Есть ли жизнь на Земле? (джен)

Астрономы планеты Рамерия давно уже присматривались к Земле, называя её Беллиорой. Согласно их исследованиям, условия жизни на Беллиоре были такие же, как и на их родной планете, поэтому верховный правитель Гван-Ло приказал генералу Баан-Ну организовать экспедицию и отправиться осваивать эту планету для нужд менвитов — высшей расы рамерианцев.

…Прошло двенадцать лет, и звездолёт «Диавона» вышел на околоземную орбиту. Пока врач Лон-Гор выводил из анабиоза многочисленный экипаж корабля, штурман Кау-Рук выбирал место для посадки. Зная, что ускорение свободного падения на поверхности любой планеты хоть ненамного, но уменьшается по мере удаления от полюсов, Кау-Рук решил приземлиться на окружённой горами обширной долине в тропических широтах: так и посадка будет более-менее мягкой, да и климат в такой местности должен быть весьма благоприятным для жизни.

К тому времени, когда «Давиона» приземлилась, жёлтая звезда, вокруг которой вращалась Беллиора, бросала на каменистую поверхность плоскогорья свои последние лучи перед заходом за горизонт. Кау-Рук и Бан-Ну внимательно следили за показаниями приборов, датчики которых были вынесены за борт звездолёта.

— Плохо, — качал головой Кау-Рук. — Воздух сильно разрежен, хотя его состав идеально подходит нам для дыхания. Атмосферное давление понижено так, что пищу готовить можно будет только в автоклавах. И эта сухость воздуха: ни о каком земледелии не может быть и речи…

Желая воочию убедиться в том, что условия жизни на Беллионе не подходят для менвитов, штурман с генералом оделись потеплее и без скафандров вышли из звездолёта. В лицо им ударил ледяной ветер, обжёгший холодом их лёгкие после первых же вдохов.

— Почва здесь, похоже, насквозь промёрзла, — топнул ногой штурман. — Да и какая это почва? Одни камни… Даже снега нет…

— И это — в тропических широтах, — зевнул от недостатка кислорода генерал. — А ближе к полюсам, конечно же, ещё холоднее. Может, вблизи экватора и теплее, да только слишком сухой здесь воздух: вот мы всего несколько минут стоим, а уже кожа на руках у нас из-за этого потрескалась.

Кау-Рук и Бан-Ну вернулись на звездолёт, некоторое время потратили на то, чтобы написать передать на Рамерию отчёт о том, что Беллиона абсолютно не приспособлена к жизни на ней, затем отдали пилоту Бон-Со приказ на взлёт.

Все члены экипажа звездолёта некоторое время смотрел в иллюминаторы на удаляющуюся планету, так и не ставшую им вторым домом, а потом начали готовиться к погружению в анабиоз, чтобы проснуться через 12 лет на подлёте к родной планете.

* * *

Японский художник Кацусика Хокусай уже больше года жил при одном из монастырей в окрестностях горы Кайлас, изучая основы тибетской живописи танка и переписывая, а вернее, перерисовывая для нужд монастыря полуистлевшие иллюстрированные старинные манускрипты.

Вот и сегодня днём он завершил копирование очередного свитка из монастырской библиотеки и под вечер, как обычно, сидел на ступеньках храма и смотрел на белеющую вдалеке вершину священной горы Кайлас. Эта гора так впечатлила Хокусая своим величием и неприступностью, что он даже нарисовал тридцать шесть видов на эту гору в стиле Суриномо.

«А может, пора мне уже возвращаться домой», — думал Хокусай, глядя на постепенно темнеющее небо, где уже начали загораться звёзды.

Вдруг одна из звёзд начала медленно опускаться по небосводу и упала где-то за дальней грядой гор.

«Звезда упала — значит, Небо благословило моё решение вернуться домой», — понял Хокусай.

Он уже представлял, как вернётся в Токио и начнёт рисовать в новом для Японии стиле. Его, конечно же, не поймут, может, даже картины его не будут никому нужны… Хокусай вздохнул и опять посмотрел на Кайлас.

«А что, если мне нарисовать тридцать шесть видов на Фудзияму — такую же священную для японцев гору, как и для тибетцев — Кайлас?» — подумал он.

И в это время откуда-то из-за Кайласа взмыла в небо звезда и начала быстро удаляться, становясь всё бледнее и меньше. Хокусай удивлённо смотрел на такой знак Свыше и понимал, что сейчас ему в голову пришла поистине гениальная идея.

Через несколько месяцев он вернулся в Токио и нарисовал серию гравюр по дереву, которую назвал «Тридцать шесть видов горы Фудзи», ставшую самым знаменитым его произведением.