Семеро (джен)

Толстые восковые свечи на столе, хоть и светили ярко, были не в силах рассеять мрак, царивший вокруг — и по углам комнаты, и в непроглядной ночи за окнами, и в душах семерых, сидевших за столом. Братья переговаривались вполголоса, словно кто-то чужой мог их услышать. Но даже если кто-то и подслушивал бы под окнами их старого дома, то не разобрал бы ни единого слова — все звуки заглушал тоскливый вой осеннего ветра, гнавшего по земле палую листву.

— Ну что, братья… Помянем ее, — начал Первый. — Она была нам дороже всех. И мы ей были дороже всех. Теперь мы остались одни. Давайте же держаться по жизни вместе.

Братья выпили. Закусили. Выпили снова.

Седьмой брат, еще молодой и очень щуплый, не в пример остальным, в голос заплакал, тряся жидкой бородкой, и уронил голову на стол. Четвертый и Шестой, сидевшие рядом, потрепали его по плечу и по спине, но он не унимался.

— Бедная матушка… Она уже не узнает правды… Так нас и запомнят на века — как слабаков… — подвывал Седьмой сквозь рыдания.

— Ты же прекрасно знаешь — мы пошли на это ради нее! Мы обманули того человека, который записывал местные легенды, — сурово проговорил Первый. — Состряпали для него, для матери и для всех остальных сказку. Такую, чтобы объясняла для всех наши прозвища и представляла нас невинными жертвами. Кстати, и про смерть того урода мы ему тоже рассказали... Конечно, не прямо, а так… по-сказочному.

Третий коротко гоготнул, хлопнув по спине Второго. Четвертый сплюнул на пол.

— Да, но кто же мог знать, что те записи так прославятся? — пьяно всхлипнул Седьмой. — Теперь над нами все смеются… Этот сказочник, он ведь назвал нас там по прозвищам. И нас, и ее…

— На это мы пошли тоже ради нее, — терпеливо напомнил Первый. — Сам посуди, что лучше: чтобы над ней смеялись или чтоб ее считали ведьмой? Лучше уж пусть смеются, верно? Только благодаря этому она дожила до старости. Все равно над ней всю жизнь подсмеивались. Она с детства считалась местной дурочкой. Замуж так и не вышла — никому не нужна была слабоумная. Уже в зрелом возрасте пошла в лес да и нашла там себе беду — отыскался-таки охотник на ее женское естество. Кто это был — никому из людей не ведомо. Да и она сама, наверное, не знала. Мы-то, конечно, знаем, но речь не о нас… В общем, родила она семерых, билась, как могла, работая прачкой... И ведь вырастила, подняла всех детей! Горькая судьба, но в целом ничего необычного, не так ли?

— Верно, брат… — вступил в разговор Второй. — Главное было, чтобы люди не увидели в ее судьбе ничего необычного. Мы ведь и так невольно подвели ее, когда были совсем маленькими и еще не могли скрывать свою истинную сущность. Видать, кто-то из соседей что-то углядел — и пошло-поехало… Вот тогда и появились те прозвища — и у нее, и у нас…

— Да ладно тебе… — проворчал Четвертый. — Люди и раньше догадывались, что мы не такие, как они… Уже хотя бы потому, что нас родилось сразу семеро. Таких близнецов в народе называют «детьми дьявола». Из-за этого ее сразу после родов стали подозревать в ведьмовстве.

— Ну если так, то и не надо было скрывать от них смерть того негодяя! Пусть бы нас все боялись! — воскликнул Седьмой дрожащим от слез голосом.

— Просто подумай, что тогда стало бы с нею… — Первый указал на небольшой портрет над камином: женщина средних лет в белом чепчике улыбалась им с полотна. — Люди окончательно уверились бы, что она ведьма, и не оставили бы ее в живых.

— Мы бы защитили ее! — воскликнул Седьмой.

— От других, но не от нее самой, — печально ответил Первый. — Ведь тогда она узнала бы, что родила чудовищ… Даже своим замутненным разумом она смогла бы это понять. Этого нельзя было допустить. Мы должны были обеспечить ей спокойную жизнь — за то, что благодаря ей явились на этот свет.

— Не очень-то нам и рады на этом свете, братец… — с горькой усмешкой сказал Третий.

— А ты чего ожидал? Люди — они и друг друга-то не очень любят. С чего бы им нас любить?

— Значит, и мы будем платить им тем же. Одного угробили — и до других доберемся, если надо будет, — мрачно произнес Пятый. — Он думал, что легко справится с нами… Но ему против нас было не выстоять. Даже против одного из нас. Даже когда мы были совсем детьми.

— Верно! — подтвердил Второй. — Именно поэтому мы должны были не просто уничтожить его, но и спрятать тело так, чтобы и следов этого негодяя не нашли. Никто не поверил бы, что он полез в наш бедный дом воровать. Он шел именно убивать нас, считая нас отродьем дьявола. И если бы мы убили его, но не стали этого скрывать, люди сразу догадались бы, что он был прав…

— Ага, особенно после того, как увидели бы, что мы с ним сотворили… — недобро хохотнул Шестой. — Если бы тот человек, который легенды записывает, только знал, что на самом деле кроется за сказкой, которую мы ему рассказали! Кстати, в сказке мы придумали прозвище и тому негодяю. Посмертно, так сказать…

— А матушка, бедная, так радовалась тогда, что мы ей по хозяйству помогаем! Огород дружно вскопали, картошку посадили… Знала бы она, что там, под той картошкой! — опять залился слезами Седьмой.

— Хватит! — прикрикнул на него Первый, стукнув по столу кулаком, но кулак, не долетев до стола, превратился в копыто, и звук оказался звонче и громче, чем можно было ожидать. — Сегодня наш последний день здесь. Мы уходим из этих мест.

Все семеро встали из-за стола, и пляшущие огоньки свечей отбросили на стены их тени — лохматые, бородатые, рогатые…

— Я заберу это! — Седьмой бросился к портрету матери.

— Разве что только это… — тихо прорычал Первый. — Больше нам из этой жизни ничего не нужно. Здесь нас должны забыть. Пусть им от нас останется только сказка. О волке и семерых козлятах…