Зигзаг (гет)

Несколько лет назад после окончания строительства Оперы, когда Эрик устроился и вполне освоился на новом месте жительства и обеспечил себе безбедное существование, он, наконец, решил изучить Париж, чтобы знать его так, как мог бы знать его истинный хозяин. Излазить, исследовать его от конька на крыше до самых глухих и тёмных подвалов, где живёт неназванный ужас, куда боятся спускаться даже самые отъявленные храбрецы. Вторая половина семидесятых годов девятнадцатого века, переживая относительное затишье во всевозможных военных баталиях, переместившихся в колонии, представляла к таким исследованиям много возможностей.

Любознательный от природы, Эрик принялся за изучение нового со всем пылом, на какой был способен. Архитектура, культура, история старинного города — он отыскал всё, что мог, и изучил так, как может изучать человек, которого стремление к знанию захватило давным-давно и практически стало его дыханием. Дома, улицы, переулки, районы: от старинного спесивого аристократического Марэ до самых отдалённых окраин, где изучать можно разве что только грязь под ногами — Эрик был счастлив, как никогда раньше. Он влюбился в Париж или Париж влюбил его в себя. Странный, противоречивый, свободолюбивый город, способный вспыхнуть в единый миг и растаять только от единого малюсенького солнечного лучика. Всего лишь за один век переживший такое количество народных волнений и бунтов, что иным странам и народам и не снилось. Эрик не думал, что революция — это всегда хорошо, тем более в таких количествах, с такими трагедиями и таким количеством смертей. Но способность французов взбурлить подобно горной реке, переполненной тающими ледниками, подняться в едином порыве, чтобы страшным шквалом снести неугодное и гнетущее и снова вернуться в свои берега, чтобы жить и любить дальше, восхищала его. Надежда найти своё место посетила его именно здесь. Здесь он захотел открыть миру своё лицо, чтобы быть как все. Что стало тому причиной — Эрик не задумывался. Задолго до появления Кристины Даэ Эрик, Призрак Оперы, был готов впустить любовь в своё сердце. Удивительная метаморфоза произошла с ним. Эрик по-прежнему оставался мизантропом, всё так же ненавидел людей, но теперь почему-то не обвинял в этом их.

Чаще всего в это время он бывал на площади Согласия. Замысел Габриэля ⁽¹⁾ и спустя десятилетия поражал своим размахом. Восьмиугольная площадь вместе со всеми французами претерпевшая множество изменений, наконец, приобрела своё истинное лицо и воплотила в себе надежду многих поколений, погибших во имя согласия.

С востока знаменитую площадь обнимал парк Тюильри, на запад открывалась перспектива Елисейских полей, южная часть опиралась на Сену, а вот север площади архитектор оформил двумя величественными трёхэтажными зданиями и тем самым определил ось будущего развития города. С площади был виден почти весь Париж. Не час и не два потратил Эрик, рассматривая скульптурные группы «Укротители коней», Луксорский обелиск — его можно было разглядывать часами, пытаясь разобрать письмена, которым более трёх тысяч лет, — фонтаны… Кстати, о фонтанах.

Однажды, явившись вечером на свой наблюдательный пост (в то время Эрик внимательнейшим образом изучал великий дар вице-короля Египта Мехмеда Али), он, кроме редких прохожих, заметил рядом с фонтанами девушку. Она не разглядывала скульптуры, не рассматривала, восхищённая, Луксорский обелиск. Она вообще никуда не смотрела — она танцевала. По краю каменной чаши фонтана Четырёх рек точно и уверенно переступали босые ноги, украшенные индийскими ножными браслетами с малюсенькими колокольчиками. Колокольчики нежно позвякивали в такт её движениям. Она танцевала под какую-то слышную только ей мелодию. Вихрь танца поднимал подол широкой юбки, стянутой у пояса цветастой лентой, и обнажал тонкие смуглые щиколотки и крепкие икры. Широкие рукава сползали, являя гибкие красивые руки, когда она поднимала их вверх, то сцепляя пальцы, то разводя ладони в стороны. Тонкий стан очерчивал темный узорчатый жилет, завязанный узлом под грудью. И всю эту тонкую скульптурную красоту венчала пышноволосая голова. Было что-то в этой фигуре дикое, необузданное. Она напоминала вакханку. Девушка переступала по краю огромной каменной чаши, не глядя, и так легко и свободно, будто по ковровой дорожке. Маленькие босые ступни словно обнимали мокрый и скользкий край. Поглощённая своим танцем, покачиваясь и разворачиваясь в такт своей внутренней мелодии, она не видела молчаливого наблюдателя, подобравшегося к ней. Голос, который она услышала, представился ей продолжением её собственной музыки. Она продолжала двигаться, и лицо её выражало удивительный покой и блаженство.

— Ты кто? — Спросил Эрик первое, что пришло в голову, когда приблизился достаточно, чтобы она могла услышать голос и изумлённо застыл, услышав мгновенный ответ, словно этот ответ был придуман ещё до того, как возник вопрос.

— Я — прекрасная роза с берегов Босфора, — тут девушка покачнулась, поскользнувшись на мокром краю чаши. Внезапно услышанный голос и возникшая необходимость ему ответить всё же сбили рисунок её танца, и, неожиданно забыв, куда двигаться дальше, она покачнулась и упала бы, и расшиблась довольно сильно, но Эрик, обхватив её тонкую талию двумя ладонями, мигом поставил девушку перед собой и тихо сказал, наклонившись к смуглому лицу:

— Прекрасная роза рискует сломать себе шею, если не будет смотреть под ноги.

Её глаза всё ещё были закрыты. Но при этих словах она вздрогнула, словно проснулась, как-будто до сих пор этот разговор представлялся ей плодом её воображения, и распахнула их. Пушистые ресницы обрамляли большие миндалевидные глаза, ещё затуманенные растворяющейся в вечернем воздухе мелодией. Девушка была очень юной. Она не дрожала от страха, не вырывалась и, казалось, даже дышать перестала. Окаменев и запрокинув голову, она смотрела в его лицо, скрытое маской, и он видел своё отражение в тёмных глазах.

— Гав! — сказал Эрик и отпустил её.

Ласточкой метнувшись в сторону, она мигом преодолела расстояние до Тюильри и исчезла под сенью деревьев. Проводив взглядом легконогую фигурку, Эрик рассмеялся. В этот вечер он рано вернулся в своё жилище. Повинуясь какому-то непонятному зову, он несколько раз приходил сюда после, неосознанно желая повторения той встречи. Но девушки не было, и каждый раз он испытывал лёгкое разочарование. Чтобы избавиться от наваждения, он даже нарисовал её однажды. Где-то ещё хранилась акварель с изображённой на ней смутной тёмной полуфигурой. Но вскоре появилась Кристина. И северная сильфида с ангельским голосом затмила маленькую смуглую дикарку, совершенно стерев её образ из памяти, словно его никогда не было.

И могла бы быть совсем другая история.

* * *

Ребёнок метался на постели и время от времени протяжно и жалобно стонал. Шарлотта сидела рядом, держа его худенькие горячие ручонки в своих ладонях, пытаясь удержать мальчика от резких движений. Она умоляюще взглянула на вошедших. Слёзы горохом посыпались из её глаз. Во всей её фигурке сквозил такой невыразимый ужас, что у Эрика подкосились ноги и на минуту он потерял способность ориентироваться в пространстве.

Арно мигом очутился рядом с постелью, решительно отодвинув беспомощную женщину, стал осторожно разматывать повязку. То, что они увидели, повергло мужчин в шок. Маленькая детская ручка увеличилась в размерах чуть ли не вдвое в месте перелома, грязновато-серый цвет кожи вокруг раны был заметен даже в тусклом свете свечи. Бережные прикосновения к обезображенным маленьким пальчикам не вызвало у ребёнка никакой реакции. Арно посмотрел на спутников круглыми от ужаса покрасневшими глазами.

Выражение лица Эрика было непередаваемо, казалось, он был готов убить одним взглядом незадачливого врача, только вчера утверждавшего, что всё в порядке.

— Я… я не знаю, — горло Арно вдруг пересохло и стало шершавым, как наждачная бумага. Он физически чувствовал, как слова с трудом пробираются сквозь него. В голове вдруг установилась звонкая тишина. — Ещё вчера…

— Мы помним, что было вчера, — перебил его Эрик, не сумев сдержать гнев. — Вопрос в том, что мы видим сейчас и главное — что с этим делать.

Он глянул на врача так грозно и шагнул к кровати так стремительно, что Арно, отшатнувшись в испуге, едва не упал на спину, но все же нашёл точку равновесия и поспешно отступил в сторону, освобождая место у постели мальчика:

— Проклятый шарлатан! Всё, что вы умеете — это резать и шить, — Эрик склонился над кроватью так низко, словно вынюхивал что-то. Глаза его сами собой закрылись, он как-будто прислушивался к чему-то, ловил неведомые и неслышные простому смертному звуки. В эту минуту невероятной концентрации и сосредоточения всем, кто был в комнате, показалось, что контуры тела склонившегося над больным, словно подёрнулись лёгкой рябью, как-будто непрошенная слеза, собравшаяся в уголках глаза, обернулась линзой и исказила видимое, превратив его в призрачное и нечёткое видение. Миг, и всё встало на свои места, словно ничего и не было, морок если и был, то растаял, не оставив после себя даже воспоминаний. Невесомые прикосновения как-будто успокаивали метавшегося в жару ребёнка, Шарлотте даже почудилось, что Эрик что-то запел необычайно красивым низким голосом. Через минуту она убедилась, что это действительно было так, — Эрик действительно пел тихо и ласково, продвигаясь по мелодии как по канату, осторожно прощупывая её и сверяясь при каждом шаге с состоянием своего слушателя — её сына. И мальчик затихал то ли от звуков, то ли от легких прикосновений. Жар был по-прежнему силён, но боль уже не заставляла его метаться и кричать так жалобно, как это было мгновения назад, когда рядом ещё не было этого мужчины, такого сильного, уверенного и знающего, что нужно делать, как поступать в каждую минуту, которую он проживал. И его уверенность вселяла надежду и в бедное сломленное потерями сердце Шарлотты.

— Это заражение, — странно визгливым голосом проговорил Арно, отвернувшись к окну, — если ничего не сделать, ребёнок… — он закусил губу и не стал продолжать. Все в этой маленькой комнате и так поняли, что он хотел сказать.

— Нет! — слабо вскрикнула Шарлотта. — Я не дам! Я не позволю!

Она попыталась оттащить Эрика от дивана с таким отчаянием, словно он один представлял сейчас для неё единственную и непобедимую угрозу, как-будто это его голос произнёс страшный приговор, и он один отвечает за слова, страшным грузом повисшие на её плечах. Но не хватало сил.

— Руку нужно отнять, — пробормотал Арно, стыдясь самого себя. Он не мог смотреть в глаза матери такие доверчивые и простодушные, а потому отвернулся и отошёл к окну. Шарлотта попеременно заглядывала в лицо то одному мужчине, то другому, искала поддержку и не находила.

— Нет. Нет, я не могу, я не хочу, — бормотала она словно во сне.

— Что ты говоришь, женщина, опомнись! — Загремел Перс. — Если ничего не сделать твой ребёнок умрёт! Ты этого хочешь?

— Нет! — в третий раз крикнула Шарлотта и, наконец, оттолкнув Эрика закрыла своё дитя щитом своего тела и рук, прикрывая его от изуверов, которыми теперь представлялись ей трое мужчин, вызвавшие в ней раньше безграничное доверие.

— Шарлотта, — шагнул к ней Арно, но она резко повернув голову и окинув с головы до ног негодующим взглядом, жестом заставила его замолчать.

— Если вы отрежете ему руку, он все равно умрёт — только позже, — странно ровным голосом произнесла она и склонила голову на маленькое тельце, беспокойно заворочавшееся под её ладонями.

Эрик почувствовал, как страшная правда этих слов накрывает его неудержимой волной. Этот вал готов был смести его как слабую тростинку. Безрукий калека — на что мог надеяться этот ребёнок, если судьба позволит ему выжить и вырасти? Конечно, сейчас рядом с ним молодая и сильная мать, которая позаботится о нём, но всегда ли она сможет быть рядом? Да и много ли она сможет сделать без покровителя в мире, где женщине отведена роль красивой игрушки, существующей с одной целью — удовлетворять потребности того, кто выберет себя её супругом.

И снова его память, совершив прыжок, вернула его к образам, которых он стремился избежать всеми силами, в безнадёжности и беспочвенности которых убедился. Но упрямое сердце не хотело смиряться и забывать.

Тяжкий выбор — скорпион или кузнечик — теперь он в полной мере осознал всю жестокость своего поступка. Бедная Кристина! И снова, словно ледяная рука сжала его сердце. Неужели это никогда не кончится? Несколько дней назад он, казалось, примирился с своей судьбой и был готов покинуть этот мир, каким бы он ни был, — хорошим или плохим, красивым или уродливым, злобным или доброжелательным — Эрик разумом своим уже повернулся спиной ко всему, что ещё могло удерживать его в этом мире, хотя было ли что-то ещё или кто-то, кроме Кристины… Но память его всё время ходила по кругу, неизменно возвращаясь в одну и ту же точку, к одному и тому же человеку — к Кристине.

— Дарога, подожди, — Эрик удержал за руку перса, готового силой оттащить мать от кровати сына, — она права.

— Ты с ума сошёл, Эрик! — возмутился перс. — Не мать определяет, жить ребёнку или умереть — это право Аллаха.

— Да, — глухо ответил Эрик, — но мать имеет право голоса, — и он осторожно прикоснулся к маске, скрывавшей его лицо.

О чём он подумал в этот момент? Не о том ли, что его собственная мать была бы более милосердна, если бы позволила ему умереть в младенчестве? Тогда ему не пришлось бы пережить все те тяготы, которыми была наполнена его биография. Не было ужаса перед самим собой, ненависти вокруг, желаний, которые имели только один исход — они были недостижимы. Но тогда он не встретил бы Кристину… Кристина.

Эрик обернулся к персу и что-то быстро сказал на незнакомом языке.

— Ты с ума сошёл, — в который раз повторил перс, но сейчас эти слова звучали устало и покорно, — это страшнейший яд.

— Вот именно! — спокойно ответил Эрик.

— Неужели ты даже Бога не боишься, если уж людской суд тебе нипочём? — вопросил перс. — Ты же убьёшь его.

— Ты уверен?

— Как я могу быть уверен в таком деле…

— Иди и принеси мне то, о чём я тебя прошу, — и слова были произнесены таким тоном, что им нельзя было неповиноваться.

Когда Перс вернулся, в руке его был маленький пузырёк, в который вмещалось едва ли десять капель жидкости густого бордового цвета внешне похожего на кровь. Он нерешительно протянул склянку Эрику и снова попытался что-то возразить, но Эрик мотнул головой и Перс замолк на полуслове, словно подавился словами.

— Воды! — Резко сказал Эрик.

Окрик его был суровым и повелительным и никто не посмел ему перечить. Арно подал стакан, наполовину наполненный водой. Эрик выплеснул половину прямо на пол, в оставшуюся воду капнул несколько капель, поболтал стакан, растворяя густую жидкость, долго смотрел, как кровавые и прозрачные нити смешиваются между собой, растворяются и вода, наконец, приобретает нежно-розовый цвет. Кивнул сам себе и со стаканом в одной руке и пузырьком в другой он подошёл к Шарлотте, испуганно преградившей ему путь к кровати. Некоторое время он молчал, глядя на женщину сверху вниз сумрачно, но совершенно спокойно. Если раньше она была просто испугана, то теперь это тяжёлое молчание парализовало её. Шарлотта едва удержалась от желания упасть на колени и закрыть голову руками, чтобы избежать неведомых грозных слов, которые трепетали на губах стоявшего перед нею мужчины. Почему-то ей казалось, что сейчас на её голову обрушится нечто, чему она не сможет воспротивиться, что сметёт, сломает и её и детей.

— Шарлотта, это — яд, — промолвил Эрик со всей доступной ему мягкостью. — Возможно, я не так сведущ в медицине, как европейские лекари, но, уверяю тебя, кое-что я знаю. Наш … врач, — скрипнув зубами, он глянул в сторону переминавшегося с ноги на ногу Арно, — был, скажем так, невнимателен и, обрабатывая рану, не разглядел инфекцию. Ты сама видишь, во что превратилась рука мальчика меньше, чем за сутки. Арно прав сейчас в одном — ребёнок в смертельной опасности. Это лекарство придумал и составил я сам — я использовал знания, которые получил на Востоке. О том, что я там делал, ты можешь спросить перса. Думаю, он порасскажет тебе много интересного… Это лекарство я испробовал только один раз — эффект от него оказался не таким, как я ожидал, но всё же лучше, чем, если бы я не использовал вообще ничего. По замыслу это лекарство должно убить вообще все микробы и бактерии, которые бродят в теле твоего сына, и заставить кровь изменить свой состав. При удаче, очнувшись, его организм будет похож на организм младенца при рождении, в противном случае — он умрёт. Ты можешь выбрать это лекарство, в котором, к сожалению, я не совсем уверен, либо прислушаться к Арно, который предлагает отрезать мальчику руку иначе, опять-таки, ребёнок умрёт. Тебе нужно сделать выбор, но не советую затягивать — счёт может идти на минуты…

И опять — скорпион или кузнечик. Как же ему было жаль эту маленькую хрупкую женщину! Он хотел бы, чтобы ей не нужно было выбирать. Впервые он жалел настолько сильно кого-то другого, от кого не зависела его собственная жизнь. Но помочь ничем не мог. Мать имеет право голоса…

1) личный архитектор короля Людовика 15

Вернуться к тексту