Там, где болит (джен)

— Грудь у меня болит, — жалуется Александр — кажется, впервые в жизни. Кажется, ему нелегко даётся это признание, но Клара смотрит на него без тени сочувствия, вяло и безучастно. — Может быть, это совесть?

— Отчего же совесть?

Сабуров теряется, и, пожалуй, впервые в жизни не знает, что сказать.

— Ты ведь знаешь больше моего... дочь, — последнее слово отчего-то даётся ему нелегко, произносится с трудом, и Клара это замечает. Замечает, но ничего не говорит. — Я слишком хотел сохранить власть, доставшуюся мне чудом. Я знал, что моя жена — ведьма, но никакая не Хозяйка. Что морфий её погубит... Чёрт возьми, Клара, милая, ты ведь знаешь, что это далеко не полный список моих грехов. Пожалуйста, позволь мне согласиться...

— Нет.

Клара будто выныривает из забытья, отвечает ровно и отстранённо, и несгибаемому, деревянному полковнику Сабурову, одному из правителей Города, кажется, что он испытывает страх впервые в жизни. Во всяком случае — такой. Иррациональный, не поддающийся описанию и объяснению. Страх, который выжигает все внутренности.

— Я отдам свою кровь для панацеи. Пусть она послужит Городу, если я не смог. Я не откажусь в последний день, обещаю.

На мгновение Александру кажется, что он произносит как следует заученный урок. Или играет роль. Клара наблюдает за ним и едва заметно морщится, а затем переводит взгляд на носы своих ботинок, попирающих до блеска натёртый паркет, словно они намного важнее и интереснее, чем то, что говорит ей комендант.

— ...в конце концов, я ничем не хуже Старшины. Или Оспины. Или Юлии — особенно этой Юлии, ведь это она всё придумала.

— Что придумала? Заставить Петра носить трупы? Или, может быть, позволять Катерине накачиваться морфием? Вы хоть знаете, что за тварь посещала её по ночам? А может быть, это Юлия наделила патрульных безграничными правами? — Клара совсем не смотрит на него, ходит у него за спиной из угла в угол, но Сабурову кажется, что она шагает внутри его головы, давя тяжёлыми ботинками хрупкие кости и застилая глаза своим армейским бушлатом, в который при желании поместились бы четыре таких девчонки — лишённых прошлого, но видящих будущее, не умеющих солгать, но не говорящих правды.

— Юлия придумала Смирение, — растерянно и невпопад отвечает Александр, и Клара от неожиданности спотыкается и едва не летит на пол. — Она убедила нас с Катериной, что это — единственно верный образ мысли. Она заставила нас думать, что город обречён на смерть, что он достоин только мора. Пожалуйста, скажи, что так и было.

— Вы говорите о странных вещах — смирении, смерти, предначертанности, совести. Но вы ни разу не поступили по совести. Вы не делали ничего тогда, когда нужно было действовать. Да, Юлия умела рассчитывать будущее, она видела вместо людей формулы и констанции..

— Константы.

— Константы. Но это — её личное дело. Вам всё равно никогда не удалось бы стать Юлией. И ей — вами.

— И тем не менее, — в голосе коменданта снова пробуждается прежний металл, — Юлию будут помнить как спасительницу жизней, а не бездушного учёного.

— Именно так. А вас будут помнить как кровавого тирана. Знаете, почему? Ни Юлия, ни Оспина, ни Гриф, ни Анна не предавали меня. Потому что никогда и ничего не обещали. Я им не доверяла. А вы дали мне надежду и отняли её. И только. Что помешает вам сделать это ещё раз?

Клара, устало сгорбившись, бредёт к выходу, грохоча своими немыслимыми ботинками, а Александр, провожая её взглядом, впервые в жизни думает о том, что там,где болит, могла бы быть не совесть, но душа. Могла бы, но теперь, наверное, уже слишком поздно.