Аргус (джен)

Аргус, прозванный Паноптес, то есть всевидящий — многоглазый великан, неусыпный страж

В моем возрасте если проснулся и ничего не болит, значит, умер. А если проснулся и болит все?

Уточняю ситуацию: проснулся в чужой постели, как попал, не помню. Повода для повышения самооценки, увы, нет, поскольку женщиной и не пахнет. Пахнет холостяцкой старостью: давно не менявшимся постельным бельем, пылью и... пижмой? Точно, пижмой, Сонечка развешивала ее на террасе от мух, а я ругался, что быстрее она меня выморит этой вонью. А когда похоронил Сонечку и привез покупателя показывать фазенду, пижма еще пахла, жила еще свой безмозглой травяной жизнью.

Так, жену я похоронил, дом продал, вот и очутился в холостяцкой берлоге. Логично? Вполне. Еще бы вспомнить, как ее купил, а скорее снял. Временно. У алкашей-спартанцев. Матрац подо мной убитый в лепешку, койка — нет, скорее топчан — низкий, рядом солдатская тумбочка. Больше ничего не вижу. Хотел оглядеться, так шею прострелило, аж вышибло слезу.

Никогда у меня не болела шея.

И спина.

И суставы. Все. Самый маленький засранец в мизинце левой ноги, и тот болит как наперегонки со взрослыми. А вставать надо, законы гидравлики неподвластны воле человека, особенно по утрам.

Приподнялся на локте — искры из глаз! И завис. Падать назад — жалко терять достигнутый рубеж, а встать через боль духу не хватает. Это ж надо было дожить — негоден для посещения сортира!

Глянул на руку, а шрама-то и нет! Экий пердимонокль. Зрелищный был шрам, на пляже дамочки отворачивались. Любопытным говорил, рука в молотилку попала, что, в общем, недалеко от истины... Еще открытие: постарел я лет на двадцать, если не на все сорок. Кожа куриная, в старческих пятнах, пальцы узловатые и кривые, как у мультяшной нечисти. Пошевелил — больно. Кошмар: на взгляд чужая рука, а боль моя.

Встать? Встаю!

Мама моя, на муки ты меня родила!

Валяюсь на полу, в замершем сердце медленно тает игла. У меня, оказывается, еще и поясница болит, жестоко, сразу в сердце пробивает. Жить в таком теле совершенно не хочется, не помираю исключительно из любопытства. Куда меня занесло? Версия «двадцать лет в коме» не катит, я бы тогда очнулся в больнице.

Пол каменный — полированный черный гранит. Из гранита не строят дома, он радиоактивный. Я, что ли, кладбищенский сторож, в склепе живу? А тумбочку, стало быть, спер из казармы при сокращении Советской Армии. Она у меня под носом, еще бы чуть, и в падении приложился виском об угол. Теперь глаз различает светлое дерево с бурой искрой, уж не бук ли, откуда-то знаю, что его надо полировать с воском. Выходит, я близорукий. А тумбочка не солдатская, просто похожа. Солдатскую бы закрасили масляной эмалью в десять слоев, и насрать, что полировка. Когда на гражданке моют, в армии красят.

Тихонечко, не тревожа поясницу, перекатываюсь на бок. Стены из обкатанных ледником булыжников, с большим терпением подобранных по кривизне и размерам так, что получилась относительно ровная кладка. И для полноты картины факел в кованом держателе, великолепная имитация: пламя подрагивает как живое и даже коптит, но запахов горения нет, и копоть истаивает в воздухе, не оседая на камнях.

Что ж, я хотя бы в мире высоких технологий. А зачем тут все стилизовано под старину, разберемся. Сейчас моя цель — высокотехнологичный фаянсовый друг или хотя бы исконная дыра в полу. Привста... Хрена, опять иголка в сердце, надо перетерпеть, иначе так и загнусь на полу, гадя под себя... Сперва подтянуть колени к груди, перекатиться, встать на четвереньки, а там с Божьей помощью, цепляясь за тумбочку... Поехали!

Ору в голос, бью рукой о камень, новая боль оттягивает на себя иголку в сердце, уже стою на четырех костях, не останавлива... Какой роскошный глюк, право слово! Глазастенький, с ушами слоненка, ребрышки ходят под тонкой кожей — дышит.

— Ты кто?

Молчит, моргает. Попробую язык вероятного противника:

— Ху а ю?

Пригорюнился, ушки повесил:

— Мистер Ворюга ⁽¹⁾ забыл Сони...

Я ворюга? Потом разберусь, сперва глюк:

— Сони? Ты японец, что ли?

— Сони не японец. Сони слуга мистера Ворюги!

— Помочь можешь? Мне бы до туале...

Обнимаю фаянсового друга, пахнет хвоей, в сливе голубая вода. Как добрался, где глюк? Не помню, выпал кусок. Поднялся по стеночке. Сел.

Унитаз — эталон дизайна, как из конюшни «Порше». Туалетная бумага в хромированном держателе — совершенство, на ум приходит исследователь подтирок Гаргантюа, остановивший свой выбор на пушистом гусенке.

Итак, куда я попал?

Сквозь закрытую дверь входит глюк Сони, лупает добрыми глазами:

— Мадам Помфри, сэр!

Какого он... ждет ответа — «Проси»? Сказать, чтоб неведомая мадам подождала, тоже не вариант: я тут неглиже, как спал. Кальсоны на завязочках, нижняя рубаха — привет из эпохи натуральных тканей и красителей, когда брюки гладили каждый день, а стирали не каждый год.

И снова — куда я попал?

Так и не придумав достойного ответа мадам, говорю Сони брысь, заканчиваю процессы и умываюсь в английской раковине без смесителя, зато с пробкой. Раковина маленькая — только руки сполоснуть, — ни зеркала, ни полочки для мыльно-рыльных. Именно она убеждает, что я не брежу. Потому что ни в каком бреду советский человек не измыслит Специальную Сортирную Раковину!

* * *

— Аргус, я предупреждала, что лечить твой артрит симптоматическими средствами — все равно что заливать пожар из спринцовки!

Мадам Помфри бесцеремонна, как старая любовница. Сохранись в моем теле хоть один мужской гормон, уже облапил бы, а так боюсь, что потребует продолжения, а мне и предъявить нечего. Фигурка у мадам девичья, талия в рюмочку, кожа гладкая, и только морщинки в уголках глаз выдают, что она не первый год повторяет « ...и мне никогда не будет больше тридцати девяти».⁽²⁾

Сижу на топчане в дурацких кальсонах, гашник без застежки прикрыл одеялком. Мадам по барабану моя стыдливость, она ждет, когда подействует влитая в меня микстура и, чтоб время не пропадало, разгоняет мрак моей медицинской безграмотности.

— Ты хотя бы представляешь, на что похожи твои суставы? Они же совершенно де... де...

У нас в академии один препод читал в такой манере: «И развивается газовая... Хорунжий, и развивается газовая... Я, помнится, ляпнул: атака. Логично, но не для курса ПМП.⁽³⁾ Наплевательски относился — по нему даже зачет не ставили, а я впервые в столице, и Сонечка... Стоп, я учился в академии? Хорунжий!⁽⁴⁾ Я казак? Или... поляк?!

Охренев, выдаю монолог, в котором сам понимаю меньше половины:

— Это да, Поппи, дефлорированы мои суставы ледяной водой, подземельями стылыми да упрямым ослом Диппетом, который двенадцать раз, сука, мне устраивал диверсии на водопроводе!

— Директор Диппет?! — шепчет потрясенная мадам. — Но зачем?!

Озарение прошло, пожимаю плечами.

— Вообще, он слыл жутким ретроградом. Запрещал все, чего не было при Основателях, мог и водопровод... Но чтоб диверсии?!

Я почему-то уверен, что по водопроводу здесь нет человека главнее меня. Потому этот Диппет и гадил исподтишка, что не имел права запретить. Но углубляться в тему опасно, машу рукой: забудь.

Она лукаво улыбается — ох ты ж, божечки, последний мой гормон выкопался из-под завалов, ладит связку гранат.

— Аргус... На будущее, чтоб тебе не попасть в неловкую ситуацию. Твои суставы де-ФОРМИРОВАНЫ. Де-ФЛОРИРОВАНЫ — это немножко о другом.

— Это у кого как, Поппи, — говорю. (Поппи — Пенелопа?). — Мои суставы дефлорированы. Отыметы с особым цинизмом, и закроем эту тему.

Ух, как стрельнула глазками! Меня за мужчину не считает, и правильно, хотя обидно, но сама — Женщина. Гормон пополз на перехват, волоча перебитые ноги. Где моя одежда? Штаны хотя бы.

— Время, — говорит Поппи и распахивает дверь. За ней гостиная с угловатой резной мебелью, сделанной не для людей, а для красоты. Люстра с имитацией свечей, массивная, под такой сидеть боязно, камин из дикого камня.

Встаю, суставы отзываются легким зудом — по сравнению с тем, что было, как хомячок пукнул. Я уже понял, что Поппи медичка, а не старая любовница (жаль) и кальсон не замечает. Но шагнуть в гостиную без порток не могу. Запрещает недобитый гормон.

Где штаны?!

Платяного шкафа нет ни в спальне, ни в гостиной, на безрыбье лезу в тумбочку. Початая бутылка с незнакомой этикеткой, по цвету коньяк или виски, стакан, шоколадка, стопка газет, на верхней корчит рожи портрет, придавленный дном бутылки. Показалось? Всматриваюсь. Корчит. Щиплю себя. Больно. Прижимаю пальцем глазное яблоко, изображение раздваивается, значит, не бред.

— Аргус, у нас пять минут! — торопит Поппи. — Пройдет анестезия, и как мне тебя тащить?

Хрен с ним, с портретом, глюк Сони еще чуднее, а я так не заморачивался. Штаны! Полцарства за штаны!

— Аргус!

— Мне надо одеться!

— Так одевайся!

— Я не помню, где одежда!

— Спроси у эльфов.

— У эльфов?! А почему не у гномиков?

— Откуда им знать, где твоя одежда?

Не понимаем друг друга. Поппи смотрит оценивающе:

— Аргус, у тебя был приступ. Ты можешь что-то забыть, что-то неправильно воспринимать...

Подходит и за руку тянет меня в гостиную. Упираюсь, это вопрос принципа. В спальне раздетый человек уместен, а светить кальсонами в гостиной, рядом с одетой женщиной, стыдно. Старику не стыдно, он бесполый. А я не бесполый! У меня гормон!

— Да в конце-то концов! — свирепеет Поппи.

Меня пеленают невидимые веревки. Кокон позволяет дышать, и только. Ну, еще могу зло вращать глазами на Поппи, которая без видимых усилий буксирует меня к камину. Тлевший в нем огонек вдруг встает стеной зеленого пламени. И Поппи с бесконечной добротой на лице пихает меня в ревущую топку, как Сергея Лазо, вожака партизан.

* * *

Смена декораций: больничная палата в популярном здесь стиле «берлога алкашей-спартанцев после мародерки в областном центре». Тумбочка прикроватная и люстра с псевдосвечами, как у меня, и ни единого признака электропроводки. За окном дивный вид на осенний парк, хочется бродить и пинать палые листья. Сердце екает: я ж фазенду летом продавал! Жара, душный запах Сонечкиной пижмы... Соображаю, что парк — проекция в 3D. Смотрится, как будто окно в метре от земли, а мы сюда на лифте поднимались.

Гвоздь интерьера — функциональная кровать о четырех секциях, гнется под любую позу, хоть вверх ногами. Взгромождаюсь, и теперь-не-раненая рука автоматически ищет опору. Ага, вот и дырочки для крепления подвески. Лежал я на такой же коечке. В окружном госпитале... А что он окружал? Нет ответа.

Здешний босс и божок — целитель Сметвик, молодой по моим меркам человек в халате режущего глаз лимонного цвета. «Целитель» вместо «врача» или «доктора» и нетрадиционная ориентация халата настораживают. Впрочем, Поппи и здешние сестрички глядят на него с обожанием, это хороший признак. Младшие специалисты вечно из кожи лезут, желая доказать, что знают дело лучше начальника. Если неформально признают его авторитет, значит, он в самом деле крут.

Судя по всему, мы со Сметвиком знакомы давно и накоротке. Обычным пациентам не говорят:

— Аргус, ты упрямый старый идиот!.. Мерлин всемогущий, неужели я это сказал?

Спрашиваю:

— Понравилось?

— А то! — улыбается Сметвик. — Всегда хотел это сказать!

Тон у него доброжелательный, решаю не обижаться.

— До чего ты себя довел, а главное, зачем?! — продолжает Сметвик.

Сестричка подает тощую папку с моей историей болезни, он читает, брови ползут на лоб. Все так плохо?

— Беру свои слова обратно, — уважение, да что там, восхищение в голосе Сметвика неподдельное. — Ты первый такой на моей памяти, да и от других целителей не слышал, все считают, что это рекламный трюк. Но теперь уж — полный курс, верно я говорю?! Не для того ты страдал, чтобы отделаться полумерами! Так что придется еще потерпеть, Аргус! Будут процедуры тяжелые, будут угнетающие для психики. Я, конечно, постараюсь облегчить...

Накал энтузиазма в голосе целителя возрастает с каждой фразой, только «постараюсь облегчить» звучит формально. Он перебирает мои кривые пальцы, щупает суставы, как хозяйка курочку, прикидывая наваристость бульона и размер порций. Пытаюсь спросить, что, собственно, происходит, но Сметвик ладонью обхватывает мою челюсть, нажимает с двух сторон, больно, рот раскрывается, и в него до пищевода, до нутра, входит длинная кривая трубка.

— Это тебя успокоит, — комментирует лепила, опрокидывая над трубкой склянку с жидкостью. Вкуса не чувствую, трубка перекрыла рецепторы, но запах премерзкий.

Веки слипаются, проваливаюсь в темноту, и на грани между явью и сном вижу бредовую картину: Сметвик машет дирижерской палочкой и бормочет тарабарщину:

— Брахиам эмендо!⁽⁵⁾

* * *

Лежу бревном, не чувствуя ни рук, ни ног. В палате орудует банда ушастых глюков. Трубу изо рта не вынули, по песочным часам заправляют ее то микстурами в устрашающих количествах, то жидкой кашкой или бульоном. Вкус у всего один — кислый металлический вкус трубы. Открытую челюсть ломит, пытался смять трубу зубами — не поддается.

За окном все та же проекция осеннего парка, время по солнцу около трех пополудни, листья опадают, но их не прибавляется на земле и не убавляется в кронах. Решил считать бульон обедом, его дают реже, чем кашки. Пять обедов я здесь прожил — пять суток? Не уверен, я же почти все время сплю.

Мои кальсоны и рубаху заменили ночнушкой до пят. Размером она как палатка-«памирка», глюки раздвигают мне ноги и ходят в рост. Обтирают тело кусками морской губки, а то подсовывают утку и умильными детскими голосами уговаривает пописать и покакать. Мысль гадить на глазах у существ с внешностью пятилетних детишек (инопланетных, но что это меняет?) отсекается на подсознательном уровне. Попытки тужиться вызывают лишь боль в сведенных спазмом сфинктерах.

На вторые сутки, если считать по обедам, давление в мочевом пузыре отключает стыдливость. Журчу, боль уступает блаженству... и в миг чистейшего физиологического счастья мелкий поганец лезет поправлять мое хозяйство тонкими мягкими пальчиками.

Плотину перекрывает. В отчаянье ору-сиплю носом, взгляд заволакивает красным, и вдруг разом, как по щелчку выключателя, ощущаю и руки, и ноги. Первым делом тянусь оттрепать поганца за слоненкино ухо, рука дергается — и только, неестественно перекрученная, безкостная, как щупальце кальмара.

Ужас. Боль. Занавес.

* * *

Похоже, я политик. Известен буквально всем и при этом предельно непопулярен. В первые дни в мою палату «по ошибке» или вовсе без объяснений заглянул, кажется, весь медперсонал. Многие шаманили над моей тушкой, поводя руками или дирижерской палочкой, как у Сметвика. (Буду считать ее указкой. За неимением оркестра. Указки тут у всех, весьма разнообразные по дизайну, размерам и материалам).

Вечерами, когда уходили целители, начиналось паломничество больных. Насчет своей непопулярности я сказал очень мягко. Меня ненавидят! Самые распространенные эпитеты в мой адрес — гад, зверь, сволочь, самая лояльная реакция на беспомощность — презрительная усмешка. Некоторые хватались за указки с таким видом, как будто еще чуть, и воткнут в глаз. Отважные глюки закрывали меня щуплыми грудками, а больше ушами.

После двух вечеров с боями они, видно, стукнули Сметвику. Слышал, как тот сочным баритоном распекает сестер за то, что допустили ко мне посторонних. Больные с тех пор не появлялись, но лимонно-желтая братия продолжает ходить, как нанявшись.

Надо признать, что целителей занимает не столько аттракцион «Позлорадствуй над Ворюгой», сколько то, что в меня вливают, и то, что из меня выходит. Лекарства мои редчайшие и очень дорогие, целитель средней квалификации не имеет доступа ни к ним, ни к VIP персонам, коих ими лечат.⁽⁶⁾ А тут я, весь простой и доступный. Заочно попал в компанию олигархов и политиков исключительно благодаря упрямству.

Здесь страховая медицина: сколько накопил на счете, на столько и вылечат. Если платишь взносы, а в больницу не обращаешься, на счет начисляют пустяковые бонусы. Серьезные льготы обещают за отметкой «столько не живут». Уникальный я платил восемьдесят лет, не беспокоя больницу своим присутствием, и заслужил коммунизм: алмазный сертификат на любые процедуры. Сметвик сказал, что таких упертых баранов не было двести лет, со времен основания страховой системы, и еще двести лет не будет.

Лимонные, которым не досталось меня полечить, приходят хотя бы помахать надо мной указками. Норовят открыть склянки с микстурами, но глюки не дают. Уточнив, что данную бурду предполагается влить в меня через час, возвращаются через час и, наклонившись над моей трубой, жадно втягивают носом воздух. Мочу ждут, как алкаш одиннадцати,⁽⁷⁾ ** делят между жаждущими и утаскивают склянки, прижимая к груди.

Надоели. Давно бы потребовал плату за вход, но труба во рту не дает.

* * *

Смирившись с репутацией местного Берии, начинаю различать нюансы отношений. Оказалось, что гад-то я гад, и зверь, и сволочь, однако мои гадозверскисволочные качества способны вызвать уважение. Когда целитель по имени Пит обозвал меня козлом, пришедший с ним коллега поправил: козел я в той мере, в какой выполняю поручения Дамби. Вот он козел природный, органический, поскольку даже не подозревает, что надо ценить своих людей и держать свое слово. А старина Аргус, он Аргус и есть, страж недремлющий. Точно как в мифе: хочешь отобрать что-то, сперва убей. Пит возразил: в мифе Аргуса убили из-за бабы, а уж бабу свою каждый бережет. Не из-за бабы, а из-за телки, поправил коллега, ее же Гера превратила. Никаких личных резонов караулить чужую телку у Аргуса не было, он выполнял задание и пал на посту.

Сцепились надо мной, стали за грудки хвататься. А солидные целители, седой и лысый.

Моей вялой тушки с трубой не стесняются, считая, что я под балдой от микстур. В общем так и есть, однако не круглые же сутки. Как раз в минуты просветления зашли две сестрички. Поахали (все говорили одно и то же: «Надо же, Ворюга! Беспомощный! И молчит! Это же праздник какой-то!») и давай о своем, о девичьем. Чулочки вот купила у Твилфитта и Таттинга. Шелковые?! Ой, дура Стелка, небось, месяц питалась одним чаем... Покажи!

Нравы здесь пуританские, если у женщины подол на десять сантиметров от пола, мужики пускают слюни на щиколотки. А тут Стелка выдает стриптиз аж до икр! И бонусом кружева панталончиков на коленках! Мой гормон выскочил из засады, молодец молодцом, задудел в горн, да не побудку, а сразу «заряжай»!⁽⁸⁾ И вдруг они полезли отовсюду. Редкие, робкие, но лиха беда начало. Я и не подозревал, сколько мужского во мне накопилось. Чувствую, слеза побежала по виску. А бесовка наклонилась ко мне:

— Мистер Ворюга, вряд ли вы меня помните, но это и неважно. Я очень благодарна, что вы меня за шкирку выдернули из чулана для метел!

И слезу мою слизнула горячим язычком.

1) Filch — стащить, украсть. Полагаю, что англоязычному читателю так же трудно абстрагироваться от буквального значения этого слова, как нам, сталкиваясь с фамилиями вроде Дурново, Ананьев, Катышкин, Крикун.

Филч-Ворюга в сочетании с именем Аргус — одна из ярчайших говорящих фамилий книги. Жаль, что нет адекватного перевода.

Вернуться к тексту

2) Фраза приписывается Любови Орловой.

Вернуться к тексту

3) ПМП — первая медицинская помощь. (А также полковой медицинский пункт). Препод, понятно, говорил о газовой гангрене.

Вернуться к тексту

4) Хорунжий — казачье звание, равное подпоручику. На описываемый 1991 год сохранилось только в Войске польском.

Вернуться к тексту

5) Напомню: этим заклинанием Локонс удалил все кости из руки Гарри.

Вернуться к тексту

6) Анализы VIPов — источник стратегической информации. К примеру, ведя переговоры с диабетиком, затягивают время и добиваются уступок. Человеку жизненно важно по часам принимать пищу и лекарства, а тут какая-то Кемска волость...

В одной из загранпоездок Брежнева ЦРУ пыталось добыть мочу генерального секретаря. По легенде, охрана засекла нездоровую активность вокруг туалета, который Леонид Ильич должен был посетить после длительного заседания. Вождя уговорили помочиться в раковину, а подготовленный империалистами писсуар оросил по определению здоровый офицер.

Представляю лица ЦРУшных лаборантов...

Вернуться к тексту

7) С 11 утра в СССР продавали спиртное, чтобы народ не отоваривался по пути на работу.

Вернуться к тексту

8) Звучало это так: http://parkov3.narod.ru/gorn.htm

Вернуться к тексту