Парусник в тумане (гет)

Лили

Море тихо плещется у ног, ластится к ним, словно доверчивый котенок. Оно не синее и не голубое — серовато-розовое, с золотыми и оранжевыми бликами выглядывающего из туч солнца. Лили опирается ладонями о сухой холодный песок и запрокидывает голову назад, смотря в рассветное небо. Пахнет влагой и водорослями, которые море яростно швырнуло на берег. А над ними, стройные и незыблемые, тянутся к небу белые скалы Дувра.

— Красиво, правда? — шепчет она. — Совсем как на картине.

Лили никогда не помнит имен художников, только названия картин, чьи репродукции тайком стащила у Петунии из большого альбома. И сейчас ей кажется, что перед ней «Впечатление. Восход солнца» — та же туманная дымка, те же неясные очертания далеких кораблей, та же дорожка на воде, тот же красноватый круг солнца. Каждый раз, когда Лили видит красоту, она придумывает, в какой картине находится — и ей не скучно.

— Ужасно скучно, — отзывается Джастин и беззастенчиво зевает. — Могли бы поспать.

Лили насмешливо фыркает, поворачиваясь к нему.

— Всю жизнь проспишь, — замечает она и вытягивается на песке, подложив руки под голову. От Джастина пахнет пряностями, и от этого запаха у нее слегка кружится голова.

— Неужели тебе нравится эта работа? — спрашивает Лили осторожно, разглядывая золотисто-серое небо, светлеющее с каждой минутой. — Целый день, в темноте, с этим запахом, посетители — только женщины за тридцать.

Она не видит, но чувствует, как он пожимает плечами. Джастину наплевать, где он работает, главное, чтобы были деньги, пусть небольшие, а остальное появится само собой. Как сын Ли Джордана, он живет как живется, не задумываясь ни о чем. Правда, пауков он в школу не таскал — только черепах.

Лили садится и обхватывает колени руками. Она худая, с длинными рыжими волосами, закрывающими острые лопатки и полем веснушек на щеках. Не похожая ни на мать, ни на отца — на бабушку, которую никогда не видела.

— Смотри! — Джастин кивает на далекий белый парус, перышком реющий над серо-золотистой водой. — Кому-то тоже не спится в такую рань.

Лили невольно улыбается: этот парус — ее лучший друг, тайный друг, ее скрытая влюбленность. Ей кажется, что там, за плотной парусиной, прячется тот, кто ей нужен. Он появляется каждое утро, стоит ей только сесть на прохладный песок.

Лили бросает взгляд на Джастина: он симпатичный, с каштановыми волосами и темными, карими глазами — равнодушными и спокойными. Лили не знает, зачем встречается с ним. Привычка? Или страх остаться одной? Или рядом с ним удобно? Вроде бы есть мужское плечо — и хорошо.

Джастин снова широко зевает, не прикрывая рот и показывая морю все свои зубы.

— Мне на работу через час, — говорит он жалобно, взглянув на часы. — Тут очень красиво, Лили, но еще восемь часов на ногах стоять.

— Ты ведь сам предложил встретить рассвет, — Лили хмурится и проводит рукой по волосам.

— Прости, прости, — он наклоняется к ней и целует — осторожно. Он боится ее. Боится вспыльчивости, негодования, ярости, и Лили это чувствует — в сухости поцелуя. И сразу передергивает плечами. Поцелуй должен быть розой, а не бессмертником.

Поднявшись на ноги, она отряхивает лимонную юбку и трясет босоножками, возвращая зачерпнутый песок на место. Море из серовато-золотистого становится лазоревым, и парус исчезает — вместе с туманом.

Лили легко закидывает на плечо небольшую сумку, в которой почти ничего нет — только колдоаппарат, пачка овсяного печенья и блокнот.

— Что нового? — глаза Джастина спят. И лицо спит.

Лили на мгновение становится совестно, что она притащила его сюда. Ему и правда весь день работать в этой запашистой лавке рядом с Лютным переулком.

Она торопливо вынимает из кармана галлеон, через который Джеймс присылает ей информацию по делам Министерства. Часто на нем ничего нет, и тогда Лили весь день бродит по пустошам и полям, фотографируя все, что кажется ей волнующим, пытаясь передать свет и цвет, настроение и движение. Но сегодня на галлеоне светятся невозмутимые буквы: «Солсбери, сейчас». Лили прячет монетку в карман летней куртки и целует Джастина в щеку.

— Увидимся вечером или завтра.

Он не успевает ответить — а Лили торопится и, махнув рукой, трансгрессирует. Может, пора сказать ему правду? Что в сердце у нее пусто, как в ракушке, из которой сбежала устрица, что его поцелуи — как падение на губы иссохшего листа?

Джеймс поднимает руку, и Лили, разом забыв о Джастине, бежит ему навстречу.

— Не опоздала?

— Самое то. Пойдем.

За низким, покосившимся сараем лежит тело, раскинув руки и ноги морской звездой. Оно прикрыто голубоватой тканью и кажется совсем маленьким, хотя торчащие вверх, к небу, ботинки явно больше седьмого размера.

— Давно? — Лили вытаскивает колдоаппарат из сумки и вешает на шею.

— Тедди считает, что вчерашний. Я считаю, что ночной. Ты глянь, у него грязь на подошве не высохла.

— Здесь ночью был дождь.

Джеймс закатывает глаза и резким, злым движением срывает ткань с тела. Лили не зажмуривается, хотя увидеть можно что угодно. Она почти полгода работает колдографом в отделе магического правопорядка — не потому, что ей нравится. Колдография — ее жизнь, но природа не приносит денег, а просить у отца слишком стыдно. Остается только фотографировать тела. Странно, но ни трупы, ни раны, ни кровь не очерствляют ее душу. Она относится к телам как к части природы, погибшей, но неизбежно существующей.

Лили делает несколько снимков крупным планом, затем детальных: руки, ноги, туловище, голова. На этом трупе, как и на многих других, не видно никаких следов насилия.

Лили задумчиво опускает колдоаппарат, продолжая рассматривать тело. Мужчина, лет сорока, с черными прямыми волосами, пухлыми губами и двойным подбородком. За что? Кому он помешал?

И она мгновенно выпадает из своих картин в серую жизнь.

— Держи, — она медленно протягивает колдографии брату. — Который уже?

— Третий, — волосы Джеймса привычно торчат в разные стороны, совсем как у отца. — Гоблин меня раздери, если это не маньяк. Только вот трупы друг на друга не похожи — я имею в виду, внешне. А почерка у убийств нет, это только магглам везет. У нас Авада — и конец.

Лили садится на корточки рядом с телом и пристально разглядывает. Мертвый человек — все равно что рыжий лист, упавший с клена — оторван, и не вернуть.

— Смотри, Джеймс, — она замечает на шее погибшего маленькое красное пятно, совсем под ухом. — Погоди, я сниму и увеличу.

На колдографии проявляется не пятно, а рисунок — словно клеймо, которое выжгли на коже. Джеймс присвистывает и вертит снимок в руках, пытаясь понять, где у рисунка верх.

— Закорючка какая-то, — выдает он тихо и протягивает снимок Лили. — А может, я просто не ходил на древние руны. Как думаешь, Тедди с этим разберется?

Лили пожимает плечами. Расставшись с Виктуар, Тедди с утра до ночи проводит на работе, и она не уверена, что у него найдется время для символов. Уж лучше спросить у Розы.

— Поттер, — голос раздается за их спинами так неожиданно, что они оба вздрагивают. — Тебе не кажется, что пора сворачиваться? Или хотя бы приказать Перкинсу снять мантию?

Лили прячет снимок в сумочку и оборачивается.

Скорпиус стоит в двух шагах от них, засунув руки в карманы брюк, и на его бледном, вытянутом лице выступает усталость.

Джеймс чертыхается и быстрым шагом исчезает среди маленькой команды Министерства, возмущенно жестикулируя. Эта команда собрана под его началом, с разрешения отца, и в ней всего четыре человека. В отделе магического правопорядка, где он работает, слишком высокая конкуренция, и чем меньше сотрудников знают о твоих планах, тем лучше.

— Узнали, кто это? — Скорпиус равнодушно кивает на тело. Его светлые, почти платиновые волосы слегка подрагивают на ветру. Вместе с Альбусом он работает в секторе борьбы с неправомерным использованием магии, и его всегда отправляют проверить, как выполняют работу другие сотрудники. Сектор — узкое направление, но Лили знает, почему брат и Скорпиус его выбрали.

— Я тут всего десять минут, — Лили почему-то поеживается, глядя на него. — И знаешь, имена — это дело Люпина. Ты не выспался? Выглядишь уставшим.

Скорпиус хмурится и молча смотрит в ее лицо, не собираясь отвечать. Последнее время он все чаще молчит и уходит в себя, а лезть к нему Лили не собирается. Он друг ее брата, но для нее — чужой. Все равно, что вассальная зависимость в Средневековье.

— Джеймс постоянно забывает про Статут, — говорит он сквозь сжатые губы. — И вместо утреннего чая я трансгрессирую в какую-то глушь.

Лили возмущенно вспыхивает.

— Глушь? Это один из красивейших городов графства, — запальчиво замечает она и машет рукой в сторону собора, залитого утренним солнцем. — Ты только взгляни, какие там витражи…

— И как часто ты доходишь до витражей? — Скорпиус насмешливо прищуривается. — Я вот дохожу только до кучи бумаг, до трупов, или раненых. Хотя, пожалуй, тебе-то чем еще заниматься.

Ее щеки становятся краснее закатного солнца. Повернувшись к нему спиной, Лили пробирается к Джеймсу, все еще кричащему на Перкинса.

— Я нужна?

— Снимок с тобой? Зайдешь к Розе? — он вытирает пот со лба и мельком взглядывает в ее погрустневшее веснушчатое лицо.

Лили кивает и, забежав за сарай, трансгрессирует. Последнее, что она видит — искусственно выпрямленную спину Скорпиуса. Внутри нее что-то съеживается, а потом в лицо ударяет слепящий солнечный свет.

Скорпиус

Губы улыбаются сами собой, и рука дрожит, доставая из кармана палочку. Скорпиус запечатывает кабинет и, взяв тяжелую сумку, едва не бегом идет к лифтам. Роза Уизли сказала «да», когда он в сотый раз думал услышать «нет». Она сказала «да» так торжествующе и громко, словно это она добивалась его все эти годы. И плевать, что сегодня Поттер опять нашел труп, и плевать, что солнце за окном исчезло в серой дымке. Он идет домой к Розе Уизли.

Вспоминая в который раз ее веселое лицо и теплые губы, Скорпиус широко улыбается. Какая разница, почему она согласилась?

— Хороший день, Малфой? — Перси поправляет темно-синий галстук.

Скорпиус несколько секунд молчит, разглядывая свое отражение в зеркале лифта и машинально приглаживая волосы.

— Для меня — да.

— Что, нашли убийцу?

Скорпиус тихонько выдыхает, поправляя воротник.

— Этим мракоборцы занимаются, разве нет?

Лифт жалобно звякает, открывая двери, и Перси с открытым ртом остается за спиной. Часы над стойкой привет-ведьмы показывают половину седьмого, и Скорпиус морщится. Он обещал прийти пораньше, но из-за убийства пришлось не только стоять без дела рядом с Поттером, но и стирать память паре чересчур любопытных магглов. Когда ему начнут поручать по-настоящему важные задания?

Майское небо сереет, но иногда облака отступают, и вечернее солнце окрашивает все красноватым светом. Так тепло, что Скорпиус снимает темно-синий пиджак и вешает его на руку. Он идет по улицам, разглядывая прохожих, спрашивая себя: неужели можно быть таким счастливым? И существует ли на свете человек счастливее его?

Первые, робкие капли весеннего дождя приятно касаются кожи, но Скорпиус уже заходит в дом — обычный четырехэтажный дом недалеко от Сити, где Роза снимает квартиру. Почему-то все дети Уизли живут отдельно. У Скорпиуса не лучшие отношения с отцом, но ему никогда не хотелось уехать, особенно в такой дом, с безразличными окнами, одинаковыми парадными и серыми ступенями.

Роза открывает не сразу — и ему кажется, что ее улыбка натянута и дрожит.

Они смотрят друг на друга так, словно увидели впервые, и Скорпиус старается заглушить кружащиеся в голове слова, что Роза когда-то наговорила ему сгоряча.

— Это тебе, — глухо произносит он и протягивает спрятанный за спиной букет розовых тюльпанов.

Ее улыбка становится шире, но глаза — темные глаза — не теплеют.

— Спасибо, — она осторожно и неохотно берет букет. — Только я хризантемы люблю.

Слова умеют резать — но рана заживает быстро, и Скорпиус, поставив сумку на столик в прихожей, проходит в гостиную. Даже если бы он не знал, что здесь живет Роза, он бы догадался. Да, с тюльпанами он ошибся, но вот этот минимализм, руны в рамках над диваном, бежевые обои, сухой бессмертник, зеленые шторы, забитый книжный шкаф из темного дерева, кипа пергаментов на огромном столе — в этом вся Роза.

— Чаю? — она садится на краешек дивана рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Ее волосы, обычно такие пушистые и непокорные, уложены в две французские косы. — Я купила пирог.

Купила. Скорпиус надеется, что кривая улыбка его не выдаст. Купила? Он ни разу в жизни не ел купленный пирог. В его доме всегда готовят сами. Раньше экономкой была Элиза, но после смерти матери она ушла, и теперь отцу готовит другая женщина, чьего имени Скорпиус не помнит — дома он бывает редко.

— Пойду, поставлю чайник, — Роза резко поднимается и исчезает в кухне, оставляя после себя дурманящий запах мускусных духов.

Скорпиус выдыхает, ослабляя надоевший галстук. Она сказала «да», но скажет ли еще что-то? Посмотрит ему в глаза? Или будет только прятаться, потому что тоже не знает, как себя вести?

— А поесть у тебя ничего нет? — Он проходит в кухню и опирается плечом о дверь. — После дня с трупом и Поттером ужасно хочется есть.

Роза вздрагивает, словно он застал ее врасплох, но тут же улыбается. Скорпиус отмечает про себя, что лицо у нее на самом деле круглое, а не овальное, как ему раньше казалось.

— Есть паста с грибами, хочешь?

Он молча кивает, глядя, как она достает из холодильника сковородку. В ее квартире все какое-то маленькое, неуютное и чужое. Скорпиус сглатывает. Черт, ну почему он так чувствует?

После смерти матери ему не хватает любви, и он отчаянно ищет ее у других, пытаясь отнять. У отца — не отнимешь, он давно — вещь в себе, но ведь Роза может его любить. Ему хочется выпросить ее любовь, потребовать слова, что заглушат внутреннюю пустоту, которой не должно быть у человека в двадцать. Но он молчит.

— Я помогу, — говорит он быстро и обнимает Розу со спины.

Она замирает, держа сковородку одной рукой, а другой опирается о столешницу. Скорпиус мягко целует ее в шею, вдыхая аромат хризантем, и крепче прижимает к себе. Девушка, которая снилась ему по ночам, теперь в его объятиях. И черт с ним, с уютом.

— Ты останешься? — она ставит сковородку на холодную плиту и поворачивается к Скорпиусу. Она немного ниже его ростом, с сильными, почти мужскими плечами и широкими бедрами.

В ее глазах, больших и блестящих, отражается он сам.

Лили

Тюльпаны и нарциссы пахнут так нестерпимо сладко, и так нежно покачивают разноцветными головами, что Лили достает колдоаппарат и с наслаждением делает несколько снимков. Розовый, алый, желтовато-оранжевый, фиолетовый — эта стихия цвета окружает ее в саду каждый день, и в солнце, и в дождь. Лили не устает их фотографировать, завешивая свою комнату одинаковыми пестрыми колдографиями.

— Мам, я дома! — она скидывает ботинки в прихожей и, не обращая внимания на вопящую Вальбургу, бежит по коридору.

Отцу не нравится этот дом, старый, со скрипучей лестницей, с потайными дверями, мрачный и тяжеловесный. Лили, наоборот, от него в восторге: ей нравится и ощущение старины, и атмосфера загадочности, и балдахин над кроватью. Современные дома — как их домик у моря — совсем обезличены. В них легко дышать, потому что дышишь пустотой.

— Как лучше: «выхватил мяч» или «вырвал»? — мать сидит в гостиной, склонившись к исписанному листу желтоватого пергамента. Ее огненные рыжие волосы забраны в высокий пучок и перетянуты желтой лентой.

— «Выхватил», — уверенно заявляет Лили и машет рукой на Кричера, который появляется перед ней с полным подносом пирожков. — Милый друг, я в гости иду.

Мать откладывает перо и вопросительно смотрит на Лили. Правая щека у нее измазана фиолетовыми чернилами.

— К Петунии, — поясняет Лили кратко и оглядывается по сторонам. В темной гостиной с тяжелыми шторами полумрак, пахнет старым деревом и пылью, и Лили мгновенно их распахивает, впуская свет. Гостиная — единственная комната, которую отец оставил такой, какой она была при Сириусе. — Ты чего здесь сидишь? Когда мы уезжаем к морю?

— Завтра, — мать задумчиво кусает кончик пера. — Ты надолго?

— Я к Петунии на обед, потом к Розе забегу, там у Джеймса труп, — Лили говорит так быстро, что мать недовольно морщится. — Потом расскажу. Мне у Розы надо про символ спросить. До вечера!

Лили привыкла к тому, что люди вечно кричат ей в спину. В ней столько энергии, столько жажды жизни, что на месте ей не сидится. Когда она приходит в кабинет Розы или тети Гермионы в Министерстве, через пять минут ей хочется сбежать. Лили — ветер. Южный или восточный — она и сама не знает.

— Как дела у отца? — Петуния поджимает морщинистые губы каждый раз, когда задает этот вопрос. Она вся какая-то сухая и выцветшая, с упрямством в серых глазах.

— Хорошо, — Лили довольно подвигает к себе тарелку с дымящимся супом, и желудок тут же отзывается урчанием. — Что это? Лосось?

— Форель, — Петуния проводит рукой по ее волосам, словно стараясь их пригладить. — Принесла фотографию? Ты обещала поискать.

Лили кивает и, поднявшись с места, вынимает из сумочки две старые колдографии, что взяла из дома, на обеих — бабушка Лили и дедушка Джеймс. Папа часто их пересматривает, думая, что его никто не видит. И обязательно рассказывает о них все, что знает — слово в слово — каждую годовщину их смерти.

Петуния берет колдографии недрожащей рукой, но сразу уходит в гостиную. Лили возвращается к супу и жадно ест — у Кричера супы не хуже, но все-таки он эльф, а мать готовит так себе — не плохо, просто никак.

Поставив тарелку в раковину, Лили опирается спиной о столешницу и окидывает кухню взглядом. Папа всегда хмурится, рассказывая о Петунии, об этом доме, об этой белоснежной кухне. Петуния. Лили называет ее только так, но она не против. Джеймс и Альбус никогда здесь не бывают, и отец приезжает только перед Рождеством.

— Я нужна только потому, что похожа на нее? — Лили останавливается в дверях, изучая лицо Петунии. Оно непроницаемо и спокойно, но пальцы, пальцы, сжимающие колдографии, мелко дрожат.

Лили уходит, не дождавшись ответа. Иногда людей лучше оставить тишине и одиночеству.

Опустившись на колени перед анютиными глазками, Лили берет головку цветка рукой и осторожно приподнимает. Все это ощущение красоты — физическое, осязаемое, необходимое — куда его спрятать? Как выпустить наружу? Да, Лили — ветер. Она влюблена в природу, но никому не нужна. Все живут — а Лили живет в картинах, и будто спит и видит сны, мелькающие и разноцветные, словно калейдоскоп.

Роза не появляется чересчур долго, и Лили уже собирается уйти, когда дверь в квартиру приоткрывается.

— Ты? На часы смотрела?

— Поможешь с символом? — Лили смущенно сует ей в руки колдографию. У Розы щеки — словно два цветущих мака, и волосы в беспорядке, как будто она только что встала с постели. — Я Джеймсу обещала.

Не предлагая зайти, Роза хмуро разглядывает символ. Качает головой. Подносит ближе и отодвигает. Снова качает головой. Лили наблюдает за ней с апатичным интересом: наверное, работа в отделе происшествий такая скучная, что Роза все свободное время изучает что-то еще, например, руны. Или нумерологию.

— Понятия не имею, что это за дрянь, — она протягивает снимок обратно. — Это не руны, Лили. Советую держаться от этой гадости подальше, от нее так и веет несчастьем. Пусть Джеймс отдаст в Отдел Тайн или вообще предложит рассмотреть на общем собрании.

Лили долго стоит на улице под тусклым светом фонаря, смотря, как куда-то спешат прохожие, как витрины магазинов гаснут одна за другой, а звезды на небе сияют все яростнее.

Символ, который даже Роза не сумела узнать, так и маячит перед глазами. Лили трет виски, пытаясь от него избавиться, но он все равно видится ей в каждом темном окне: круг, разрезанный ровно пополам толстой чертой.

Опустив голову, чтобы не видеть стекла, она бесцельно бредет вперед по темной улице, обхватив плечи руками. Лили знает: звезды — это ненадолго. Они погаснут, а потом на небе расцветет восход.