Эффект мортидо (джен)

Отпустив Кристофа спать и как следует отмывшись после раскопок, Герберт засел в своей комнате. Упражняться в менталистике юноше было не на ком, а прогулку по ночному лесу с последующим долблением мерзлой земли вполне можно было засчитать за физическую тренировку. Так что в качестве занятия на остаток ночи Этингейр выбрал для себя чтение. На столе дожидалась своего часа небольшая папка, в которой графом были собраны заметки о массовой эксгумации трупов в Сербии ⁽¹⁾, однако барон, едва покосившись в ее сторону, решил, что мертвецов с него на сегодня более чем достаточно, и предпочел углубиться в томик «Опасных связей». Еще в первый месяц исследования замковой библиотеки, обнаружив, что фон Кролок не чурается художественной литературы, Этингейр честно пытался представить себе графа за чтением чего-нибудь наподобие «Страданий юного Вертера» или «Замка Отранто», однако даже его не в меру живое воображение пасовало перед подобной задачей. По мнению Герберта, такие, как Кролок, подобных книг читать были попросту не должны. Однако, когда он попытался сообщить об этом самому графу, тот ответил, что «произведения тривиального жанра» являются отражением духовных, нравственных и даже мировоззренческих позиций общества, своим заявлением загнав желающего поупражняться в острословии юношу в тупик. Старший барон фон Этингейр увлечений сына «пустыми выдумками» не одобрял, утверждая, что подобные книги подходят лишь зеленым юнцам и женщинам, в то время как мужчине следует выбирать для себя произведения более весомые и «дельные». А ведь в своей среде он считался человеком, придерживающимся весьма широких взглядов! Недостаточно, впрочем, широких, чтобы наследник регулярно не расстраивал его своей несерьезностью. Порой юноше начинало казаться, что всем, включая и его самого, было бы намного легче, если бы он родился позже братьев, уступив право первенства одному из них. Изящные искусства и мистицизм всегда занимали барона куда больше, нежели политика, экономика или военное дело, так что Дитрих, которому было всего четырнадцать, по складу натуры уже теперь куда больше подходил на роль будущего главы рода, нежели Герберт в свои девятнадцать.

Захлопнув книгу, юноша откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Как бы ни старался он избегать мыслей о семье, не было ночи, чтобы Герберт о ней не думал. Пожалуй, он был бы только счастлив, если бы обращение в вампира заодно стерло и всю его предыдущую жизнь, однако разум Этингейра продолжал работать с такой ясностью, что, вместо благостного забвения, на поверхность поднимались даже те воспоминания, о существовании которых он прежде и не подозревал.

В октябре все казалось гораздо проще — ступившему в могилу обеими ногами барону было не до близких. К тому же он верил, что вампиризм далеко не так фатален, как убивающая его чахотка. Главным было «выжить», а дальше он рассчитывал отыскать некий компромисс. В конце концов, они были его семьей.

Обида на родителей, такая острая и болезненная в последние пару месяцев Гербертовой жизни, с течением времени тускнела, уступая место пониманию. Снова и снова возвращаясь мыслями к тому времени, юноша начинал сознавать, что для них эти полгода были едва ли не более мучительны, нежели для него самого. А потому все многозначительные высказывания графа относительно способностей смертных мириться с вампирами Этингейр с легкостью пропускал мимо ушей, не видя смысла спорить. Фон Кролок просто не знал его родных, в то время как сам Герберт знал их достаточно хорошо, чтобы не сомневаться — явись он сейчас на порог собственного дома, его бы приняли и таким. Мертвым, одержимым, существующим лишь в темноте. Любым. Вот только с течением времени все крепче делалась в самом юноше решимость не возвращаться. Куда угодно, но только не к ним.

Потому что страшнее всего в вампиризме была не физическая смерть, и даже не нужда проливать чью-то кровь раз в несколько дней. Страшнее всего оказалось то, что бой с жаждой не предполагал перерывов. Если верить графу — а у Герберта не было причин для недоверия в подобных вопросах — ее натиск на разум и тело не притупляли даже прошедшие века.

Всего на минуту ослабевший контроль, краткая потеря бдительности, единожды неправильно рассчитанные силы, одна непредвиденная ситуация, вроде нечаянно порезанной в его присутствии руки — этого окруженному людьми Этингейру однажды может оказаться достаточно, чтобы убить. Вопрос лишь в том, кто именно это будет: не вовремя проходящая по коридору служанка, задремавший на стуле лакей… Или мать, которую Герберт, даже став взрослым, продолжал любить нежной и беззаветной любовью. Отец, которым он, невзирая на все их разногласия, неизменно восхищался. Дитрих или совсем еще маленький Раймунд, которых он бесконечно обожал.

Все они теперь были перед ним беззащитны, не способные ничего противопоставить силе и скорости высшего вампира. Сколько бы ни пытался юноша, он никогда не смог бы по-настоящему объяснить любящим его людям, каково это — быть человеком и зверем одновременно. И если бы он однажды не справился с собой, они не сумели бы ни помочь, ни спастись.

Герберт считал себя вправе, не глядя, швырнуть на сукно собственную заранее проигранную жизнь — но поставить под угрозу кого-то из семьи? За недели, казавшиеся юноше едва ли не годами, он успел узнать и увидеть достаточно, чтобы перестать тешить себя иллюзиями — как бы хорошо Кролок ни учил своего подопытного сдерживаться, к такому уровню самоконтроля нужно было упорно идти веками. Едва ли у Этингейра был шанс достигнуть подобного за десятилетия, отпущенные его смертной родне, а значит, риск всегда будет оставаться слишком велик. И Герберт точно знал, что, став причиной гибели одного из них, он попросту не выдержит груза вины, горя и ненависти к нынешней своей природе, так что молодому человеку оставалось лишь гадать, как ухитрился справиться со всем этим убивший свою возлюбленную граф.

Поморщившись от того направления, которое неожиданно начали принимать его мысли, Герберт открыл глаза и, обратив внимание на время, обнаружил, что оно неуклонно приближается к пяти утра. До рассвета оставалось еще более трех часов, однако в сердце Этингейра все равно шевельнулось смутное беспокойство. Юноша имел отличное представление об опыте фон Кролока по части охоты на себе подобных, а значит, и сомневаться в успехе его вылазки повода не было. Однако, даже по самым скромным Гербертовым расчетам, граф отсутствовал вот уже порядка десяти часов. Прислушавшись, Этингейр убедился в том, что успевший за эту ночь порядком понервничать, а заодно и как следует набродиться по глубокому снегу Кристоф похрапывает в своей комнате, и никого, кроме них двоих, ни в самом замке, ни на его территории нет.

Вновь открыв отложенную было книгу, юноша уткнулся в нее, напомнив себе, что отлучки графа его не то что не касаются, но даже и волновать не должны. Однако вместо того, чтобы как следует сосредоточиться на судьбе наивной Сесиль ⁽²⁾, он все чаще посматривал на каминную полку с часами.

Латунные стрелки показали пятнадцать минут седьмого, когда слух Герберта отчетливо различил звуки, доносящиеся со стороны лестницы — не той, что спускалась в склеп, а той, что вела на верхние этажи замка. С трудом подавив не до конца понятный ему самому вздох облегчения, Этингейр одним гибким движением поднялся из кресла и, стараясь ступать как можно мягче, выскользнул в коридор. Юноша миновал его как раз вовремя, чтобы краем глаза заметить скользнувшую по стене тень, однако в следующую секунду его вниманием полностью завладела сама лестница. На отполированном дереве перил чернели прерывистые, смазанные полосы, и витающий в коридоре запах ни на секунду не позволил Герберту ошибиться насчет их происхождения.

На несколько секунд замерев в раздумье, Этингейр, наконец решившись, устремился наверх. Голос здравого смысла нашептывал, что действия его по меньшей мере глупы — коль скоро Кролок способен был ходить, значит, голова все еще оставалась при нем, а все остальное для вампира в любом случае поправимо, в то время как Гербертово любопытство запросто могло окончательно вывести и без того пребывающего в не лучшем расположении духа графа из себя. Так что, разумнее всего для юноши сейчас было бы спуститься в склеп и затаиться в гробу.

Однако, вместо этого, задержавший дыхание Герберт пересек освещенную портретную галерею и осторожно заглянул в неплотно прикрытую дверь, ведущую в единственную рабочую ванную комнату замка.

— Я, кажется, велел меня не ждать, — стоящий спиной Кролок даже не оглянулся.

Голос его звучал ровно, почти монотонно, однако в нем не было гнева или раздражения, и это дарило пойманному с поличным Этингейру надежду на то, что его не спустят с лестницы головой вперед. По крайней мере, сразу.

— Велели вы это вовсе не мне, а Кристофу. Лично я от вас никаких распоряжений не получал, — понимая, что дальше молчать, равно как и пытаться скрыть свое присутствие, бессмысленно, возразил он, входя в комнату. — И вообще, с чего это вы взяли, будто я вас ждал? Быть может, я всего лишь шел умыться перед сном, а вы…

Мысль свою Герберт так и не закончил, поскольку в этот момент его «сбитое» свечами в галерее зрение в полной мере приспособилось к темноте, и юноша резко втянул носом воздух. О чем, впрочем, немедленно пожалел.

— Что ж, значит, вам придется повременить с исполнением задуманного, — ответил фон Кролок, от которого по комнате волнами расходилась почти непереносимо резкая, отчетливо отдающая ржавчиной вонь, сквозь которую пробивался странный солоновато-пряный аромат, похожий и в то же время чем-то отличный от аромата человеческой крови.

Привычный Герберту ансамбль из зимнего плаща и камзола в этот раз отсутствовал — вместо него граф был облачен в плотные штаны, сапоги и более похожий на броню, нежели на обычную одежду дублет, жесткий ворот которого полностью закрывал горло, почти упираясь Их Сиятельству в подбородок. И когда Кролок потянулся к нему с явным намерением расстегнуть, юноша, наконец, понял причину, по которой оказались выпачканы лестничные перила: часть правой руки у графа отсутствовала — там, где запястье должно было переходить в ладонь, зияла местами обнажающая кость рана. Выглядело это так, словно кусок плоти попросту вырвали, оставив на его месте только продолжающую потихоньку сочиться кровью дыру. Оборвав свое движение на середине, фон Кролок поднял пострадавшую конечность на уровень глаз и медленно пошевелил пальцами, из которых повиновалось только три, после чего, коротко вздохнув, взялся за застежки левой рукой.

Оцепеневший от причудливой смеси изумления и жути Этингейр издал горлом какой-то хриплый, полузадушенный звук, заставивший графа вновь вспомнить о его присутствии. Он оглянулся, обратив к Герберту серовато-бледное лицо и, смерив его взглядом, проговорил:

— Полагаю, вам лучше уйти.

— Я думал, что для вас, с вашим-то славным прошлым, убить обращенного — все равно, что пальцами щелкнуть! — стряхнув с себя тягостное оцепенение, которое породил в нем вид фон Кролока, местами порванный не то когтями, не то зубами дублет которого, судя по запаху, был буквально пропитан как чужой, так и его собственной кровью, воскликнул Этингейр. — А вы после одного-единственного вампира едва на ногах стоите! Знаете, у меня возникает подозрение, что вы бессовестно приукрасили свою героическую биографию!

— Четверых, — несмотря на усталость, от которой перед глазами у графа плавали какие-то мутные тени, обвиняющий тон юноши ухитрился его позабавить. Этингейр разве что руки в бока не упер, будто и впрямь намерен был уличить его во лжи. Молодой человек грозно хмурился, но взгляд его продолжал лихорадочно обшаривать Кролока с головы до ног, и на дне его голубых глаз плескался страх. Возможно, именно из-за этого граф, немного помолчав, прибавил: — Не стоит так волноваться. Это мелкие раны, которые затянутся к следующему вечеру.

— Много же вы на себя берете. Очень мне надо за вас волноваться! — бурно оскорбился графским предположением Герберт. — Я, в отличие от некоторых, мыслю куда шире, волнуясь за нашу общую проблему. И знаете, что? Я начинаю всерьез сомневаться в вашей способности ее решить. Если вас прикончат…

— То вы освободитесь от нашего договора куда быстрее, чем планировали. Не об этом ли вы грезите? — фон Кролок вновь принялся за пуговицы, одновременно открывая поврежденной рукой кран, из которого в ванну ровным и мощным потоком хлынула вода.

— Вам что, совсем не больно? — с неким содроганием наблюдая за тем, как по медной рукоятке стекают черно-алые капли, спросил Герберт, чувствуя себя из-за последнего замечания графа несколько растерянным.

— Пока нет, — стащив с плеч злосчастный дублет, граф критически осмотрел его и, недовольно скривившись, бросил на пол.

— Что значит «пока»? — нахмурился юноша.

— Подавление физической боли отнимает изрядное количество сил, которые можно дополнительно вложить в регенерацию. В спящем состоянии тело вампира практически не восстанавливается от повреждений, так что придется пожертвовать ощущениями в угоду скорости, — пояснил граф, через голову снимая в нескольких местах расцвеченную бурыми пятнами рубашку и, по-птичьи склонив голову набок, бестрепетно принялся осматривать глубокую царапину на собственном плече, аккуратно сводя разошедшиеся края пальцами здоровой руки. — Ступайте в склеп, барон. В моей сохранности вы уже убедились, а видеть остальное вам ни к чему.

— Стесняетесь? — нервно попытался поддеть его юноша.

— Очень, — не отрываясь от своего занятия, равнодушно подтвердил фон Кролок.

Юноша в ответ негромко фыркнул. Что бы он ни говорил вслух, а чувство юмора у графа все-таки было, хотя настолько странное и исчезающе тонкое, что Герберт лишь недавно начал всерьез подозревать его наличие.

— О, тогда не буду и дальше мучить вашу тонкую и ранимую душу! — Этингейр уже твердо вознамерился ретироваться, однако напоследок все-таки спросил: — Ну и сколько, по-вашему, еще осталось в округе богомерзких вампиров? Я имею в виду, еще более богомерзких, чем мы с вами.

— Еще как минимум один, — откликнулся фон Кролок. — Сейчас он как раз бросается на стены в небезызвестном вам подвале. Об остальных я узнаю только следующим вечером.

— Ах, то есть завтра мне снова могилу копать! — всплеснув руками, констатировал юноша, которого ответ графа совершенно не обрадовал, и отнюдь не предстоящими похоронами «допрошенного». В любых замечаниях графа всегда стоило обращать внимание не столько на тон, сколько на выбор слов, и сейчас выбор этот явно свидетельствовал о том, что на скорое окончание охоты рассчитывать не приходится. — Не мрачный замок таинственных вампиров, а самый настоящий maison de force! ⁽³⁾

Широко шагая, молодой человек вышел за дверь, не забыв, впрочем, аккуратно и бесшумно прикрыть ее за собой, оставляя графа в одиночестве. Кролок уже давно подметил это неудержимое стремление юноши в любой беседе непременно оставлять последнее слово за собой, равно как и его манеру прятать за подчеркнуто драматичными стенаниями собственную неуверенность, сомнения или тревогу. Однако явно сквозящее в эмоциях барона беспокойство о состоянии «здоровья» наставника было для Их Сиятельства довольно неожиданным, поскольку неоднократно получавший травмы на занятиях Этингейр прекрасно знал — для таких, как они, исцеление любых повреждений, особенно настолько незначительных, было лишь вопросом времени.

Впрочем, размышления о странностях в поведении барона фон Кролок считал возможным отложить до лучших времен. Тщательно промыв наиболее глубокие, еще не успевшие затянуться раны едва теплой водой, он улегся спиной на широкую скамью рядом с ванной и позволил сдерживаемым до поры ощущениям наполнить собственное тело. Правую руку немедленно обожгло болью, словно последний из сегодняшних вампиров все еще продолжал неистово в нее вгрызаться, дала о себе знать треснувшая в паре мест ключица, заныло разодранное когтями плечо. Фон Кролок медленно вдохнул, глядя в темный потолок, и так же неторопливо выдохнул. Ему было не привыкать.

Пятеро немертвых, среди которых, как и всегда, преобладали мужчины — их было куда проще встретить где-либо после наступления темноты. Все высшие. Самому старшему чуть больше недели, однако, судя по всему, от последнего, сейчас беснующегося в подвале, следы потянутся на следующую ступень. Пока граф двигался скорее «вширь», отсекая крайние побеги плодящейся популяции, лишь мельком сунувшись дальше внешнего контура. Что было неприятнее всего, Кролок действительно не представлял, на сколько уровней вглубь успело уйти это мертворожденное древо, и сколько усилий потребуется, чтобы вырубить его под корень. Впрочем, никаких поводов для паники граф не находил — упорство, терпение и систематичность подхода чуть раньше или чуть позже обеспечат ему личную встречу с взрастившим сие древо садовником. И встреча эта будет иметь для последнего крайне неприятные последствия.

Притянутый срастающимися сухожилиями указательный палец с тихим щелчком вернулся в сустав, и Кролок принялся задумчиво постукивать им по краю скамьи.

Итого: четыре с половиной за одиннадцать часов. Результат, если вдуматься, весьма посредственный, однако первые ночи охоты всегда были именно такими — после перерыва более чем в полвека длиной Кролоку требовалось время, чтобы войти в ритм. Вот только именно время, которого в запасе у им подобных всегда было в достатке, сейчас играло против графа. Каждая лишняя ночь грозила появлением нового вампира, в самом лучшем случае — одного. А значит, следовало ускориться.

К сожалению, это остро ставило перед графом вопрос собственного питания — он уже почти миновал середину своего четырехмесячного цикла, и процессы регенерации в его теле протекали куда медленнее, нежели у того же Этингейра или любого из новообращенных, раны которых затягивались буквально на глазах. Убивать было бы и впрямь куда быстрее, а главное — проще. Бой насмерть даже с полностью обученным вампиром, благодаря привычке пользоваться клинком, длился для Кролока не слишком долго. В то время, как нужда, подобно угодившему на чужую сеть пауку, двигаться строго от одного узла к другому, сковывала графа множеством условностей, первой и самой «неудобной» из которых была необходимость до поры оставлять каждого обращенного в состоянии, пригодном для последующего ментального вторжения. Как первое, так и второе тянуло из Кролока силы, быстро пополнить которые можно было только извне.

Приняв, наконец, сидячее положение, граф повел плечом, проверяя заново обретенную целостность ключицы, и коротко поморщился — не от боли, а от мысли о том, что эта энергетическая гонка неизбежно сведет на нет усилия последних десяти-пятнадцати лет. Однако обстоятельства в последнее время обрели раздражающее обыкновение не оставлять фон Кролоку хоть сколько-нибудь богатого выбора. Покуда ему везло — все сегодняшние вампиры были слишком молоды, чтобы распознать сигнал опасности, сотрясающий тянущуюся к ним нить ментальной связи, не говоря уж об умении ходить через тень. К тому же, все они оказались одиночками, вот только неясно, на сколько хватит этой изменчивой удачи. Новообращенные нередко собирались в стаи, наподобие тех, в которые сбивались на городских окраинах дичающие бродячие псы. Если бы только у графа в запасе был еще месяц, он бы мог подождать, пока вампиры перегрызутся самостоятельно, тем самым несколько облегчив ему задачу, ибо подобные альянсы держались ровно столько, сколько требовалось инстинктам вампиров, дабы войти в полную силу и окончательно слиться воедино с человеческим разумом. Или поработить его. Недаром сам Кролок некогда говорил барону, что вампиризм предполагает вечное одиночество. Огромную роль в этом вопросе играло не рациональное желание, а сама природа немертвых, их подсознательное стремление очертить рамки своей территории, оттесняя прочь посягающих на нее «собратьев». При должном уровне самообладания это стремление можно было взять под контроль, как делали это вампиры, населявшие замок до графа. Вот только и они, по большому счету, никогда не были общиной, не принимая, а лишь терпя присутствие друг друга в угоду известному коллективному преимуществу. И то были старые немертвые, обладающие знаниями, имеющие за плечами десятилетия, а то и века опыта «выживания» в совершенно ином мире — мире, где у них существовали внешние враги, представляющие собой вполне реальную угрозу. Ну, а стихийные сборища новообращенных… Даже в Этингейре, чье состояние граф отслеживал крайне пристально, всячески поддерживая человеческую сторону его мышления, это глухое хищническое недовольство нет-нет да и прорывалось наружу. Как, например, во время вчерашней неудавшейся охоты, когда юноша, невзирая на все свои усилия, с трудом подавлял желание выщериться на «отобравшего» у него добычу Кролока по-настоящему. Рецидивов удавалось избегать только потому, что неизменно сопровождающий Этингейра граф никогда не делал попыток прикоснуться к его жертве до полного окончания трапезы. Наводняющих же окрестности немертвых учить было некому, по крайней мере, графу хотелось в это верить. В любом случае узнать истинность своих предположений ему предстояло лично и, как и всегда, исключительно опытным путем.

Собрав вещи в охапку, фон Кролок шагнул в собственную комнату — перед спуском в склеп ему следовало переодеться, а заодно посетить покои барона, где, пришпиленная к стене, нынче висела его собственная карта. Шагая сквозь тени к очередной своей жертве, граф тщательно запоминал «пойманные» в чужом подсознании расстояние и направление, однако дополнительная сверка была не лишней. Если расчеты Кролока были верны, дальнейший путь его лежал все дальше на северо-восток.

* * *

К началу третьей недели Адвента метания Дэвида окончательно превратились в решимость — какую бы тайну ни скрывали в себе молчаливые заснеженные горы, что бы ни ожидало его по ту сторону «гиблой тропы», он должен был увидеть это собственными глазами, раз и навсегда покончив с терзающими его душу не то мечтами, не то надеждами. Привыкший ставить под сомнение все, в чем ему не удавалось убедиться самостоятельно, отказываясь слепо принимать на веру те слова, что произносили другие, юноша, незаметно для самого себя, все сильнее уверялся в том, что мифический замок и впрямь существует. Эта уверенность была настолько крепкой, что начинала вплотную граничить с самой настоящей верой. Порой Дэвиду казалось, что, без сна ворочаясь на собственной тощей кровати, он сквозь ночной мрак, сквозь толстые бревенчатые стены комнаты видит, словно наяву, упирающиеся в ледяное небо острые шпили, похожие на вздыбленный гребень сказочного чудовища. А еще юноша знал — его там ждут. Только перед ним распахнутся почерневшие от времени ворота и лишь ему одному откроются до поры надежно скрытые от посторонних глаз секреты.

«Ты нужен мне, — говорил голос, и перед мысленным взором Дэвида вставал в полный рост высокий силуэт, сотканный, кажется, из причудливой игры теней и лунного света. Серые глаза смотрели на юношу, и взгляд их проникал, кажется, в самые дальние уголки его сердца. — Десятилетиями я ждал кого-то, кто был бы подобен тебе. Того, для кого не важны суеверия, того, чей разум не ограничен тесными рамками пустого сельского быта. Того, кто обладает истинной отвагой, чтобы стать хозяином своей судьбы. Люди, что окружают тебя, Дэвид, добры, трудолюбивы, отчасти честны, но слишком слабы, замкнуты в своем маленьком мире, выйти за пределы которого для них подобно святотатству. Неизвестность пугает их сильнее каторжной работы, а возможность стать чем-то большим вселяет в них ужас, который не способны внушить голод, болезни и даже сама смерть. В тебе же достаточно сил, чтобы вырваться из западни условностей. Решайся, и ты получишь возможность не только начать иную жизнь, но также сумеешь дать ее тем, кого так любишь. Тебе нужен тот, кто откроет перед тобой двери, а мне нужен ученик и преемник, достойный моего опыта, моих знаний и моих связей. Тот, кому я смогу передать все, чем владею сам».

Даже день больше не разгонял томительных размышлений Дэвида. Напротив — чем пристальней вглядывался юноша в залитый дневным светом мир, чем больше смотрел на людей вокруг себя, отмечая их обветренные лица, натруженные руки и согнутые спины, тем тусклей, зыбче и «неправильней» они ему казались. Словно некая имитация, лишенная большинства настоящих красок, настоящих чувств и настоящего смысла. Лишенная будущего.

С рассвета и до позднего вечера он исправно выполнял свои обязанности, помогая на подворье и в доме, стараясь скрыть от родни одолевающую его рассеянность и вместе с тем какое-то лихорадочное предвкушение, однако все чаще он ловил на себе слишком уж пристальные взгляды дядькиной жены Кинги, которая, как могла, все эти годы заменяла ему мать.

Заговорила она только в один из поздних вечеров, когда все домочадцы уже разошлись по своим постелям, и лишь они с Дэвидом, как это бывало не раз, остались в душно натопленной кухне вдвоем: он — ножом выстругивая из осинового чурбачка очередную ложку, она — за прялкой, скручивая в прочную нить рыхлую и пахучую козью шерсть.

— Не знаю, что гложет твое сердце, да только, может быть, беда не так велика, как видится? — в полусонной тишине голос Кинги звучал спокойно и мягко. Заметив, как недоуменно нахмурился племянник, она вздохнула и добавила: — Глаза у меня не так остры, как в юности, да только и не вконец еще ослепли, а сердце порой смотрит и того дальше. Вижу, что нет тебе в последнее время покоя, совсем нелюдимый стал, лучины по ночам жжешь да на луну вздыхаешь до свету. Уж сколько раз друзья на гулянки зазывали, а ты все делами отговариваешься, хотя какие по зиме у нас дела?

— Что те гулянки? — возвращаясь к обтачиванию ложечного черенка, Дэвид пожал плечами. — В доме у каждого своя родня, а на улице мороз за нос хватает даже днем. Да и друзья... собираются-то гуртом, а потом все равно по парочкам ходят, перемигиваются и пересмеиваются. С Санием, что ли, мне снег с заборов отирать прикажешь? Чем без толку болтаться, лучше полезное что-нибудь сделать.

— Уж не из-за Вероники ли ты бродишь, как в прорубь опущенный? — осторожно спросила Кинга. — Так я с матерью ее третьего дня потолковала тишком, слухи все это да пересуды.

— Какие такие слухи? — разом насторожившись, вскинул голову молодой человек, пытливо всматриваясь в лицо тетки. Однако та все прятала глаза, упорно глядя на волчком вертящееся под пальцами веретено, и Дэвид настойчиво повторил: — Что за слухи, говори толком, не томи!

— О той неделе Морик друзьям хвастал, мол, почти столковался со знакомым купцом, у которого сын в возраст вошел. Дескать, сватов к Веронике засылать будут едва ли не по весне... — явно уже пожалевшая о том, что взялась строить догадки, Кинга бросила взгляд на разом побледневшее, застывшее лицо племянника и быстро прибавила: — Только, говорю же, нет в его словах правды. София сказала, не слажено еще ничего и неизвестно, сладится ли. Морик во хмелю похваляться горазд, это всем ведомо. Только не по сердцу твоей Веронике иные женихи, кроме тебя...

— Будто сердца ее или моего кто-то спросит! — перебив, зло воскликнул Дэвид и, заметив, как вздрогнули плечи жещнины, тут же понизил голос до горького полушепота: — Морик души в ней не чает, а оттого и о будущем ее печется сильней, чем о желаниях. Кто за душой больше имеет, за того дочь и отдаст, потому как чувства ее в голодный год не прокормят. А остальное... стерпится — слюбится. Такой зять, как я, ему ни лицом, ни статью не вышел, а пуще прочего — дырой в кошеле....

— А ты сплеча-то не руби, покамест еще возка свадебного у крыльца Морикова не стоит. Значит, все и переменить можно, — поднявшись с низкой скамьи, Кинга шагнула к сгорбившемуся под боком у печки юноше. — Вероника твоя свой выбор давно уж сделала, да и Софии ты мил. Глядишь, и Морика потихоньку вдвоем переупрямят. Жених тот в поселке нашем всяко жить не станет, увезет жену в город от глаз родительских, а там — кто же поручится, как ей житься будет? Кошель с монетами ведь ни сердца доброго, ни души светлой не заменит. У нас тут все знают, кого ни спроси, что ты — сильный, умелый, не ленивый, любая работа в руках спорится, а главное, любишь ее пуще себя, я-то все вижу. За тобой Вероника, как за стеной, будет. И Морика отыщем, чем задобрить, не сомневайся. Мы уж не первый год откладываем понемногу, чтоб женить тебя по чести, как полагается. Врать не буду, чтобы тягаться с купеческим сыном, скопленного не хватит, но у Иствана в кармане и того не было, когда он меня замуж брал. И ничего. Сам видишь, на ногах стоим, хозяйство небогатое, но крепкое, вас подняли и прокормили. Снег на убыль пойдет, дом твой поправим, да и после не бросим...

Теплые руки легли на его затылок, и Дэвид с готовностью зарылся лицом в колкую шерстяную шаль, вдыхая давно ставший родным запах молока, золы и чуть подгоревшей пшеничной муки. Он знал, с каким трудом в живущем натуральным обменом поселке давалась каждая монета, и мысль о том, что часть из них берегли для него... него, который даже не был их собственным ребенком, застряла у Дэвида в горле тугим, болезненным комом, не дающим ему произнести ни слова. Они вырастили его, щедро делясь всем, что имели, не отказывая ни в заботе, ни в ласке, ни в помощи. И, чувствуя, как ладони Кинги перебирают его волосы, юноша понимал, что никогда не простил бы себя, если бы забрал у них еще и это. Их пора отдавать давно минула, и теперь настал черед Дэвида сделать так, чтобы они ни в чем не нуждались.

— Все наладится, — справившись с голосом, невнятно пробормотал он. — Вот увидишь, скоро все будет по-другому, обещаю.

— Страшно мне за тебя, — едва слышно прошептала женщина, утыкаясь носом в его взлохмаченную макушку. — Какие бы думы тебя ни одолевали, прошу, будь осторожен, сынок. Самая долгая ночь уже близко, и мы не хотим, чтобы она забрала тебя. Пускай ты не веришь, пусть считаешь нас глупыми стариками, но пообещай мне, что не выйдешь за порог после заката, что бы ни случилось. И, если кто-то, не важно кто, посулит тебе легкий путь ко всему, чего ты хочешь, не слушай. Помни, что в жизни никому и ничего не дается даром.

Обеими руками Кинга отстранила юношу от себя и, подняв глаза, он увидел, что женщина едва ли не плачет.

— Я знаю, знаю! — не на шутку перепугавшись не слов тетки, а той муки, что читалась на ее некогда красивом лице, торопливо проговорил он. — Ничего не бойся, со мной все будет в порядке, и никакие ночи тут ни при чем! Никто никуда меня не заберет, да и кому я нужен на этом свете, кроме вас?

— Пообещай мне, — словно не слыша, вновь повторила женщина. — Не ради себя, так ради нас, ради всего, что ты любишь.

— Обещаю, — выдавив из себя подобие улыбки, ответил юноша, и Кинга, вздохнув, коротко поцеловала его в лоб, точно благословляя.

— Да смилуется над нами Господь... — едва слышно пробормотала она. — Да убережет тебя милость Его от любых бед.

Пожелав тетке доброй ночи, Дэвид поднимался на самый верх по поскрипывающей под его шагами лестнице, и в мыслях его звучал тихий голос, говорящий о том, с чем сам юноша в глубине души был согласен с тех самых пор, как ему исполнилось пятнадцать — Бог имел склонность помогать лишь тем, кто, вместо его милости, уповал исключительно на себя и свои силы. Именно так Дэвид и намерен был поступить. В первую очередь — ради всего того, что любил.

* * *

Как изначально и предполагал Герберт, запор на дверях графского кабинета оказался самым что ни на есть обыкновенным. Точно на такие же штифтовые замки замыкались двери комнат в его собственном доме, и вскрывать их, не прибегая к помощи ключей, Этингейр научился годам к четырнадцати. В основном — дабы скрашивать затворничество младших братьев, которые за дурное поведение и шалости нет-нет да и оказывались на положении арестантов. Умение взламывать ящики отцовского письменного стола также приносило пользу, поскольку о многих событиях, в том числе грозящих выволочкой ему самому, Герберт ухитрялся узнавать заранее, выиграв тем самым время для подготовки аргументов в свою защиту. Все, что ему требовалось — аккуратность, небольшой кусок проволоки и отсутствие лишней суеты.

В нынешнем же положении у юноши, ко всему прочему, имелись существенные преимущества в виде чуткого слуха, острого зрения и способности без труда согнуть в пальцах все, что угодно, включая длинную стальную шпильку из числа тех, что были обнаружены им при внимательном обыске гардеробной. Выпрашивать у Кристофа ключи Этингейр, по зрелом размышлении, даже пытаться не стал, равно как отказался он и от попытки, улучив момент, попросту выкрасть тихонько позвякивающую связку для собственных целей. Отличающийся известной лояльностью к Их Сиятельству Новак, без сомнений, донес бы на Этингейра непосредственному своему хозяину, что грозило молодому человеку лишними неприятностями и необходимостью отвечать на вопросы, которых сам он предпочел бы не касаться, особенно, в беседах с графом. Тем более, что ничего угрожающего делам или положению последнего Герберт и впрямь не затевал.

Подробная карта местности, выученная уже на четверть, пропала со стены его покоев еще три ночи тому назад — сразу же после первой графской охоты, и юноша, по случаю дав себе труд ознакомиться, наконец, с интерьерами личных покоев Кролока, не без оснований полагал, что, коль скоро в них пропажа не обнаружилась, то находиться карта могла лишь в запертом кабинете Их Сиятельства. В месте, куда Этингейр давно уже стремился попасть в отсутствие хозяина, подгоняемый одновременно как праздным, так и вполне прикладным интересом — именно там граф хранил все свои заметки, в том числе и те, что касались Герберта. Юноша неоднократно видел, как Кролок делал их в ходе тренировок, однако на все попытки барона познакомиться с ними поближе неизменно отвечал отказом, еще сильнее подогревая интерес к этой теме. Ко всему прочему, Этингейр смутно рассчитывал обнаружить в графской «обители» хоть какие-то следы нынешней его бурной деятельности. И это, пожалуй, было той самой, главной причиной, по которой Герберт, внимательно следящий за тем, чтобы Кристоф не вздумал сунуться на третий этаж, вот уже несколько минут неторопливо и вдумчиво ковырялся в замке давешней спицей.

С того самого момента, когда Этингейр имел довольно примечательную беседу со своим наставником в замковой ванной, графа он практически не видел, за исключением тех минут, что требовались Кролоку, дабы окончательно пробудиться от дневного своего сна или же погрузиться в оный снова. Лишь иногда, перед самым рассветом, «слушающий» замок Герберт улавливал следы его присутствия. Равно как и присутствия в каземате очередного приготовленного к закланию новообращенного, все знакомство с которым для Этингейра начиналось и заканчивалось спешным вечерним погребением, вызывающим у юноши брезгливый, тошнотворный ужас.

Судя по искореженным трупам, с жертвами своими граф и впрямь нисколько не церемонился. Но — что волновало Герберта гораздо сильнее — судя по порой пугающе медленным и сбивчивым шагам Кролока где-то над головой, жертвы отвечали ему взаимностью. К счастью для себя, Новак не мог похвастаться равным вампирскому чутьем, а вот для Герберта воздух в замке отчетливо пах кровью. Причем далеко не только «мертвой», той, что пачкала одежду графа после очередной вылазки, но и «живой» — точнее, почти живой. Время охоты самого Этингейра приближалось неумолимо, и обостренными нарастающей жаждой инстинктами ощущая эту почти живую кровь, капающую на каменные полы замка, юноша все чаще возвращался мыслями к так небрежно брошенной Их Сиятельством фразе.

«Не об этом ли вы грезите?»

Разумеется, Герберт всей душой жаждал свободы! Вот только внезапно замаячившая впереди, обретшая вполне реальную плоть, перспектива получить ее прямо сейчас Этингейру совершенно не нравилась.

«Во многой мудрости многие печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».⁽⁴⁾

Герберт при жизни не слишком жаловал богословие, однако, как и всякий католик, читал Библию не единожды. И именно теперь он был вполне готов согласиться с Соломоном — мудрейшим из царей израильских. Если в самом начале он без долгих раздумий с наслаждением послал бы замок — и в особенности графа — ко всем чертям, то сейчас юношу подобная возможность не столько воодушевляла, сколько тревожила. Не толстые каменные стены и не заключенная сделка сковывали юношу, а его невежество. И, чем больше он узнавал от Кролока во время занятий, чем больше наблюдал за ним, оценивая, на что способен старший вампир, тем яснее понимал — его собственных умений все еще ничтожно мало для истинной, самой главной свободы немертвого: свободы распоряжаться собой.

Сам того не замечая, Герберт привык считать графа... вечным. Этингейр мог получать какие угодно раны, однако Кролок представлялся ему кем-то неуязвимым, кем-то, кто сумел перешагнуть даже через внутренние законы вампирского существования. И подтверждение того, что представление это — ложно, по-настоящему Герберта испугало. Как и попытка вообразить, что станется с ним самим, если в одну из ночей граф попросту не вернется в замок. Отосланный Кролоком в склеп, юноша некоторое время метался по нему из стороны в сторону, силясь успокоиться, напоминая себе о том, что граф уже не раз «переживал» подобные явления, справляясь с ними в одиночку, а значит, все волнения Герберта надуманы и попросту смешны. А даже если что-то и случится... Кролок в свое время сумел разобраться со всеми нюансами вампиризма самостоятельно.

«Нет, — холодно отвечал барону неумолимый внутренний голос, подозрительно похожий на голос самого графа. — Его тоже учили. Пусть и не так, как тебя. Рядом с ним в начале пути тоже были немертвые, опыт которых лег в основу всего, чего он добился. Не говоря о том, что в те времена даже живые о вампирах знали едва ли не больше, чем ты успел узнать, умерев».

И Этингейру решительно нечего было на это возразить. Куда он пошел бы, к кому обратился, если бы Кролока не стало? Юноша не знал ответа и со всей отчетливостью сознавал, что не желает его узнавать. Только не сейчас. Он все еще был катастрофически не готов остаться один.

Последний штифт, негромко звякнув, провалился вниз, и Герберт, аккуратно провернув замок против часовой стрелки, бесшумно потянул дверь на себя. В графском кабинете, как и всегда, пахло бумажной пылью и свечным воском. Новак сегодня сюда не наведывался, так что в комнате царила абсолютная темнота, которая для юноши помехой давно уже не являлась. Кресло, «принадлежащее» барону, стояло ровно на том же месте, где он его оставил, и тот факт, что фон Кролок не стал убирать этот лишний предмет мебели, отчего-то юношу успокоил, словно, пускай и косвенно, подтверждал его право здесь находиться. Какие-то деловые бумаги были сложены на столе аккуратной стопкой, и Этингейр до поры решил их не тревожить, сосредоточив свое внимание на выдвижных ящиках массивного письменного стола. Два из них оказались запертыми, однако в третьем обнаружилось то, что и стало для Герберта формальной причиной вторжения — несколько переплетенных в кожу, старых даже на вид тетрадей, очень похожих на ту, в которой Кролок имел обыкновение делать свои «рабочие» записи. Именно там, как полагал юноша, и могли содержаться пометки о нынешней графской охоте.

«В сущности, я ведь не делаю ничего плохого, — подумал барон, пристраивая свою находку на край столешницы. — Всего лишь невинное любопытство, не больше. И обещаний я не нарушаю».

И это было чистой правдой, поскольку слова, данного Их Сиятельству — не вмешиваться — Герберт не сумел бы нарушить при всем своем желании. Отсутствие умения самостоятельно перемещаться в пространстве якорной цепью приковывало его к замку и ближайшим окрестностям, не давая возможности ни на что повлиять и ничего изменить. А информация... что ж, Этингейру удавалось неплохо убедить себя в том, что ее получение — только способ скоротать время. И хотя бы таким образом унять не покидающее его волнение, не дающее толком сконцентрироваться на любом ином занятии. Неизменная глухая стена, образовавшаяся на том месте, где прежде была Гербертова ментальная связь с графом, могла означать все что угодно: от благополучия последнего до окончательной его смерти, и все, что оставалось Этингейру — ждать утра.

Однако, прежде чем углубиться в искомые заметки, Герберт приблизился к стене, внимательно разглядывая карту, которая, как он и предполагал, обнаружилась именно здесь. Воткнутые в плотную бумагу портновские булавки тускло поблескивали во мраке металлическими навершиями, отмечая какие-то известные лишь Кролоку точки в пространстве. Произведя подсчет, Герберт обнаружил, что их было ровно семнадцать, веером расходящихся на восток и на север Венгерского королевства, местами далеко выходя за пределы охотничьей территории графа. И что-то подсказывало барону, что именно эти заостренные кусочки металла олицетворяли тех, кому Их Сиятельство немилосердно подарил смерть после посмертия. Присмотревшись, Герберт протянул руку и аккуратно коснулся пальцем булавки, вогнанной в окрестности Черка, а затем еще одной — находящейся почти на середине перегона между ним и тем самым поселком, что располагался в четырех милях ниже по склону.

Нахмурившись, юноша некоторое время в задумчивости покусывал губу, а затем, резко отстранившись от карты, шагнул к двери. Тетради вполне могли подождать его внимания еще немного, а вот конфиденциальную беседу с Кристофом юноша, по зрелом размышлении, счел делом безотлагательным.

1) Заметки, собранные графом, относятся к инцидентам 20-х годов 18 века, когда Восточную Европу накрыла настоящая вампирская истерия. То тут, то там люди заявляли о нападениях вампиров, вовлекая в расследование даже официальные власти. Всесторонне задокументированные случаи касаются именно уроженцев Сербии — Петара Благоевича и Арнаута Павле, однако были и другие. Эксгумация подозреваемых в вампиризме покойников в те времена была практикой довольно распространенной.

Вернуться к тексту

2) Сесиль де Воланж — главная героиня эпистолярного романа "Опасные связи" за авторством Шодерло де Лакло. Весьма наивная, неопытная и простодушная особа, ставшая жертвой интриг. Однако, в то же время, сия девица, при всей своей незамутненности, отличалась вполне гибкой моралью

Вернуться к тексту

3) Maison de force — с французского "смирительный дом" или же "тюрьма". Надо отметить, что в 18 веке тюрьмы Европы представляли собой места крайне жуткие: заключенных содержали всех вместе в тесных, темных и сырых "душегубках", в которых люди крайне быстро умирали. В то время как помянутая Гербертом форма пенитенциарного учреждения, появившаяся в Нидерландах, предполагала раздельное содержание узников в ночное время и выполнение трудовых повинностей — в дневное. Забавный факт: помимо тюрьмы, словосочетание "maison de force" может означать и "дом заключения для проституток". Какое из значений имел в виду герр Этингейр, остается только гадать, однако, вероятнее всего, он, как обычно, играл на двусмысленности.

Вернуться к тексту

4) Принаджежащая к Ветхому завету книга Экклезиаста, глава 1 стих 18.

Вернуться к тексту