Три гурии нужды в моём гареме (джен)

Утро наступило внезапно, солнце хлынуло с неба с силой высокого горного водопада, смывая своими лучами ночные тени. Вместе с ночными тенями пропали и страхи джинна. Языки его пламени очистились от пепла сомнений и яркостью соперничали с солнцем.

— Ты смог обхитрить меня, Ходжа Насреддин, и пусть твоя хитрость привела меня к исцелению, обида моя велика, и я могу снова впасть в чёрную меланхолию, если у тебя не получится так же ловко обхитрить магрибского колдуна и его приспешника-джинна, — лицо джинна сложилось в капризную мину, показывая, что последние двадцать лет, проведённые при дворе султана, где шантаж, подкуп и интриги в ходу больше, чем честность, отточили некоторые не самые приятные черты характера тысячелетнего джинна. — Да, это умерило бы мои страдания.

— Два шакала льва загрызут*, но умный лев разделит шакалов и выиграет бой с каждым. А сейчас давай позавтракаем, уважаемый, и потом ты исполнишь проигранное мне вчера желание, ведь твой бросок костей, когда ты прекратил их чаровать, принёс тебе только пять очков.

Джинн уже набирал воздух для язвительного ответа, но рассудил, что негоже ссориться, не узнав, что задумал Ходжа Насреддин. Пока всё, что тот ни сделал, оборачивалось к пользе и выгоде обоих.

Желание, которое потребовал исполнить Ходжа Насреддин, было в перемещении их маленького каравана к стенам Бухары, дабы не тратить множество дней в тяжёлом переходе. И джинн, чувствуя вернувшуюся веру в свои силы, с легкостью это исполнил. Караван в пять верблюдов и одного ишака с подарками для эмира, вещами, которыми одарили Ходжу Насреддина и седельщика в Багдаде, слугами, приставленными к ним (Ходжа Насреддин справедливо подозревал в них шпионов султана), оказался на дороге всего в трёх часах ходу до главных ворот столицы Бухарского эмирата. Ходжа Насреддин переодел халат, надел чалму с подвёрнутым кончиком, символизировавшим учёность, нацепил накладную бороду, и верблюды тронулись в путь, мерно покачивая тяжёлыми горбами. Только седельщик Файзулла, не ждущий от возвращения никаких благ, не радовался сокращению пути и искал смирение в молитвах.

Миновав ворота и уплатив все полагающиеся пошлины, подкреплённые взятками писцу и начальнику стражи для ускорения процедуры досмотра, караван направился прямо к дворцу эмира. Там снова последовал торг с выяснением размера необходимого бакшиша, и Ходжа Насреддин признал, что в умении торговаться дворцовые стражники превосходят самого опытного купца на рынке. Наконец седельщик и Ходжа Насреддин предстали пред светлыми очами пресветлого эмира Благородной Бухары.

— О, пусть позволит величайший из всех великих повелитель, солнце и луна, звёзды и планеты вселенной, приветствовать себя жалкому червю, недостойному созерцать и тысячную долю сияния, излучаемого лучезарным эмиром. Моё ничтожное имя — Гуссейн Гуслия, — Ходжа Насреддин, следуя своему плану, представился эмиру именем известного багдадского мудреца. — Я сопровождаю подарки султана Багдада, отправленные для возложения к стопам его венценосного брата. Пусть великодушие эмира простирается столь же далеко, как и его мудрость, и великий простит мне мой запылённый вид, проистекающий из желания не дать продлиться ожиданию эмира.

Всё это время Ходжа Насреддин беспрерывно кланялся, а седельщик, который целиком доверился ему и выполнял наказ молчать, как повалился на колени, так и оставался в этой позе.

— Мы наслышаны о твоей мудрости и умениях, Гуссейн Гуслия. Подойди, мы милостиво позволяем тебе поцеловать полу нашего халата, — сказал эмир, — и скорее расскажи нам, какие подарки отправил нам султан Багдада.

— Пусть не гневается пресветлый эмир, но будет лучше, если мы обсудим подарки наедине.

Повинуясь знаку эмира, все придворные покинули комнату, седельщика Файзуллу, так и не поднявшегося с колен, выволокли стражники, и он тут же подвергся допросу обступивших его вельмож, пытающихся дознаться, о чём с эмиром поведёт речь приезжий мудрец.

Меж тем Ходжа Насреддин, скрывающийся под накладной бородой и чужим именем, рассказывал новости Багдада, передавал приветы и подарки султана и его вельмож, сопровождая их пояснениями и безудержной лестью. И лесть Ходжи Насреддина была такой ловкой, что тонкой, но крепкой нитью оплела сердце, мозг и печень эмира, и вскоре тот был безвозвратно очарован умом Гуссейна Гуслии, что смог с первых мгновений рассмотреть его великую мудрость. Уже через полчаса эмир не представлял, как он мог жить раньше, не имея рядом такого сердца, что читало все его благородные порывы, все великие мысли, всю прозорливость и величие, не имея рядом такого ума, что мог это оценить и восхититься, не имея рядом такого медового языка, что мог так правильно рассказать об этом. Если бы у эмира были хоть малейшие сомнения в том, что именно он сердце и пуп вселенной, после речей Гуссейна Гуслии они развеялись бы окончательно и необратимо. Ведь разве есть кто умнее, проницательнее и правдивее, чем человек, называющий тебя мудрецом?