Knight Errant (джен)

Он был твёрдо уверен, что проигранный бой с терентатеком был финалом его никчёмной, в общем-то, жизни. Как оказалось, твёрдая уверенность — одна из самых зыбких на свете вещей.

Кинжальный свет ламп заставлял зажмуриться.

В темноте было спокойнее; в темноте меньше болело. Ему чудилось, что воздух пахнет душной явинской сладостью, чудились голоса знакомых и друзей, которых давно забрала Тьма. Но нет; это был кто-то чужой. Мужчина и женщина обсуждали чью-то судьбу со спокойствием людей, решающих философские задачи на первом курсе Академии:

— Мне кажется, было ошибочным приносить этого человека сюда, тем более — оказывать первую помощь. Наши ученики не должны позволять гуманности брать верх над разумом. Если на то пошло, гуманность — последнее, что они должны себе позволять...

— Гуманность? Но речь идёт об уважении к великой воле жить, ректор! Воле, превосходящей мою или вашу. Долго ли вы смогли бы продержаться там, раненый и растерзанный? Я полагаю, вы просто забылись на миг, и не проявляете тотальной некомпетентности. Я надеюсь на это.

— Но он наш враг. Такова его природа. Мне странно, что я должен напоминать об этом вам, милорд.

— Враг, друг... ректор, вы меня пугаете. На свете нет друзей и врагов, тем более, природных. Речь может идти лишь о союзниках или противниках. Как ни жаль, мне кажется, ревизия пришлась как нельзя кстати. Если вспомнить, что она выявила торговлю незарегистрированными артефактами...

Когда он очнулся снова, над ним снова совещались два голоса.

«Как в той повести, — вспомнил он. — В той повести, о художнике, и о саде, и о путешествии...». Но название повести ускользало из памяти, да и читал ли он её в самом деле? Или только слышал о ней от кого-то из старших? «От Сабина, наверное. Он любил всё, связанное с садами». В конце, он помнил, там осталось одно-единственное нарисованное яблоко, и в этом был какой-то смысл. «Или не Сабин, а Экзар? — подумал он. — Экзар любил книги с глубинным смыслом».

Он попробовал открыть глаза, но всё было слишком размыто — настолько, что он даже не мог с уверенностью сказать, какая из двух одетых в длинное платье фигур была женской. Впрочем, со слухом всё было ещё хуже: он только начинал хоть сколько-то разбирать слова.

— Я не уверен, милорд, что сейчас уместно об этом говорить. Кажется, наш пациент очнулся.

— Тем лучше, — женщина, может быть, та же, что и в прошлый раз. — Разве нам есть, что скрывать от него?

— Как пожелаете, милорд. Пациент, кивните, если вы меня слышите.

Он попробовал и даже не понял, получилось у него или нет. Одна из размытых фигур — та, что в синем — присела рядом, так что её лицо оказалось прямо напротив его.

Красивое нечеловеческое лицо. Красное — рыжевато-красного цвета обожжённой глины, с причудливыми золотыми узорами. От нижней губы вниз по шее свисают тонкие щупальца, глазные впадины окружены похожими на лепестки цветка жёсткими наростами. «Ситх». Точнее, самка ситха — как её правильно назвать, он сообразить затруднялся.

Он видел похожие лица на Явине — только каменные и изуродованные. Отбитые головы некогда горделивых статуй, валяющиеся на земле или лежащие на дне глубоких тихих озёр; черты лиц, сглаженные водой или обгрызенные лианами и лесной живностью. Он никогда не думал, что увидит их наяву, живыми и дышащими. Ведь ситхи исчезли пять сотен лет назад — так же непонятно зачем, как и появились, чудовищные дети Тёмной Стороны, порождённые ею и пожранные вскоре после рождения...

— Как твоё имя, охотник? — спросила женщина. — Я лорд Беата Тайрелл, наречённая Дарт Крейвен.

— Дарен, — ответил он.

Здесь надо было добавить много уточнений — «принц», например, или «мастер», или фамилию, но в сущности, какое значение всё это имело здесь и сейчас?

— Хорошо, Дарен. Ты сражался за свою жизнь с яростью истинного воина, — сказала она одобрительно. — Поэтому мы пришли тебе на помощь.

— Я джедай, — сказал он нечто очевидное.

— Это хорошо, — спокойно ответила женщина. — Но это мы обсудим позднее. Сейчас скажи, как ты себя чувствуешь?

— Как-то, — подумав, ответил он. — Я не сказал бы, что мне плохо... но я не сказал бы, что я чувствую хоть что-то. Мне кажется, у меня не хватает половины тела.

— Ты тяжело ранен, — вмешался второй человек. — Пришлось применить мощную анестезию.

— Скажи, ты хочешь остаться здесь, Дарен? — спросила женщина. — Если нет, мы можем доставить тебя к республиканскому посту в Садах Армис.

Он не знал, где находятся эти Сады — не знал, что на Коррибане вообще может существовать сад. Он думал, здесь есть только мёртвецы, чудовища и красная пыль.

— При условии, что я ни слова о вас не скажу? — догадливо уточнил он. — Но ведь я могу нарушить слово.

— Мы тоже. Рано или поздно, любой договор сводится или к паранойе, или к доверию, — философски ответила женщина. — Что ты выберешь, Дарен?

— Жизнь.

Он выбрал жизнь на Явине, он выберет её сейчас. Настоящий джедай... настоящий джедай поступил бы иначе. Но он-то всю жизнь был фальшивкой, так зачем меняться на пороге смерти?

— Хороший выбор. Но неконкретный.

— Доставьте меня к республиканцам, и я не скажу о вас ни слова. Хотя бы потому, что это будет означать большую угрозу для меня, чем для вас.

Она поднялась на ноги и снова превратилась в размытую тень.

— Вы слышали его выбор, доктор.

* * *

Он шёл по следу, азартно и целеустремлённо, как никогда в жизни. Тысячи глаз обшаривали за него бескрайние просторы Пустоши: мелкие зверьки и здоровенные тук'аты, летучие ящерицы, мерзкие к'лор-слизни и даже одинокий терентатек. Он был ими всеми. Он оставался собой. Он искал ситхов. Он искал ответ: кто они, откуда они, зачем они спасли его.

Зачем они сдержали слово, если они — тёмные твари, которые давным-давно сгинули во тьме?

«Экзар не простил бы мне, если бы я отказался от поиска», — подумал он и улыбнулся. Экзар не верил, что ситхи совсем исчезли; он говорил, они просто спрятались. Говорил, где-то на окраинах он знает планету, бывшую арканианскую колонию, где всё ещё живут семьи с ситхской кровью в жилах.

Юлик, в редкую минуту задумчивости, рассуждал, что официальная версия — вот это всё с "Тьма породила, Тьма поглотила" — слишком похожа на пропаганду, прикрывающую какую-то некрасивую истину. Что полуразумный тёмный народ, существовавший считаные десятки лет, едва ли успел бы понастроить столько всего. Он призывал на помощь их алдераанскую религию: разве не учит она, что Тьма неспособна творить, а может лишь уродовать и искажать чужую работу? «Нет, не надо вот только повторять чушь о том, что ситхи просто присвоили работу каких-то там ракатанских предтеч, — важно говорил он, потрясая указательным пальцем. — Даже если вычесть архитектуру, остаются скульптурные портреты. Их одних достаточно, чтобы признать в ситхах способность творить. Например, Печальная Принцесса...»

Это они так её назвали — Принцессой. Может быть, она была королевой, а может, просто богатой горожанкой, эта женщина из красного песчаника, прижимавшая к щеке край длинного плаща. Но она была прекрасна и печальна в своём одиночестве на высокой колонне в пещерном храме на Амбрии. Когда-то рядом с ней стояли ещё многие, но их сбросили с постаментов и стёрли в каменную пыль — кто-то, кто потрудился заодно сбить со стен барельефы и смыть фрески.

— Наверное, это были восставшие рабы, — предположил Тотт. — Или те, кто пережил чудовищное преступление Колдуньи.

Амбрия была похожа на Коррибан, как две капли воды. Неужто и здесь была своя Колдунья?..

* * *

Наконец, след привёл его в подземный храм-гробницу — одну из множества в этой огромной долине. Она даже значилась на картах как Долина Погребений. Привёл — и повёл всё ниже, всё глубже, туда, куда не заходили ни грабители могил, ни те же безжалостные существа, которые на Коррибане, как на Амбрии, сбрасывали статуи с постаментов, сбивали барельефы и смывали лица с фресок.

Здесь, в глубине, по стенам вились процессии из людей, экзотов и ситхов, написанные яркими красками. Под потолком тоже что-то было, но света от фонаря хватало только разглядеть золотые облака и невнятные фигуры — должно быть, богов.

И статуи, множество статуй и барельефов! Мужчины и женщины, люди и ситхи, одиночки и группы. Они поддерживали потолки, выглядывали из углов, горделиво стояли в центре круглых комнат. Дарен смотрел на них с сотни углов разом, глазами летучих пещерных ящериц, пауков и к'лор-слизней, и отчаянно жалел, что у него нет времени остановиться и задуматься, сосредоточиться на каждой из них в отдельности.

Он спешил... куда-то. Он сам не знал, куда. А потом он налетел на духа.

Дух посмотрел на него долгим и печальным взглядом.

— Джедай, — констатировал он. — Ещё один джедай.

— А были другие?

— Были многие, — ответил дух. — Я, в том числе.

На Явине тоже были духи. Большинство, правда, совсем не говорящие или говорящие только на какой-то древнеситской тарабарщине. И даже те, кто знал бейсик, отчего-то держались в стороне от своих самозваных наследников из шоблы Экзара Куна.

— Ты не знаешь, как мне найти ситхов? — спросил он.

— Ситов, — поправил дух. — Правильно говорить: "ситов". Зачем ты их ищешь?

— Я не знаю. Я ищу правду, на самом деле. И немного — себя.

— И ты тоже, — покачал головой дух. — Ищем себя и правду, а находим ситов — забавна судьба джедаев, не так ли?

— Я плохой джедай, — пожал плечами Дарен.

— Ты ищешь ситов, чтобы убить их? Чтобы сдать своим властям?

— Нет, нет. Я ищу их... чтобы найти. Их, ответы... себя. Понимаешь?

— Наверное, — дух кивнул. — Расскажи мне о себе? Я провожу тебя к привратнику. Тут есть привратник, он сидит у лестницы наверх. Сторожит проход и молится Леворукому[1] о спасении и счастье своего народа, и о том, чтобы Коррибан вернулся в руки своих любящих детей.

* * *

— Меня зовут Дарен и я, знаешь, всегда был третьим братом, — начал он, сам не зная, зачем.

— В сказках третьему брату везёт, — хмыкнул дух.

— То в сказках. А я был просто не пришейте жабры ронто. Старший... старший был героем, злодеем, всем на свете. Теперь он кающийся грешник, например. Средний хотя бы сумел красиво и осмысленно умереть. А я... я жил, как лист по ветру — чтоб не сказать, "как говно в проруби". Куда несло, туда и несло. Лишь бы жить. Старший сказал оставаться — я остался, Экзар Кун сказал идти — я пошёл. Вроде никуда и не падал, все эти кровавые оргии — не моё... но знаешь, вроде и неоткуда было падать. И некуда подниматься снова. Просто существование.

На самом деле, он знал, что врёт. Решение присоединиться к Экзару могло быть продиктовано просто привычкой слушаться тех, кто говорит уверенно и убеждённо, но само проведённое с бунтовщиками время... это время было прекрасно. Тогда он узнал больше, чем за всё время обучение, он сделал больше, чем за всю свою жизнь, он был нужным и ценным, как никогда. Он даже смог, на краткий срок, почувствовать себя принцем — позабытое ощущение. И главное, тогда у него, пусть совсем ненадолго, появилось чувство смысла.

— Они называли себя ситхами?

— С тем же успехом они могли называть себя Архитекторами, как по-моему. Если не считать психопатов вроде кратов, дикарей-массасси и мандалорцев, это была просто банда очумительно знатных и совершенно не умеющих жить молодых идиотов, искавших способ придать осмысленность беспорядочным потрахушкам и желанию кого-нибудь убить.

— А как же "Империя"?

— Без закона, без правительства, без подданных и, по сути, без территории? Хороша была Империя. Просто у Экзара поехала крыша от собственной значимости, вот и всё. Он хотел, чтоб его звали Солнцеподобным. Или Императором. Или Добрым, Злым, Безумным Богом. По-моему, одного порядка требования.

«Сабин дразнил его Солнечным Богом-Императором, а Экзар не понимал и аж лоснился от восторга и самодовольства. Неудивительно, что Юлик предпочёл раскаяться».

— Значит, ты не верил в Тёмное Братство?

— Нет, знаешь... я не верил в ситхов. В Империю. Во всю эту золотую чушь. Я верил в Тёмное Братство, верил! Но его быстро не стало, осталась только чушь. Мы больше не говорили, как раньше, мы не сражались друг за друга, мы цеплялись за жизнь и вцеплялись друг другу в глотки...

— Так бывает всегда, когда падаешь. Братство умирает первым, — тихо сказал дух. — Мы тоже верили, знаешь. А потом начали прикидывать, как бы ловчее устранить друг друга и оставить себе всю полноту власти. Тьма первым делом отнимает доверие. Потом она забирает границы. И, наконец, разум.

— Я слышал, первой пропадает ясность взора.

— О, нет. Это остаётся всегда, до самого конца. Тьма жестока, джедай Дарен. Ясно видеть своё падение, ясно видеть его последствия и перспективы — что может быть больнее?

И правда — что? Дарен мог бы назвать с десяток вещей. Например, валяться на полу пещеры после неудачной встречи с терентатеком. Или процесс приживления имплантов, не поддержанный анальгетиками. Или когда ты — змей тёмной стороны, и тебя утыкали стрелами, как игольницу, но смерть всё не наступает... Но, оглядываясь назад на Явин, он не мог отрицать, что ясно видеть процесс падения — как минимум, тоже больно.

— В любом случае, я вовремя раскаялся. Утешил одну симпатичную вдовушку, был принят в её дом на правах искупающего грехи приживала... говорю же, и падать было неоткуда, и подниматься некуда.

— И какое отношение ко всему этому имеют ситы?

Вопрос был тот ещё, на самом деле. Он и сам не знал точного ответа; скорее, это было наитие, ощущение, чем логическое осознание. Ситхи несли в себе какую-то тайну, отличную от простого "где они были все эти века"; встреча с ними могла что-то изменить в его судьбе, и этого изменения он жаждал, как воды и хлеба.

— Никакого, — наконец ответил он. — Просто иду своим путём, и на этом пути мне часто попадается что-нибудь ситское. И, что важнее, я чувствую, что я должен идти этим путём, должен найти их и говорить с ними. И это первый раз за долгие годы, когда я что-то почувствовал.

* * *

Ребенком, когда он ещё не сделал свой Выбор, он часто участвовал в диспутах — скучных диспутах о разных абстрактных материях, которые должны были приучить юных детей Алдераана к тому, что диалектика и риторика не имеют отношения к предмету спора. Как учил магистр Корнеас, надо быть готовым сегодня полностью опровергнуть то, что проповедовал вчера.

И одной из любимых тем на этих диспутов было: есть ли у ситхов душа. Есть, уверяли они в один день, потому что Сила рождает души, и ничто в Галактике не может, таким образом, быть совершенно бездушным. Нет, возражали они назавтра, ведь ситхи порождены Тьмой, а Тьма не может создать настоящую душу.

И уже тогда ему, ребенку, хотелось понять: почему эти существа, пять сотен лет назад возникнувшие и тут же сгинувшие, как страшный сон, до сих пор имеют такую власть над людьми, что их именем называют себя самозваные владыки тьмы, а родители пугают ими детей? Снова и снова он спрашивал, и ни один ответ не казался ему удовлетворительным.

«Дело в тайне», — отвечал ему учитель. Тайны привлекают внимание, заставляют биться над их разгадкой. «Не исчезни эти чудовища без следа, останься они, как остались дикари-массасси в джунглях Явина — кому они были бы интересны?..».

«Дело в красоте», — отвечал ему Экзар. Красота картины завораживает и не позволяет отвести от неё взгляд. «Они явились из ниоткуда, едва не обрушили привычный нам мир и сгинули без следа. Разве это не прекрасно? Это ведь как миф или сказка, но это случилось на самом деле».

«Дело в зле», — отвечала ему Кринда. Любой будет помнить столкновение с абсолютным злом. «Как ты не понимаешь, они были воплощением зла, Тьмы, всего дурного на свете. Неудивительно, что всё дурное спешит назваться их именем».

«Мне кажется, дело не в ситхах, а в вас», — возражал Сабин. Республика что-то увидела в ситхах — что-то своё, что-то напугавшее её на сотни лет вперёд. «Красота, она ведь в глазах смотрящего. И чудовищ порождает сон нашего разума — не так ли?..»

* * *

— Знаешь, дух, последний раз меня так позвало на Амбрии. Мы зашли тогда в пещерный храм и увидели её. Она стояла на невысокой колонне и смотрела, словно бы прямо на нас — печально и спокойно, словно знала, что мы враги её и прощала нас за это, — к груди она прижимала складки своего длинного плаща, как будто в них был обёрнут ребенок, а другой рукой она куталась в плащ, словно от холода. — И мне захотелось узнать, кто она? Как её звали? Почему, кто бы не разрушил остальные статуи, он оставил её стоять? Но брат сказал мне: почём ты знаешь, а вдруг это была Колдунья? И я испугался, и заткнул уши, и больше не слушал зов. Я не хочу снова так струсить.

— Колдунья?

— Ну, амбрийская колдунья. Она была ситхом, угнетала местное население. У неё был артефакт, с которым она не справилась, и Амбрия превратилась в пустыню. Ты не знал?

— Артефакт? — переспросил дух. — Как интересно. А здесь, джедай Дарен? Здесь тоже был какой-то артефакт?

— В смысле?

Дух повёл рукой, указывая на потолок:

— Ну как же, там ведь тоже пустыня. Скажи, как это объясняют в Республике?

— А... а разве там когда-нибудь было что-нибудь другое? — он сморгнул, и вместе с ним сморгнули одновременно все звери, бывшие его глазами. — Коррибан же и есть пустыня, нет?

— Действительно, — ответил дух. — Действительно, разве там когда-нибудь было что-нибудь другое?

В его голосе было много горькой иронии... и ведь не зря, не зря! Охотники часто натыкались в своих странствиях на то, что не вязалось с этой идеей. Многие поместья явно строились с расчётом на большой сад, их окружали каменные беседки и скамьи. И откуда в пустыне взяться нужде в ажурных каменных мостиках?.. Да и фауна здесь была довольно странная. Не может быть такого, чтоб на планете жили одни только чудовища и твари Тёмной Стороны.

Но ведь это Коррибан, это же родина ситхов. Здесь и должно было быть именно так?

— А было? Было другое?

— Были времена, когда поля и леса Морабанда соперничали лишь с полями Медриааса и лесами лун Явина, — сурово ответил он. — Были времена, когда в этих небесах царили плащеносные вороны, и царственные елени носились по степям, преследуемые тук'атами и леонами. Были.

Дарен вздрогнул. Как всегда, видение пришло непрошеным и невовремя, заставив отшатнуться к стене и опереться на неё: рыже-голубые небеса, в которых кружат гигантские птицы; алая трава по пояс человеку, сквозь которую робко, с оглядкой пробирается легконогий, увенчанный ветвистыми рогами красавец; реки с розоватой водой, в которых плещется рыба... ситхи, ситхи, ситхи. Юные и старые, мужчины и женщины, смеющиеся и плачущие, и срывающие с ветвей тяжёлые спелые плоды.

— Но что с ними случилось? Почему оно перестало быть?

«Это наш долг», — голос разорвал ушные перепонки свистом падающих снарядов, и Дарен ощутил, как его тело медленно — и вместе с тем нестерпимо быстро — плавится. Боль нарастала, и вот он уже был тем самым мертвецом, у которого он забрал когда-то красивую шкатулку с секретом. Он сидел за столом и читал книгу, и знал, что гибель близко, и ждал её, надеясь встретить с достоинством. Но когда за спиной поднялась волна, он не выдержал, он вскочил и побежал к окну — увидеть, что же всё-таки его ждёт. «Скверна должна быть очищена». Он был женщиной, которая тоже знала о неизбежном — человеческой женщиной. Он поднялся на крышу своего дома и увидел, как небо стало из рыжего золотым, а потом — тёмно-лиловым, и пошёл дождь, и поднялась страшная пыльная буря. Он крепко обнял себя за плечи и утешал себя мыслью о том, что дети уже далеко. Что они спаслись. Он был еленем, тщетно бежавшим от смерти в скалы. Он был рыбами, задыхавшимися, когда воды вдруг не стало. Птицей, крыльями осенившей своих детёнышей. Ребенком, закрывшим своим телом игрушки. «Вот, воистину, теперь я — смерть, разрушитель миров». Он был учёным-джедаем, стреляющим себе в висок. Он был генералом, ошарашенно и детски-восторженно глядящим на дело рук своих. Он был солдатами, нажимавшими кнопки на пульте. «Но ведь у нас не было выбора?»

— ..."агент оранж", — договаривал дух. — Он уничтожает все формы жизни, тронутые витриолью[2]. А витриолью тронуто всё, что жило на Морабанде — на Коррибане — дольше месяца. Даже ты, охотник. Ты замечал, что твоя кожа отливает красным на солнце?

Он сглотнул и почувствовал солёный привкус во рту.

— Но ведь это преступление? — сказал он почти неуверенно. — Ведь это означает, что мы уничтожили ситов. И не только их.

«Это наш долг», — эхом откликнулось в ушах.

— Неужели мы сами всех убили, а потом сотни лет лгали себе о том, что всё случилось само собой?

Дух смотрел на него с жалостью и сочувствием.

— Но... что-то с этим надо сделать? Разве нет?

— А что?

— Рассказать правду?

— И кто её услышит?

— Кто-нибудь всегда слышит. Если хоть один человек...

— Ты ведь понимаешь, что тебя запрут в психиатрическую лечебницу куда раньше, чем ты докричишься до этого "хоть одного"?

— Но я не могу ведь сделать вид, что я этого не знаю.

Дух покачал головой.

— Ты честен, джедай Дарен, и неравнодушен. Но ты всего один. Что может один человек?

Смешно, сейчас он почти забыл, что он всегда был трусом.

— Покажи мне дорогу к ситам, и я узнаю.

[1]Леворукий бог (Typhojem) — один из титулов Аджанты Полла.

[2] Витриоль — от древнего Visita Interiora Terrae Rectificando Invenies Occultum Lapidem (Посети внутреняя земли, обретёшь камень таинства) — алхимический агент, использовавшийся во всех высших трансмутациях ситской алхимии. Выглядел как порошок тёмно-красного цвета, имевший несколько железистый вкус.

Только на пороге гробницы Эшес наконец-то ощутил всю тяжесть и всю необратимость принятого решения.

Ему не было страшно утром, когда его умывали и обмывали, как покойника. Не было страшно, когда его переодели в рыжевато-коричневую мантию, какие носили храмовые рабы. Не было страшно садиться в корабль, летевший к Древней Родине, хотя каждый такой рейс мог стать последним. Даже когда над ним читали погребальные молитвы, даже когда ему завязали глаза и подхватили под локти, чтоб вести — страшно не было, нет.

Но сейчас, когда запели флейты и ударили барабаны, когда плакальщицы выкрикнули его имя — "Эшес!", и оно потонуло шорохом в шорохе песка, — когда сестра затянула старое, как сами эти ступени: «Души вниз по реке в море уплывут — наши смех и печаль в море унесут», а хор откликнулся ей столь же древним стройным «Ай-яй!»... сейчас Эшесу наконец-то стало по-настоящему страшно.

Ему захотелось обернуться, сорвать повязку с глаз, убежать — неважно, куда, только бы подальше от этих ступеней, от рыдания скрипок и ровных ударов в барабаны, от глухого «Ай-яй» и древних слов, которыми, наверное, провожали ещё самого Аджанту:

В горе ты не ищи, не найдёшь ответ -

В море реки текут, реки дней и лет...

Что же делать живым, если не грустить?

Может ли человек мёртвых отпустить?

Только эхо страстей ярко, как звезда,

Сколько лет не пройди, светит сквозь года.

Реки наших страстей — глубже всех морей,

Эхо наших страстей — ярких солнц сильней...

Разве не страсть привела его туда? Если бы не поспешное решение, если бы не любовь к громким словам и клятвам, Эшес сейчас заканчивал бы обучение где-нибудь в корпусе имперских дипломатов или имперских чародеев. Но он хотел выполнить опрометчивое обещание своей матери — тоже данное под влиянием страсти. Он хотел поступить правильно. Хотел — лгать смысла не было — славы. Чтобы его имя передавали друг другу, прибавляя: «Вот, почтительный сын и благочестивый юноша, он не остановился ни перед чем, чтобы выполнить обет и тем самым склонить богов к милости».

Что ж, за всё надо платить.

* * *

Лорд Хейвед Спиндралл, в сущности, пала жертвой сентиментальности. Материнского инстинкта, если угодно: она пообещала, что отдаст сына богам, если те исцелят его болезнь. Вообще, она была не суеверна, как и большинство ситов — то есть, почитала предков, верила в то, что "что-то там должно быть", и богов вспоминала только по государственным праздникам.

Но когда лучшие врачи Империи — а великий дом Спиндралл мог позволить себе вызвать к постели младенца воистину лучших из лучших — в один голос заявили, что ребенка коснулось эхо Катастрофы и он неизбежно умрёт (или, хуже — станет калекой)... что ей оставалось, какая надежда была у неё, кроме богов?

Словно забыв, что помимо больного сына у неё есть совершенно здоровая дочь, его близняшка Ашес, лорд Хейвед ринулась в пучину исступлённого благочестия. К счастью, она была достаточно образованна, чтобы не резать рабынь на алтарях новодельных божеств вроде Богана Наитемнейшего; её интересовали только истинно древние боги. И она знала, где их найти.

Бисс Озарённый, мир богов и храмов, лорд Хейвед, по слухам, обошла чуть ли не пешком по экватору. Чушь, конечно — у неё просто не было столько времени — но она и правда посетила каждый храм и во всех из них совершала моления, преклонения, жертвы.

Она просила за сына Старых Богов — Златого Хорусета, Чёрно-Белого Алена, Голубую Хатнефтис и Багряного Климена. Просила Новых — Леворукого Аджанту, Сокровенную ЗоЗаан, Окованного Карнисса и Странницу Аднону. Она переписывала от руки гимны, лила кровь из агатовых чаш, падала на колени столько раз, что ноги у неё почти перестали гнуться.

И вот, наконец, в храме Амбрии, владычицы снов и госпожи пророков, ей было видение.

Перед ней предстал некогда прекрасный юноша ситских кровей, изуродованный тем самым эхом Катастрофы: кожа его была покрыта тёмными трупными пятнами и сетью мелких чёрных трещин, местами плоть и вовсе истлела, обнажая кости. И всё же, лицо его оставалось удивительно красивым, влекущим; длинными были его рыжие косы, и синими — его глаза. Чело юноши венчала золотая корона, по рукам и ногам его сковывали тяжёлые цепи, а одет он был в тёмно-багряный нашат и ярко-алый звёздный шёлк.

— Кто ты? — спросила лорд Хейвед, зная, что в чертогах Амбрии простых снов не бывает.

— Я — сын Хорусета и Хатнефтис, — ответил юноша женским голосом. — И имя мне Морабанд. Ты ли — Хейвед Спиндралл, что ищет исцеления своему ребенку?

Она кивнула, не находя слов.

— Хорошо. Пообещай, что отдашь его мне, когда он вырастет — и я заберу его болезнь, — сказал Морабанд.

— Но владыка! — лорд Хейвед могла быть во сне, она могла быть в безумии горя, но были вещи, которые она не забывала. — Разве ты не в руках врага? Как я могу отдать тебе сына?!

— Пообещай, — повторил юноша. — Пообещай, и я заберу его болезнь.

И лорд Хейвед пообещала.

* * *

И вот, Эшес стоял на вершине лестницы, ведущей вниз, в гробницу Аджанты. Там, в подземном храме Старых Богов, ему назначено место. Без права подняться на воздух, без возможности покинуть пост, без шанса однажды покинуть красную планету предков.

«Покинешь подземелья — и пара месяцев под небом Коррибана убьют тебя, — объяснял Дарт Склепиос. — Витриоль и джедайский яд сойдутся в бою в твоей крови, и она вскипит, превращая тебя в красную пыль». Дом предков был отравлен, дом предков таил смерть для дерзких потомков, не желающих оставить мечту о возвращении.

Но его мать поклялась, и Морабанд исполнил свою часть договора: Эшес вырос красивым и здоровым. Теперь был его черёд платить по счетам.

Сестра шагала рядом ровным шагом, осторожно ведя его под локоть. Сколько ступенек у великой лестницы? Сто? Двести? Он сбился со счёта уже на четвёртом десятке. Когда она закончится, начнутся тихие галереи, а потом ещё одна лестница — и вот, они уже будут в храме. Там ему развяжут глаза, там всё закончится.

Голос у сестры не дрожит, хотя она поёт погребальный гимн уже не в первый раз, и плакальщики по-прежнему стройно отвечают своё «Ай-яй!» каждому бейту. Эшес Спиндралл — сын великого дома, и пусть его хоронят заживо — без мумификации, без смертной ладьи и золотого убора, пусть процессия начала свой путь в десяти шагах от входа в гробницу Аджанты (иначе есть риск быть замеченными системами слежения, и тогда вся операция пойдёт насмарку) — всё должно пройти по высшему возможному разряду.

Ступени сменяются ровными плитами пола; значит, это уже галереи. Значит, уже скоро.

И вот, наконец, его глаза снова видят.

Сумрак храма едва-едва разгоняют подвешенные под потолком кристаллы и стоящие на полу чаши с огнём. В их свете смутно виднеются настенные росписи — обнажённые и одетые красавицы, извивающиеся в танце; юноши с цветами в руках; рабы, нагруженные драгоценными дарами; Хорусет в золотой короне и Бледный Юноша со своим волком...

Сестра давит ему на плечо, напоминая: надо опуститься на колени. Хорошо. Надо, так надо.

Дарт Крэйвен сегодня не похожа на себя — никто не похож. Сестра вот, в знак сочувствия, не иначе, обрезала свои такие красивые светлые волосы. Но Дарт Крэйвен, в тёмно-синем с золотом платье жрицы, с серпом в руке, в венке из алых моннов и тонких метёлочек спаргеля, всё равно выглядит куда чуднее. Словно она только что сошла с одной из настенных фресок.

— Эшес Спиндралл, сын лорда Хейвед Спиндралл и Дарта Андроса! — провозглашает она.

— Он был почтительным сыном, — говорит мать. — Он был благочестив и никогда не забывал своего долга.

— Он был добрым братом, — откликается сестра. — Мы всё делили поровну и не знали злобы или зависти. Он был честен и справедлив.

— Он был прилежным учеником, — прибавляет наставник. — Я всегда говорил, что он мог бы стать гордостью своего дома, и даже пробиться в Дарты, как его отец.

На этом — всё. Будь он старше, может быть, славословия были бы дольше; но много ли можно успеть за шестнадцать лет? Теперь надо просить Бледного Юношу принять душу покойного и перевезти её через огненную реку на спине белого волка. Но Эшес, к несчастью, ещё жив. Неужто нарушат ритуал из-за такой мелочи?

— Морабанд, отец наш и мать наша, — голос матери ломается, и ей приходится сглотнуть, прежде, чем продолжить. — Отец наш и мать наша, прими сына моего. Он долг мой, он плата моя, он воздаяние моё.

— Во исполнение долга, стань ему семьёй и защитой, — соглашается Крэйвен. — Убереги его в тишине владений своих.

Волосы Эшеса — длинные, как у всякого знатного юноши — перевязывают длинной лентой, исписанной молитвами. Теперь уже всхлипывает не только мать, но и сестра; даже наставник, кажется, пустил скупую слезу. Ну да, последнее действие, финал торжественного представления.

— Эшес! — восклицает Крэйвен, и обрезает его волосы серпом — как раз чуть выше ленты.

Вот и всё. Конец.

* * *

— Потому что у меня нет больше имени, джедай, — терпеливо объяснил Привратник.

— А что с ним случилось? — спросил Дарен, сморгнув.

Он не привык, что имена могут существовать сами по себе, отдельно от тех, кому они принадлежат. Разве могло быть такое, что "Дарена" не станет — а он останется? И будет ходить по миру просто Джедай, или Охотник, или ещё какая безликая дрянь.

— Оно умерло, — пояснил тот ещё терпеливее. — Когда меня похоронили. Разве у вас имена не умирают вместе с их хозяевами?

— Это как вообще? Извини: совершенно чуждая нам концепция. У нас, наоборот, на всех могилах пишут имена, и всё такое. Вот как у вас — гробница Аджанты Полла, гробница Тулак Хорда...

Дарен полюбил болтать с Привратником, тем более, что проходил мимо него довольно часто: единственная дорога в Академию и тайное поселение имперцев на Коррибане и оттуда вела через гробницу Аджанты. Юноша, правда, был нелюдим и малоразговорчив, но Дарен не отчаивался. Болтовня считается таковой даже если говорит только один.

Тем более, что этот парнишка из дома Спиндралл был истинным кладезем ответов на этнографические вопросы о быте и нравах ситхов... ситов — просто в силу происхождения. В Академии-то никого из чистокровных и даже полукровок не водилось; самоубийц не было.

Только та красавица, лорд Беата Тайрелл, иногда приезжала. Зачем? Ей ведь ещё жить да жить, а она выбрала дышать ядовитым воздухом, ступать по земле, несущей гибель...

— Разве ты не понимаешь, джедай Дарен? — только и спросила она, осторожно пересыпав из горсти в горсть красный песок.

Он понимал. Он понимал, потому что — стань Явин для него ядом, он всё равно вернулся бы к его тёмным озёрам и шепчущим лесам. Он понимал, потому что — кожа его отливала алым на солнце, и ему мало было тысячи глаз, чтобы наглядеться на Коррибан.

— То великие, — возразил Привратник. — А мы, простые ситы, лишаемся имён, сходя под землю. Остаётся только род. Я вот, например, Спиндралл, и меня так можно звать, если захочется. А можно — Привратником. И мать, когда умрёт, тоже будет просто "Спиндралл". И сестра. За гробом всё остальное уже не имеет значение, знаешь ли.

— А слава? Как же она? Как же память?

— А слава и память — для живых. Если бы я успел совершить что-нибудь достойное, живые бы сохранили моё имя, — пояснил он. — Сложили бы обо мне песни, или написали бы в учебнике истории. А среди мёртвых — к чему оно? Это как золото.

— А что золото?

— Раньше его снимали с покойника перед тем, как склеп запечатать. Мол, к чему оно? Пока несут — понятно, к чему: показать, что не пустое место хоронят. А потом... зачем? Но со временем передумали. Стали оставлять.

— Почему? Концепция изменилась?

— Нет. Просто это тоже для живых, — пояснил Привратник. — Живые придут и возьмут то, что мёртвым уже не нужно: золото, или одежду, или вино и еду.

Дарен бездумно пропустил в пальцах звенья золотой цепочки, которую нашёл когда-то в брошенном доме.

— Понимаешь, — продолжал юноша, — это ведь всё для живых: гробницы, обряды... Мёртвым только одно нужно: чтоб за них попросили Юношу. И то необязательно, ведь праведных он и просто так перевезёт, а неправедные по-любому упадут с волка в огонь.

— А память? — повторил Дарен. — Разве мёртвым не нужна память? Не нужна любовь?

— Разве они зависят от пышности даров, громкости песен и высоты гробниц? Память и любовь — в сердцах живых, — возразил Привратник. — Но дары, песни и гробницы помогают живым помнить, это да. Вот ты, джедай Дарен — разве мало ты брал даров у мёртвых? И разве ты не вспоминаешь добром тех, у кого эти дары принял?

— И не только я, — качнул он головой. — Я много дарил знакомым детям. Так, мелочи, сувениры... один из них, знаешь, выпросил себе у друга музыкальную шкатулку с секретом. Он плачет всякий раз, как она играет.

— Видишь, он плачет о том, кто ушёл, хотя не знает его имени. И ты вспоминаешь его, хотя тоже не знаешь имени. Так ли оно важно, в конце концов, если память и любовь остались?

* * *

Только на пороге гробницы отшельник Спиндралл осознал наконец всю тяжесть, всю необратимость принятого им решения. Но страшно ему уже не было. Он, мёртвый уже больше сотни лет, был готов расстаться с хрупкими оковами плоти.

Глаза его от долгого пребывания в полумраке ослабли, но ему не нужно было зрение чтобы видеть приближающихся к его дому близнецов — чёрного и белого, похожих, как две половинки яйца. У него тоже когда-то была сестра-близнец, но Ашес была совсем другая, не похожая на него — или на кого-либо вообще.

Ашес была вещь в себе.

Он видел близнецов, он знал, чьи они дети. И он шагнул за порог — им навстречу. Чтобы — хотя бы попытаться — не пустить их туда, под землю. Куда не дошли даже пьяные ненавистью джедаи. Где до сих пор пляшут по стенам красавицы, и юноши несут им цветы, и боги взирают на это с золотых облаков.

— Эй, старик! — весело крикнул чёрный близнец. — Отойди прочь.

— Отойдите прочь вы, — возразил он. — Здесь вам не место.

С лилового неба шёл дождь, и отшельник Спиндралл чувствовал, как каждая капля пронзает его тело короткой вспышкой боли. Он видел, как по лицу и рукам Морабанда — отца его, матери его — снова расползаются исцелённые было уродливые язвы. Как кричит от боли всё живое, корчась в новой Катастрофе.

Но этого всего ещё не случилось. Дождь ещё не начался. Он ещё может успеть. Может сказать.

— Кто ты такой, чтоб приказывать нам? — голос белого близнеца искажает маска.

— Я Привратник, — ответил он. — Я Хранитель Пути. Я — сын Морабанда.

«Я — Эшес Спиндралл, сын лорда Хейвед Спиндралл и Дарта Андроса, брат Ашес Спиндралл, наречённой...»

Его отбросило в сторону ударной волной, но он упрямо поднялся на ноги. Он не закончил.

— Я знаю, зачем вы пришли. Я знаю, кто вас послал.

«Я не знаю, как и чем, но я смогу остановить новую Катастрофу, если задержу вас.»

С тех пор, как другой джедай — Реван — уговорил Аджанту покинуть свой дом и уйти за грань, Спиндралл был совсем один. Только изредка его навещала сестра, да её ученик, да младший её ученик (этот далеко пошёл; но по нему сразу было видно). Да ещё где-то далеко чудилось ему присутствие друга-джедая, навеки затерявшегося в Пустошах.

Ему нечего было терять в этой жизни. Нечего бояться. Ему пришло время совершить подвиг, о котором никто не узнает — но который будут вспоминать с любовью ещё долгие поколения. Всякий раз, как они вздохнут — и не задохнутся; всякий раз, когда пойдёт дождь — и он будет лишь водой.

В таких мыслях было нечто джедайское, и он утешил себя тем, что вот, последние оковы его порваны. Он свободен от всего — включая старую клятву. Он покинул гробницу. И скоро он обретёт последнюю, истинную свободу.

— Что нам за дело до твоих знаний, старик? — чёрный близнец куда-то торопится. — Отойди в сторонку и останешься жив. Я не хочу лишних смертей.

— Как будто я хочу, — бурчит в сторону белый близнец.

— Ваши желания не имеют значения. Я — Привратник, и я не открою вам ворот. Я — Хранитель Пути, и я не укажу его вам.

— Тогда ты умрёшь, — просто говорит чёрный.

— Или откажешься от своих слов, — уточняет белый.

Спиндралл молча снимает с пояса меч и включает его. Алый клинок сталкивается с двумя жёлтыми — и выдерживает. Здесь, на пороге гробницы Аджанты, Привратник — не просто старик, на сто лет запоздавший в могилу.

Ему не нужно зрение, чтобы видеть: на флагмане у офицеров, одного за другим, глаза меняют цвет, становясь синими, как небо никогда не виданного им Алдераана. Ему не нужен слух, чтобы слышать резкий хохот джедая Дарена и его весёлое: «Спасибо, старина!». Он знает: одержимые духом джедая-варга[1], вражеские солдаты испортили самое страшное своё оружие.

И когда на него, умирающего, падают первые капли дождя, это всего лишь вода — чистая и сладкая дождевая вода.

[1] Признаться, более точного термина для способности вселения в чужие тела и контроля над ними я найти не могу; таковая (джедайская, кстати) способность существует и в каноне, но названия у неё нету, идёт в общем потоке телепатии.

Огромная птица сделала круг над поместьем и начала плавно снижаться.

— Что ты видишь?! — крикнула Макария.

— Много что, — ответил стоявший рядом Дарен, и она почувствовала себя очень глупо.

Но ведь сложно помнить, что кто-то стоит совсем близко, когда этот же кто-то сейчас кружит высоко-высоко в арканианском небе, любуясь видом Зелёной Долины.

— Вы проделали такую работу... — Дарен покачал головой, и птица в небе заложила сложный вираж. — Сложно поверить, что подобное вообще возможно. И при этом они решили закрыть проект?

Птица, опустившаяся было почти к самой земле, стрелой взмыла ввысь. «Наверное, он хочет посмотреть снова, увидеть всё целиком.»

— Да, закрывают, — Макария с трудом заставила себя говорить тихо и не пытаться докричаться до бесконечно далёкой птицы. — Никому это не нужно, видишь ли, мой принц. Никого не интересует, какой Аркания была до... до катастрофы.

— Такая зелёная планета, — он снова покачал головой. — Неужели простой природный процесс мог сковать её льдом?

Смешно подумать, что даже алдераанин в состоянии это понять. Смешно подумать, что Адаска, Арлерты, Арьери и прочие не желают этого признавать.

— Вероятнее всего, — она постаралась говорить как можно более безлично, нейтрально, — речь может идти о провале какого-то глобального эксперимента. Ты ведь знаешь, мой принц: мы улучшаем себя, мы меняем себя, мы бесконечно стремимся к совершенству...

— ...которое понимаете сугубо материально. Поэтому итог безрадостен. Асия Арлерт жаловалась, что вы опять вымираете, — хмыкнул он.

— Это норма, мой принц. Мы же арканиане — мы вечно вымираем, отчаянно сражаясь с нашей суровой холодной природой. А Арлерты вечно жалуются на что-нибудь, — она усмехнулась.

— Протестую. Арвид ни на что не жалуется.

— Просто он ещё слишком маленький.

Они ехали к выходу из долины, и Макария почти завороженно смотрела, как летит над ними стая птиц (наверняка синеглазых), как из травы высовывают головы синеглазые аръеноты, а из воды поднимают головы на длинных шеях синеглазые твари, которые предки немудряще звали коркодилами.

Дарен не рисовался перед ней, она знала. Он просто любил смотреть на мир с множества разных углов, через множество разных глаз. Двух человеческих ему было мало — как мало было человеческого тела, так обидно неспособного на полёт в небесах или в водных потоках. Особенно теперь, когда это тело стало неспособно дышать без помощи хитрых имплантов, перемигивавшихся красными и рыжими огнями сквозь тонкую ткань его рубашки.

Макария откинула с лица визор — смотреть всё равно не на что, они выехали из Зелёной Долины. Мир утратил чёткость и расплылся пятнами тепла и холода.

— Как ты живёшь?

— По-прежнему, — пожал плечами тот, но руки, лежащие на руле, заметно напряглись. — Убедил её сына, что я его дядя. Она в ярости, сама понимаешь. Но послушай, она достаточно гуляла с моим братом — с обоими братьями — а я достаточно гулял с её мужем...

— С мужем?!

— Ну, он тогда был ещё не женат. Нам было скучно, ну? Не надо меня осуждать, Макри.

— О, да ты меня неправильно понял. Я потряслась, что ты смог вытерпеть этого... — она поискала определение, не нашла и дипломатично завершила: — этого человека достаточно долго, чтоб с ним гулять.

— Ну, он был ничего так внешне, — пожал тот плечом. — Но я к чему, я к тому, что она так активно гуляла с моими братьями — с обоими — пока я гулял с её мужем — будущим — что я не исключаю, что её сын и правда мой племянник. По-моему, именно это её и бесит.

— Вероятнее всего. Скажи, как они могут закрыть проект? Это ведь наша единственная возможность заглянуть в прошлое. Понять, что было до, понять, как мы жили раньше. Чем. Зачем.

По пальцам Дарена прошла волна тепла — видимо, он сжал их в кулак. Шея, щёки, грудь тоже загорелись ярче. Гнев.

— Знаешь, люди вообще в среднем не любят заглядывать в прошлое, — сказал он. — Обычно потому, что они боятся там что-нибудь увидеть. Что-нибудь, что не согласуется с их уютным настоящим. Или даже — что-нибудь, что уничтожит их уютное настоящее. Просто тем, что оно было.

Даже если бы она постаралась, она не смогла бы сформулировать правильнее. Аркания Зелёная — в противоположность Аркании Ледяной, Аркании Выстуженной, Аркании Отмороженной — не позволила бы своим детям ссылаться на суровость климата, отказывая себе во всём человеческом. На Зелёной Аркании жизнь просто должна была быть другой — сложнее и проще одновременно. И если сейчас, как в прошлом, Аркания стала бы зелёной...

— Да уж, никто не хочет заглядывать в непредсказуемое прошлое, да никто и не должен, — горько усмехнулась она. — Как и в непредсказуемое будущее, что бы ты там ни говорил про провидцев. Но всё равно, ты не представляешь, каково это: терять дело всей жизни. Мне было лет пять, наверное, когда началась работа над проектом. Я росла, зная, зачем расту. А теперь...

— Ты сделала невозможное, Макри. Под твоей рукой ожила пустыня! Целый мир, скрытый на века, вышел на поверхность и открыл себя взорам — потому что ты помогла ему выйти! — странный жар прошёл по его телу, а следом — волна странного же холода, и он повторил: — Целый мир.

— Какая разница, если всё ограничится одним крохотным клочком земли? В лучшем случае, мою долину объявят заповедником и станут возить туда туристов, в худшем — забросят, и она замёрзнет своим чередом лет через сто. Целый мир? Не смеши меня, мой принц. Это не мир. Это рисунок мира угольком на черепке, завалявшийся в углу на сотни лет и случайно оттуда выметенный при уборке.

— Спроси Самиэля, и он скажет, что подчас такой черепок стоит пары-тройки планет, — серьёзно ответил Дарен.

— А мне с того что, мой принц? Ты знаешь, что будет дальше? Я скажу: меня переведут в одну из больших лабораторий, клепать полукровок или работать над климат-контролем в городах. И запретят даже думать про универсальные мутагены. И через пару лет такой жизни, я говорю тебе, я повешусь или брошусь в алкоголь, наркотики и беспорядочные связи, потому что так бывает со всеми, у кого исчез смысл жизни. С тобой, например.

— Они не беспорядочные, — возразил Дарен. — У меня есть ежедневник и расписание. То, что я живу в её доме из её милости, не значит, что я буду хранить ей верность. Для этого у неё дворецкий есть.

— Что, ты и с ним?!.

— А что, если мы оба инвалиды с имплантами, то это неизбежно? Ну спасибо. Хотя знаешь, на Явине он ничего так был. Симпатичный. Но тогда у меня были другие интересы, например, одна красотка-вультанка...

Макария не любила надевать визор дома. Дом был местом тишины, тепла и холода, ярких красок, мешающися в причудливые узоры. Ему не нужна была бездушная чёткость мира, который виден людям и им подобным.

Дома были мамины пальмы — те, с которых всё началось — и тепло, тихо поднимающееся от земли в горшке, и прохлада, окутывающая листья. Макария могла не видеть и не ощущать мебель или мягкий ковёр на полу, но пальмы она видела. Потому что они были живыми, а всё живое состоит из вечно-переменчивой игры тепла и холода.

— Ты знаешь, с чего всё началось? — спросила она. — О чём мы пытаемся забыть?

Дарен развёл руками — мол, откуда мне знать. И правда — откуда? Это ведь их, арканианское, это принадлежит им и только им.

— Мы всегда рисковали, всегда экспериментировали... — «Всегда — значит: всегда раньше. Не теперь». — Всегда искали тех, кто сделает за нас чёрную работу, ведь мы для неё не созданы. Кто-то должен мыслить, в конце концов, и если мы рождены непригодными ни к чему другому, то зачем нам спорить с судьбой?

— А разве вы не сами такими себя сделали? — с некоторым сомнением спросил тот.

Чашка кафа бросала на его и без того горячую голову совсем ярко-алый отсвет. Красиво.

— Мой принц, разве о таком говорят в приличном обществе? Конечно, это всё от природы. Умело направленной нашими заботливыми руками. Но речь ведь не о нас. Речь о наших... помощниках. Рождённых и созданных для того, чтобы служить нам в наших высоких стремлениях. Их ведь за прошедшие века было много — и они были разные. Но однажды случилась неприятность.

— Они восстали?

— Да. Мы ведь не ожидали, что кто-то может восстать против нас, богоравных, порождающих и уничтожающих миры и цивилизации мановением руки. Но они восстали, и преуспели — когда мы собрались среагировать, в их руках уже было слишком много провинциальных планет. Это как с тараканами: ты успеваешь пришлёпнуть тапком одного-двух, а десяток уходит... и тогда ты пытаешься придумать радикальное средство, верно?

Дарен покачал головой, и Макарии на миг показалось, что он чем-то недоволен. Вместо ответа он всё прихлёбывал свой каф, и снова и снова качал головой — и Макария поняла: это не ей. Это он говорит со своими мыслями.

— Тебе наскучила моя история? — спросила она. — Извини. Мог бы просто сказать.

— Нет, нет! — Тот резко мотнул головой. — Наоборот. Нет, то есть, я уже понял финал: попытка разработать универсальный инсектицид против восставших рабов привела к природной катастрофе на Аркании... почему только? Что-то общее в конструкции планеты и очередных полукровок?

Макария широко улыбнулась.

— Вот! Даже ты это понял — а ты безнадёжно ненаучного склада ума человек и полнейший гуманитарий. Так и есть. Тогда господа предки развлекались с любопытной субстанцией, её называли универсальным мутагеном. Не слишком поэтично, но наши предки вообще немного не поэты, сам знаешь. Разумеется, наши помощники — раб очень грубое слово, мой принц — были изрядно им напичканы, ведь перед тем, как применить что-то к себе, надо испытать это что-то на менее ценных членах общества. И разумеется, мы не могли не загрязнить всю Арканию нашей очередной любимой игрушкой.

— И когда что-то пошло не так и агент смешался с контр-агентом в естественной среде, получилось...

— Я пока не знаю, что получилось. Но в итоге на Арканию пришёл ледниковый период. Собственно, моя работа заключалась именно в попытке разобраться, что это было — и обратить процесс вспять. Зелёная Долина и смешные зверушки — это так, бонус, там нет ничего серьёзного, ничего радикального. Никаких прорывов. Клонирование есть, мелкие климатические игры есть, оживление замёрзших на много лет семян... но первопричина так и не затронута. И никогда не будет затронута, мой принц.

Ей нравилось звать его принцем. Хотя чисто технически он был скорее князем — и это если забыть, что он джедай и следовательно никаких прав на титул и земли не имеет.

Дарен покачал головой и предложил партию в сабакк. Она согласилась.

* * *

Прошёл почти год, когда они встретились снова. Он изменился — стал словно бы много старше за этот краткий срок. Серьёзнее, холоднее. Непривычно просто одетый, зато с множеством золотых украшений: кольца, серьги, несколько цепочек... и улыбка, чуть отстранённая и словно удивлённая.

— Ты бывал на Явине, да? — спросила она.

Что ещё могло так изменить её друга, если его не изменили ни напряжение Охоты, ни увечья, ни необходимость делить тело с машиной?

— На Явине? — переспросил он. — Почему? — И рассеянно добавил: — Точно. Надо побывать на Явине.

Они сидели у неё дома, в гостиной, где после смерти отца она сняла паркет и засеяла пол травой из Зелёной Долины, чтобы хоть кусочек её настоящей жизни всегда был рядом. От земли поднималось тепло, и мешалось с прохладой, шедшей от поверхности трав.

— Ты теперь...

— Работаю в отделе ксенобиологии у Адаска. Пока не спилась, если тебя это интересует. Но подумываю приступить.

— Да, да, — кивнул он. — Да.

И снова это он говорил не с ней, хотя сидел прямо напротив. Захотелось опустить визор на глаза, чтобы посмотреть на него строго и прямо, чтобы увидеть мельчайшие черты его лица и понять: да что же с ним не так, в конце концов?!

— Ты хочешь вернуть жизнь мёртвой планете, — сказал он вдруг, и она не поняла, вопрос это был или утверждение.

— Жизнь. Тепло и холод, рождение и смерть, и снова рождение. Птицы в небесах, рыбы в ручьях. Трава и деревья, снег зимой и половодье весной, — он говорил очень быстро, торопливо, словно втолковывая ей что-то, чего она не понимает.

Она и впрямь не понимала. Поэтому молчала, слушала — и на всякий случай вспоминала номер доктора Энрай. Вдруг этот страстный монолог — просто дебют какого-нибудь психического заболевания?

— Вернуть всё это. Исправить несправедливость, исправить ошибку предков. И тогда, может быть, у нас тоже всё пойдёт на лад... ты ведь хочешь этого.

Она не была уверенна, спрашивал он её или просто говорил сам с собой, но ответила: «Да».

— Вот, — сказал он и протянул ей датакуб.

— Что?

— Результат моей работы, — он пожал плечами. — Здесь всё, что тебе может понадобиться.

— Для чего?

— Вернуть жизнь, конечно, — снова пожал плечами Дарен. — Ты ведь хочешь, чтобы мёртвое стало живым?

«Я хочу, чтобы Аркания стала живой», — хотела сказать Макария. Но промолчала.

— Понимаешь, там всё это было, — тихо сказал он. — Небо и земля, птицы и рыбы, трава и деревья. Сады — садовые беседки и ажурные мостики над ручейками. Водопады и фонтаны. А потом всего не стало. А они возвращаются, Макария. К песку и пыли, к высохшим руслам и мёртвым лесам. Воздух их убивает, вода травит их, но они возвращаются, и целуют пыль, и пьют отравленную воду, как святое вино.

Он вскочил на ноги, прошёлся из угла в угол быстрым неровным шагом.

— Я спрашивал её: почему? Почему ты приезжаешь сюда, ведь это же смертельно? А она только набирала пыль в горсть, красную пыль. А потом она заболела и осталась там навсегда. Знаешь, как они болеют? Они истлевают заживо, рассыпаются в эту самую пыль, медленно, по чуть-чуть. И тогда я понял: я ведь дурак, она это не про землю, не про почву. Она про своих мертвецов, которые теперь часть этой земли.

Хотелось спрашивать: «Кто — они? Кто — она? Какая планета, где — было?». Но Макария молчала и слушала.

— Ты же хочешь вернуть жизнь. Ты же можешь. Ты одна, на всём белом свете, слышишь? И они будут помнить. Знаешь, во что они верят? Что бессмертие можно достичь, только если что-то сделать такое, что всякий увидит или почувствует. Имя забудут, но деяние останется. Бессмертие останется.

Она протянула руку и осторожно взяла датакуб. Вставила в гнездо на поясе, ужаснулась хлынувшему потоку данных. Планета стандартного типа, сейсмический статус зеро, климатические зоны... археофлора, археофауна... да уж, Дарен постарался. Всё прямо по стандарту сбора данных для проекта.

— Но ты ведь понимаешь, что в одиночку я не справлюсь? Мне понадобится команда. И финансирование.

— Значит, подбери себе команду, — пожал он плечами. — А финансирование будет.

* * *

Она никогда раньше не видела этой долины, и всё же знала её, как свои пять пальцев. Настолько, что она могла пройти здесь, подняв визор. Её рабочая площадка, её экспериментальная лаборатория. Она никогда здесь не была — не могла покинуть Арканию. Были её ученики, верные сотрудники. Эвита Аррери, Зоана Энрай, Френ Арлерт и Донелл Роэс, и их ученики, их сотрудники... младшие дети, лишние люди, ненужные своим семьям. Она скупила их и отправила сюда тех, кто согласился разделить её мечту. И отпустила остальных жить, как им захочется. Иначе было бы неправильно.

Её ученики трудились здесь. Она сидела на Аркании, немногие свободные часы проводя в лаборатории над бесконечными попытками выделить неуловимый универсальный мутаген, который местные звали витриолью — и не менее неуловимый контр-агент. Она дышала парами омерзительной дряни, способной превратить живое существо в красную пыль. Они дышали красной пылью, смешанной с той же дрянью.

Если бы им только дали, они растопили бы льды Аркании, ведь они нашли первопричину. Но им не дали.

И тогда ученики отказались возвращаться домой, ведь здесь можно было что-то делать.

Здесь их жизни имели смысл.

Было странно касаться красной травы босыми ступнями, странно идти своими ногами после стольких лет беспомощного сидения на каталке. Она понимала, что одарённые способны на чудеса целительства — но никогда не думала, что речь идёт и вправду о чудесах.

— Если пожелаете, госпожа Реннеген, вы можете остаться, — тихо сказал сопровождавший её целитель. — Это будет честью для нас. Великой честью.

Она не думала о его словах, она думала о птице, кружившей в небесах, высоко-высоко, так что её едва можно было разглядеть.

— Это ведь плащеносный ворон? — спросила она. — Настоящий?

Дарен обожал этих птиц, но никогда их не видел. Только рисунки, кадры и предания — о гигантских птицах, парящих в зените небес и зорко глядящих на землю. Его уже не было в живых, когда Зоана Энрай нашла окаменелое яйцо и они общими силами сумели выделить из него пригодный к клонированию материал.

— Да, — сказал целитель. — И это настоящее красное древо. Коррибан в долгу перед вами, в неоплатном долгу. И мы мечтаем как-то этот долг оплатить.

Кто он такой, чтобы говорить за Коррибан — за Империю? Всего лишь целитель, и инородец, к тому же.

Бывшие рабы не забыли перенять у бывших господ все их худшие пороки. И правильно: что плохого в рабстве, если рабы — не мы?

— Зачем Коррибану старуха? — пожала она плечами. — Не обманывайтесь: хотя моя генерация отличается замечательным долголетием, хотя мой разум ещё не затуманился, я не смогу быть вам полезна. Исследования слишком дорого мне дались.

Инородец только удивлённо склонил голову набок:

— Вы героиня, госпожа Реннеген. Каждый народ стремится почтить своих героев. Мы не исключение.

Её ученики и ученицы выросли, переженились и завели детей. Теперь эти дети стали имперской знатью. Помнят ли они Арканию? И желают ли помнить — ведь новый дом к ним ласков, а старый продал их за бесценок? И есть ли разница между старым и новым домом? Или они как родитель и дитя — чуть разнятся, но в корне одинаковы?..

— Почему, по-вашему, я могу захотеть остаться? Я увидела свою работу, и это счастье. Но зачем мне оставаться здесь? Я привыкла к Аркании.

Инородец пожал плечами:

— Незачем. Но мы ведь можем вам это предложить, не так ли? Вы последняя, кто остался нам из века героев. Мы ставим статуи Охотнику Дарену, но не знаем даже, где его могила. У Беаты Тайрелл могилы нет вовсе — она пожелала стать частью вечной красной пыли. Спиндралл последние годы совсем не покидает свою гробницу и ни с кем не говорит. Мы снова теряем прошлое — а народ без прошлого обречён потерять и будущее тоже.

— Вы знаете, что вы похожи на нас? — вместо ответа спросила она. — Чем больше я вглядываюсь, тем меньше вижу разницы.

— Она в том, что мы меняемся, — прямо заглянул ей в глаза целитель. — Мы не хотим забывать. Мы похожи, это правда. Слишком похожи. Но это скоро изменится.

— Вы в это верите?

— Я знаю, — просто сказал тот, и снова по-птичьи склонил голову набок.

Что он может знать, молодой идеалист?

Плащеносный ворон камнем упал с небес и замер совсем невысоко над ними, наматывая один за другим широкие круги, и Макария готова была поклясться, что глаза у птицы синие-синие — какие могли быть только у одного существа в целом мире.

— Что ж, я учёная, в конце концов. Эксперимент — моя жизнь. Посмотрим, как вы сумеете измениться. И сумеете ли.

С торжествующим криком синеглазый ворон взмыл ввысь, и синеглазые зверьки, таившиеся в красных травах, весело прыснули в стороны.