанной ее слезами.

Конечно, Гуров поверил ей. Поверил каждому ее слову. Он не мог представить себе человека, который бы не поверил. Она излила на него столько внутреннего огня, что он до сих пор находился под впечатлением от ее рассказа. Ошеломляющие перспективы отрывались перед его глазами. Неужели всё это будет?! Неужели он доживет хотя бы до части того будущего, которое должно было придти в их неуютный мир?!

Конечно, он верил! Черт возьми, разве могла Мария выдумать всё это?! Разве могла она изменить сущность настолько, чтобы превратиться в такого внутренне богатого человека? И потом… Все эти знания, все эти слова. Термины, которыми она сыпала так, словно преподаватель высшей математики по учебному каналу. Трансдукция, редукция, боже, еще какие-то митотические аппараты, герпетология… Хорошо, что он иногда умел слушать, не слушая. Иначе, он за этими рассказами из ее научной деятельности не услышал бы главного. Того, что он обязательно должен был услышать! Она упомянула вскользь, но и этого было достаточно. Когда говорила о том, как ее отправляли в прошлое. О том, что с каждым таким путешественником в чужое тело отсылают устройство экстренной связи. На всякий случай. А с ней не послали. Не может ящерица им пользоваться, а изготавливать что-то специальное у них времени не было.

Единственный вопрос, который задал Гуров во время рассказа, осененный неожиданной догадкой, и который она тут же забыла, ответив мимоходом, был: «А как выглядит это устройство?» «Он очень удобный, похож на сомкнутую плоскую раковину. Открыть ее может лишь владелец», — был ответ. Это был еще один повод доверять ей. Самый вещественный и прямой.

Сейчас Гуров придет к ней и скажет: «Ты спасена!» Нет, просто она откроет ему дверь со следами слез на глазах, а он молча протянет ей устройство. Гуров просиял, представив себе ее лицо, когда она увидит свое спасение. Он вошел к себе в комнату. Странная темно-лиловая чечевица лежала на полке. Он взял ее в руки, и его взгляд вдруг омрачился.

Он отдаст ей устройство, и это правильно. Но что же произойдет потом? Об этом он сразу не подумал. Потом — всё логично. Там услышат ее сигнал и придут ее забрать. Нет, не всё так просто! Если бы она была здесь в своем теле, тогда понятно. Но что они сделают в этой ситуации? Они должны поменять их с Марией местами. Вот что они должны сделать! Да, он спасет ее (как она себя назвала… Алиса), но он вернет обратно другого человека — Марию, которая чудесным образом спаслась из их мира. Она снова окажется в своей убогой квартирке с перспективой отправиться на следующий день в приют. Каким ужасным должно быть ее разочарование! Наверное, она будет думать, что дни, проведенные ею в будущем — просто ее бред, ее сумасшедшие иллюзии! Гуров вспомнил смущенный взгляд Марии, ее забитую улыбку. После такого разочарования она может не выдержать и покончить с собой! Так имеет ли право Гуров принять на себя такое решение?

Гуров заходил по комнате в тревоге. Его рассудок расщепился пополам. Он пока не понимал, что с ним происходит, не понимал того самообмана, которому он поддался. Он просто пытался уладить потоки мчащихся со всех сторон мыслей, опровергающих одна другую.

Гуров вспомнил рассказы его отца. Отец редко откровенничал, но иногда после тяжелого дежурства плотина, выстроенная им перед собственными воспоминаниями, прорывалась, и тогда он начинал рассказывать. Тихо и зло. Не Гурову, конечно, матери, за бутылкой «Перцовки» или «Лимонной», которую, как правило, отец выпивал почти всю один. Мать всегда лишь слегка пригубливала, смотря на отца озабоченным взглядом. Гуров в эти моменты имел обыкновение сделать звук телевизора тише и тайком слушать.

Отец рассказывал много разных историй, почти всегда необычных, и всегда плохих по своему внутреннему содержанию. В основном, про собственных пациентов, иногда — про чужих. Рассказывал он как-то и про детей, которых привезли из одного детского дома. Приюта — как его предпочитали называть теперь. Этот рассказ вызвал у Гурова смешанные чувства омерзения, ужаса и странной похоти, от которой у него выступил румянец на лице. Он ушел в свою комнату, не желая больше испытывать себя самого.

Теперь, вспоминая слова отца, Гуров почти принял решение. Если ей не повезет, и она попадет в такой приют?! Что тогда с ней будет? Она пропадет там! Не сможет жить. Но… С другой стороны… Мария. Она же тоже может пропасть. В чем разница между ними? Ни в чем. Да, эта ему нравилась больше. Не то, что больше, она нравилась ему по-настоящему, пожалуй, так сильно, как никакая другая девчонка до этого! Но он же не может вот так. Взять и решить чью-то судьбу. Гуров ощущал, что не готов к этому выбору. Совершенно не готов! И не с кем посоветоваться. У него есть время на раздумья до завтрашнего дня. А потом он должен принять решение. Иначе может быть уже поздно.

Он сел на кресло и обхватил голову руками. Он разрывался изнутри под тяжестью выбора. Эта или та? Пока, наконец, не понял, что на самом деле его останавливало. Что получит он сам, отдав ей устройство? Ничего! Она — это волшебство в чужой коже — исчезнет, растворится навсегда. А взамен появится бледная, невзрачная личность, никак не интересующая Гурова. Если же он не отдаст, тогда… Ну, тогда она, конечно, попадет в приют. Но он не потеряет ее! Он сможет навещать ее там. Он попросит отца, чтобы тот проследил… Нет, это, пожалуй, лишнее! Отцу лучше об этом не говорить ничего. А то будут ненужные вопросы. Хорошо, в конце концов, может ей и повезет с приютом. Да, скорее всего, повезет. Он на это, по крайней мере, надеется. И у него будет своя тайна в этом мире — его тайна, такая таинственная, что не снилась всем разведкам мира! Он будет спрашивать ее, узнавать подробности о будущем, он сможет… да, конечно! Он сможет управлять своим будущим, зная, что произойдет.

От возможных перспектив у Гурова закружилась голова. Он посмотрел на зажатое в руке устройство связи почти с ненавистью.

«Как хорошо, что я не проговорился!» — подумал он с облегчением.

Если бы она узнала, она забрала бы его. Он не смог бы ей противостоять! Она такая сильная! Возможно, даже сильнее его отца!

Гуров вдруг улыбнулся. Нет, недаром вчера во время прогулки осень указала ему ее лицо. Еще чуть-чуть, и он мог бы пропустить эту тайну мимо себя. Навсегда потерять возможность, открывающуюся только раз в жизни. Ее бы увезли, и она пропала бы… То есть, не пропала, а просто… Просто исчезла! Исчезла из его жизни, вот!

И всё-таки… Всё-таки, Гуров еще не решил. Его душила мысль о ее мучениях. Она ничего здесь не знает, ничего и никого, она наивная, она тяготится каждой привычной подробностью их жизни! И она будет страдать еще больше, если… когда ее заберут. Гуров замотал головой, пытаясь отогнать сомнения. Но это было почти невозможным делом. Его привычный метод отбрасывания мрачных переживаний на этот раз не действовал. Теперь они были слишком сильны. Чем больше он пытался сосредоточиться на собственных радужных перспективах, тем больше застилали глаза картины ее страданий. Он слишком привязался к ней, даже за такой короткий срок. Теперь он не мог ни потерять ее, ни обречь на муки. Наконец Гуров нашел спасительную формулу. Она действовала безотказно в любых обстоятельствах. Если не можешь принять решение — отложи его до завтра.

Почти сразу в душе наступил покой! У него еще есть время. Завтра суббота — будет полно возможностей выбрать, как поступить. А пока… Пока Гуров открыл книжный шкаф и бросил устройство за ряд толстых томов.

Дождь прекратился ночью. Сильный ветер, дующий весь вчерашний день и всю ночь, разогнал тучи. На следующий день на темно-голубом осеннем небе сияло тусклое солнце. Оно заблестело в каждой мутной луже на улицах Москвы, отражаясь от мокрой жести крыш, от капель, висящих на голых ветках, от сырых корпусов автомобилей. Воздух наполнился замирающим дыханием уходящего года, последними проблесками его недолгой жизни.

Гуров проснулся рано. Он некоторое время наслаждался блаженством выходного утра, ворочаясь в теплой постели. Потом вспомнил о вчерашнем разговоре. Гуров не раз подмечал, что с утра он менее склонен поддаваться эмоциям и более прислушивается к собственному разуму. Так случилось и теперь. Рассудив здраво, Гуров понял, что решать тут нечего. Отдавать устройство девчонке из будущего нельзя! Слишком уж большая это для него будет потеря! Потом он не простит себе своего поступка. Гуров встал и направился в ванную.

Пока он приводил в порядок свои зубы и заспанную физиономию, пока с аппетитом поглощал омлет с обжаренными ломтиками любительской колбасы, приготовленный всегда рано встававшей матерью, пока пил чай с молоком в большой комнате перед телевизором, гнавшим какие-то детские мультфильмы, прошел целый час.

Когда Гуров вернулся в свою комнату и распахнул занавески, подставив физиономию выкатывающемуся из-за стены домов солнцу, он увидел во дворе перед их домом старый бежевый «уазик». «Буханку», как его называли по-простому. Неизвестно как, но он понял, зачем он приехал. Или, точнее, за кем!

Его мысли вдруг вновь заметались. Он ощутил подступающий к горлу комок. Неужели он так поступит с ней?! Он, Гуров, могущий одним только незначительным усилием спасти ее от ужасной участи?! И остаться ни с чем?! Нет!

Какой-то мужчина, в сером пиджаке, очевидно, водитель, вышел из подъезда с большой забитой хозяйственной сумкой и поставил ее внутрь «уазика». Гуров почувствовал, как ком, вставший в горле, не дает ему дышать! На его глазах выступили слезы. Он тихо зарычал от злости на эти неуместные слезы, на нее, на самого себя! Вцепившись в подоконник, он стоял, не в силах сдвинуться с места, и сходил с ума от внутреннего напряжения. Ему едва удалось справиться с этой волной, когда высокая пожилая женщина в маленьких очках и темной куртке вывела Алису из подъезда.

Алиса остановилась и взглянула на дом, ставший ей недолгим приютом. Гуров увидел ее обреченный взгляд, и его интуиция явственно и четко сказала ему, что он видит ее в последний раз в жизни. Но Гуров впервые не поверил своей интуиции. «Так есть хоть какой-то шанс! — твердил его разум. — Хоть какой-то шанс!»

Водитель закурил, прислонившись к машине. Пытка Гурова продолжалась. Он глядел на нее во все глаза, словно пытался увидеть сквозь внешнюю несовершенную оболочку ее совершенную душу. Его собственная душа завопила беззвучным, сотрясающим всё внутри криком: «Отдай ей! Отдай ей это! ОТДАЙ!»

Еще какая-то секунда, и он бы бросился к шкафу за странной раковиной, распахнул бы окно и с мучительным криком облегчения швырнул бы на побуревшую траву между кустами сирени это спасительное устройство. И увидел бы счастливый свет в ее потрясающих глазах!

«Нет! Нельзя! НЕЛЬЗЯ!!!» — завопил мозг, в тщетных попытках избавиться, сбросить с себя груз ненужных ему переживаний.

И именно мозг, как любой мужской мозг, среагировал быстрее, найдя кажущийся спасительным выход.

Гуров кинулся в коридор, к большому деревянному ящику в углу между стеной и шкафом для обуви. Его отец владел не только хирургическими инструментами. В свободное время он часто мастерил из дерева всякие полезные разности. Гуров перевернул ящик набок, со страшным грохотом вывалив инструмент наружу. Его выбор длился всего мгновение. Радость пылала в его взгляде, когда он ворвался обратно в свою комнату, не обращая внимание на гневный возглас матери, услышавшей его грохотания в коридоре. Радость избавления! В руке Гуров держал тяжелый плотницкий молоток. Он должен покончить с этим раз и навсегда. С этим ужасным выбором! Пока устройство будет лежать у него в шкафу, он никогда не узнает покоя, всегда соблазняемый желанием возвратить его по назначению!

Гуров вытащил стопку книг одним быстрым движением и достал аппарат. Возможно, эта штука и прочная, но не настолько, чтобы выдержать удар пятикилограммового молотка! Гуров бросил на пол снятые со стола тисочки, используемые для его страстного увлечения моделизмом, завернул вибрирующую чечевицу в рубашку, чтобы не выскальзывала, положил ее на тиски, поднял молоток высоко над головой и ударил что было силы! Он услышал странный тонкий писк на грани слышимости, и это было всё. Гуров развернул рубашку и дотронулся до аппарата. Он больше не вибрировал. Края сплющились и стали плоскими. Ком, сжимающий горло, наконец отступил. Всё было кончено! Гуров заплакал, облегченно и горько. В этот момент водитель за окном повернул ключ зажигания.

Гуров обернулся и увидел в проеме двери отца, смотрящего на него странным долгим взглядом.