1. Eki sha mi no ue shirazu

易者身の上知らず (яп.) —

Гадатель своей судьбы не знает.

Шелест бамбуковых зарослей у скрипучих ворот напоминал плеск волн разлившейся реки о мост Шичидзёбаши в разгар весеннего половодья: едва уловимый звук — дыхание ветра над кистью, с кончика которой вот-вот сорвется каплей вязкая тушь. Росчерк вышел неуверенно кривоватым, и Акисамэ⁽¹⁾, отодвинув тушницу в сторону, поспешил выстелить перед собой новый полупрозрачный лист бумаги: идеальное начертание и к сансэки⁽²⁾ приходило лишь с практикой. Финальный штрих на этот раз получился ровнее; губы тронула улыбка — матушка будет довольна. Акисамэ вернул кисточку в набор для письма, и его взор обратился к стоящему за расписной ширмой гобану, чей теплый золотистый край отливал драгоценным блеском в переменчивом свете осеннего солнца.

Шелковый платок мягко скользил по нагретой отполированной поверхности доски, размеченной рыболовной сетью черных линий, и сердце Акисамэ вновь наполнила благодарность к высокочтимому господину Митинаге, оказавшему им честь поистине царским подарком. Бережно сложив тонкую ткань, он поставил перед собой тяжелые чаши, все еще хранящие запах древесных опилок, и нырнул пальцами в ту, где лежали гладкие черные камни. Из уважения к матери Акисамэ уступил ее просьбе выбирать в их ежедневных играх белый цвет, но, несмотря на это, в равной партии победа всегда оставалась за ним. Он помнил их все: каждую последовательность ходов, плавное течение нот, с которыми базальт и хамагури⁽³⁾ опускались на дерево, — легкий звон, каким никогда не откликался их старый гобан из кацуры⁽⁴⁾, дрожь предвкушения жаркой битвы и радость от ее успешного конца.

Первым воспоминанием Акисамэ были потрескавшиеся от жары доски энгавы⁽⁵⁾, на светло-коричневом фоне которых так красиво смотрелись черно-белые узоры, выложенные из выпуклых кругляшков, найденных в комнате отлучившейся по делам матушки: камни то и дело выскальзывали из рук, утекали сквозь пальцы журчащим ручейком, и касание о доску вызывало рябь подобно разбившимся о поверхность воды дождевым каплям. Мамуши-сан, присматривающая за домом, только качала головой, помогая ему убирать их обратно в чаши; в детские ладошки камней помещалось немного. Акисамэ не интересовали ни яркие разрисованные ракушки из восьмигранной шкатулки, что по правилам кай-авасэ⁽⁶⁾ разбирались по парам, ни шумная игра в кэмари⁽⁷⁾ со сверстниками, ни бан-сугороку⁽⁸⁾, в которой признанным мастером считался время от времени навещавший их господин Митинага, ни даже сёги⁽⁹⁾: он завороженно смотрел на потемневший от времени старый гобан и, чуть заметно шевеля губами, повторял слова матери, что в искусстве го значение имеет лишь красота течения камней.

Мамуши-сан говорила, что он родился на рассвете дня первой холодной росы⁽¹⁰⁾, и мелкие водяные капли, покрывающие листья деревьев в саду родительского дома, в сонных лучах просыпающегося солнца казались алмазной пылью, а в день мия-маири⁽¹¹⁾ листья момидзи были столь яркими, что и тории⁽¹²⁾ великого святилища Фусими⁽¹³⁾ устыдились бы соперничать с их багряным окрасом. Тяжелое праздничное кимоно на плечах невольно клонило к земле; Акисамэ раздвинул сёдзи, ведущие в сад, укрытый пеленой дождя, и вышел на веранду, когда ветер донес до его ушей шум приближающейся повозки и торопливых шагов. Снедаемый любопытством, согласно причитаниям Мамуши-сан родившимся еще до его появления на свет, он притаился за углом, наблюдая, как расходятся в стороны створки входных ворот, пропуская вперед незнакомого господина, одетого столь богато, как если бы он прибыл прямиком из самого Дайдайри⁽¹⁴⁾, дабы почтить своим присутствием их скромное жилище. Акисамэ осторожно выглянул из своего укрытия, опасаясь быть застигнутым врасплох за недостойным занятием, но тайным его присутствие более не являлось.

— Для меня честь вновь видеть вас, Митинага-доно⁽¹⁵⁾, — из-за полупрозрачной бамбуковой шторы нежным колокольчиком зазвенел голос матери, опустившей голову в изящном поклоне, когда он, показавшись на опоясывающей дом энгаве, едва не угодил под ноги их высокородному гостю.

Акисамэ поспешно поклонился, все еще гадая, что привело сюда этого господина, когда тот приподнял пальцами его подбородок, наконец встретившись с ним глазами. На лице играла улыбка, однако во взгляде его было больше скрытой, едва заметной угрозы, нежели участия: почти так же бесшумно подкрадывающийся к жертве тигр смотрел из густых зарослей на свою добычу на одном из тех свитков с рисунками, которые Акисамэ любил разглядывать перед сном. Митинага-доно, как назвала его матушка, наконец произнес:

Весеннюю ночь

Серебром лунный лик освещает.

Глицинии песнь

Напевает в тиши

С гор спустившийся ветер.

И, приложив сложенный веер к тонким губам, добавил:

— У сына ваши глаза, госпожа Фудзинока⁽¹⁶⁾. Счастливым будет тот, кто похож на свою мать.

— Митинага-доно так добр.

Разговоры взрослых Акисамэ не нравились — они навевали скуку; но, возможно, если господин…

— А вы умеете играть в го? — спросил он и тут же уставился в пол, ведь подобный вопрос был крайне невежлив.

Матушка готова была принести извинения, но господин Митинага с милостивой улыбкой взмахнул рукой, призывая к молчанию.

— Меня вызывают на поединок? — он спрятал веер в складках одежды.

Акисамэ не смел желать большего, чем игры с матушкой и Мамуши-сан, и без того потакавшим его прихотям, но тяга к знаниям вновь оказалась сильнее правил приличия и страха. И он, не отводя взгляда, кивнул в ответ. А Митинага-доно вдруг рассмеялся:

— Раз так, мне остается только согласиться. А теперь поспеши, если не хочешь опоздать в храм.

Утром перед церемонией шичи-го-сан⁽¹⁷⁾ по случаю достижения им пятилетнего возраста Акисамэ впервые увидел своего отца.

От Мамуши-сан он узнал, что Митинага-доно, или, если быть точным, Фудзивара-но Митинага-доно, не далее как четыре луны назад был удостоен звания удайдзин⁽¹⁸⁾ и с тех пор всецело посвятил себя государственным делам и личным поручениям светлейшего императора Ичидзё⁽¹⁹⁾.

— Наберитесь терпения, юный господин, — приговаривала Мамуши-сан, расчесывая его волосы черепаховым гребнем. — Митинага-доно не из тех пустословов, что бросаются обещаниями направо и налево.

Монахи в Дайгаку-рё⁽²⁰⁾ уделяли внимание китайскому языку, классической литературе, стихосложению, истории и основам каллиграфии, но все, о чем Акисамэ мечтал — это о времени за гобаном, в учебные часы задвинутым в отгороженный ширмами угол.

Обещание господин Митинага сдержал, показавшись в заснеженном саду усадьбы на изломе года; северные ветры окутали столицу покрывалом белого инея, и в ирори⁽²¹⁾ ни на мгновенье не угасал огонь, оранжевыми язычками пламени танцующий в полумраке. Поприветствовав гостя, Акисамэ метнулся к гобану со стоящими на нем чашами и, пыхтя от натуги, перенес его в центр комнаты, поближе к очагу, от которого разливалось мягкое тепло. Митинага-доно, подумав, выставил по углам четыре черных камня и, одарив его кивком в ответ на воодушевленное пожелание удачи, зажал между пальцами отполированный кусочек хамагури, похожий на звезду, упавшую с неба. Матушка, прикрыв лицо веером с ярким узором, наблюдала за игрой, но взгляда ее Акисамэ не чувствовал: перед ним лежал целый мир, тайный, непознанный и загадочный — как за одной тории в храме Инари⁽²²⁾ шла следующая, так и здесь с неслышным шорохом одна за другой открывались невидимые двери, позволяя обрести свободу бурному потоку.

— Воистину, опрометчивость — лучший друг самоуверенности, — пробормотал его противник, и сердце Акисамэ встрепенулось от радости: значит, в оценке позиции он не ошибся.

Через семь ходов господин Митинага признал поражение и предложил продолжить на трех камнях, как он играл по обыкновению с матерью.

— Если я одолею вас, Митинага-доно, вы позволите мне и дальше изучать го? — страшась собственной смелости, спросил тогда Акисамэ.

Наступила тишина столь пронзительная, что ухо способно было уловить, как опускаются на землю хлопья снега.

— Быть посему. Победишь в этой партии — найду в Хэйан-кё лучшего учителя.

До этого момента искусству го Акисамэ обучала матушка: отец ее, Тачибана-но Тошимичи⁽²³⁾, слыл величайшим игроком, приблизившимся к достижению божественного мастерства — и каждый ход, сделанный им, заставлял его свидетелей трепетать в благоговении.

— Наблюдай за миром вокруг, и впитаешь мудрость; ответ на доске может подсказать и шепот ручья, — зачитывал Акисамэ сохраненные матерью записи мэйдзина⁽²⁴⁾.

Камень, вынутый из гокэ⁽²⁵⁾, в руках становился каплей — предвестник осеннего ливня, в честь которого матушка дала ему имя.

Дни, свободные от занятий, включавших в себя не только наставления монахов, но и уроки верховой езды, стрельбы из лука и владения мечом, Акисамэ проводил в доме Минамото-сэнсэя, по просьбе господина Митинаги милостиво согласившегося взять его в ученики, и проявлял невиданное доселе усердие. За интересной партией время пролетало незаметно, и после того, как Мамуши-сан несколько раз пришлось ожидать окончания урока до высыпавших на небосклоне первых звезд, матушка смирилась и приняла предложение Минамото-сэнсэя посылать за Акисамэ лишь поутру, но и в часы, отведенные сну, его мысли не покидали пределов гобана.

— Истинный мастер даже в партии с начинающим найдет, что почерпнуть, — строго говорил учитель, но глаза его светились радостью.

Акисамэ понадобилось шесть долгих лет, чтобы одержать победу в равном бою, и еще год, чтобы выигрывать у Минамото-сэнсэя в двух партиях из трех; одним жарким летним днем на исходе сезона дождей тот склонил голову, не дожидаясь подсчета очков, и после ответного поклона ученика вместо обсуждения игры с грустной улыбкой сообщил, что ему больше нечему его научить.

Третий год эры Тёхо⁽²⁶⁾, вопреки предсказаниям придворных оммёдзи⁽²⁷⁾, выдался далеким от благоприятного. Первую луну года столица была погружена в траур по государыне Тэйси⁽²⁸⁾: радость от появления на свет принцессы была омрачена горечью от ухода ее светлейшей матери и выглядела неуместной; не успел императорский двор оправиться от случившегося, как на правящую семью обрушилось еще одно несчастье — Акисамэ и из седьмого квартала видел жадный огонь, полыхающий над крышами Дайдайри весь день и ночь до самого рассвета, а воздух Хэйан-кё насквозь пропитался копотью и дымом. Двор государя располагался теперь во дворце Цутимикадо⁽²⁹⁾, и Митинага-доно, занятый приемом высоких гостей, редко появлялся за его пределами. Белая роса⁽³⁰⁾ омыла почерневшие стены Дайгаку-рё и ворота Судзакумон⁽³¹⁾, и с ней же посыльный, постучавшийся в дом, принес выбранный учителем отцовский подарок; Акисамэ несколько ночей провел без сна, разглядывая природный узор золотистой древесины, чутким звоном отзывавшейся на каждое движение пальцев.

Мамуши-сан едва сдержала слезы, услышав от матушки, что на девятой луне года водяного тигра⁽³²⁾ уже решено было провести для Акисамэ церемонию гэнпуку⁽³³⁾. Матушка не скрывала гордости, готовясь к прибытию в Цутимикадо: жизнь двора по обыкновению своему ее тяготила, да и здоровье ее, слабое с рождения, год от года ухудшалось, но желание своими глазами увидеть, как на голову сына наденут канмури⁽³⁴⁾, было сильнее всего остального. Акисамэ овладело странное спокойствие, не покинувшее его и в тот момент, когда Митинага-доно сам обрезал кончики его волос и, дополнив церемониальные одежды шапкой из черного шелка, в присутствии дворцовой знати громко произнес:

— Теперь твое имя — Сай. Сай из клана Фудзивара.

* * *

Старый фонарь раскачивался на сильном ветру, от которого гнулись к земле гибкие стебли бамбука; дрожащий огонек мерцал и наконец потух, сдавшись под натиском стихии, а рваные края бумаги, похожие на зияющую рану, зловеще притягивали взгляд. Выцветшие от времени кандзи и в сумерки угадывались лишь смутно, безлунная ночь же целиком скрыла их тайну от любопытных глаз.

— Смотри внимательно, Кицунэби⁽³⁵⁾, — сказала бы мать, будь она сейчас рядом — и ее шепот прикосновением птичьего пера щекотал бы уши. — У всего в этом мире есть душа, и многие вещи совсем не те, чем кажутся.

Кицунэби и сам был как блуждающие огни на болотах: неуловимые, мерцающие в ночной темноте; Кицунэби было прозвищем, тайным, лишь для него и матушки — при посторонних же его называли Додзи⁽³⁶⁾.

— Сбереги от духов истинное имя, и никто не получит власти над тобой, — приговаривала она, стоило сумеркам накрыть столицу покрывалом длинных теней.

Время людей заканчивалось с закатными лучами солнца. С наступлением оума-га доки⁽³⁷⁾ глаза матери сияли ярче звезд.

— Смотри внимательно, — вторил ее словам учитель. — Смотри душой; истинное зрение подвластно и слепому.

Камо-но Тадаюки⁽³⁸⁾ был мастером оммёдо. Когда мать, ведя его за руку по пыльной дороге, вдруг остановилась перед незапертыми воротами, он заметил бумажную фигурку, всполохом света белеющую на потемневшем столбе: она трепетала на ветру, как бабочка, беспокойно взмахивающая крыльями, и вдруг сорвалась с места, исчезнув, будто ее и не было. Тонкий листок бумаги выглядел живым.

— Зачем мне у него учиться? — спросил Кицунэби у матери, глядя на нее снизу вверх; в ее глазах плясали огоньки, похожие на мерцающих светлячков.

— Чтобы жить в мире людей, сын мой, — и ее голос наполнился едва скрываемой горечью, — нужно уметь управлять даром, доставшимся тебе не от них.

Ночью на пороге поздней осени, когда убывающий месяц тонким серебряным серпом переливался среди затянувших небо седых облаков, мать неслышно толкнула створку ворот и скрылась в конце большой дороги Цутимикадо, как если бы обладала способностью мгновенно растворяться в воздухе — словно дым от зажженных палочек с храмовыми благовониями: ароматный и невесомый. Кицунэби притворялся спящим до рассвета, а с первыми лучами солнца матушка бесшумно вернулась, и от его взора не ускользнул кончик пышного хвоста, на краткий миг мелькнувший под ее нарядом, когда та склонилась над цветком хризантемы, усыпанным каплями утренней росы. Как не ускользали и взгляды в сторону далекого леса за городскими стенами, полные неизбывной тоски.

— Не уходи! — позабыв о всякой вежливости, выкрикнул он, ухватившись пальцами за шелковый рукав ее одежд.

— На все воля богов, — мать грациозно опустилась на татами перед ним. — И теперь они велят мне вернуться.

Стоя перед домом Тадаюки-доно, Кицунэби вспоминал сказанное ею в тот рассветный час. И понимал, что, вернувшись в дом отца после занятий, матери там он уже не застанет.

Дом, под крышей которого висел тот единственный оставшийся фонарь, давно был заброшен и, как поговаривали жители пятого восточного квартала Хэйан-кё, пользовался дурною славой: то одинокий путник, проходящий мимо поросшего сорняками сада за низким забором после заката, заплутает и утром обнаружит себя у ворот Радзёмон⁽³⁹⁾, то девушка услышит тихий смех из ниоткуда, а после вдруг увидит на земле прядь срезанных волос, то дети, вздумавшие затеять игру неподалеку, начнут плакать без видимой на то причины. Да и сам Кицунэби кожей ощущал чужое присутствие: совсем как тогда, когда учитель недосчитался старого зонтика — а тот, ведомый нашедшим пристанище духом, на одной ноге ускакал в бамбуковые заросли в саду, где Ясунори-сан⁽⁴⁰⁾, сын учителя, что-то прошептал и запечатал его заклинанием, начертанным на полоске бумаги.

— Цукумогами⁽⁴¹⁾, так мы называем их, — проговорил Камо-сэнсэй, пока Кицунэби разглядывал черные знаки, выписанные еще не высохшей тушью. — Вреда от них немного, слава богам, но некоторые шалости прощать им было бы весьма неразумно. Запомни эту мантру, Додзи, и повторяй, если увидишь, что вещь обрела душу.

Друзей у Кицунэби не было — ими стали старые свитки, хранящие бесценные знания поколений оммёдзи, а духи с раннего детства следовали за ним по пятам, как нитка за вышивальной иглой. И сейчас он в ожидании притаился в спасительном сумраке полуразрушенной усадьбы, слыша, как под черепичной крышей шуршат мелкие аманодзяку⁽⁴²⁾: будь они людьми, со стороны это виделось бы праздничным застольем. В руках у него были зажаты подготовленные заранее листы-печати, которые Кицунэби старательно расписывал две ночи кряду: написанное в свитках необходимо было повторить с ювелирной точностью, ведь учитель неоднократно пугал рассказами о последствиях ошибок неопытных оммёдзи.

— Если связать духа слишком слабо, он ускользнет, и усилия будут напрасны. Если связать слишком сильно, его желание вырваться день ото дня будет расти, и да помогут тебе боги, когда печать поддастся под лавиной ненависти, что возмездием обрушится на головы тебя и твоих близких, — неустанно повторял и Камо-сэнсэй, и сын его Ясунори-сан, когда Кицунэби пропускал слог при чтении заклятья или путал местами знаки на деревянной табличке. — Нельзя вызывать шикигами⁽⁴³⁾, если не знаешь, как с ними справиться.

«Порвать бумажную фигурку», — угрюмо размышлял Кицунэби, опустив голову: открыто перечить учителю граничило с редкостной глупостью. В воздухе, прохладном и чистом, морозном узоре инея на облетевших листьях, корочке льда, тонким зеркалом покрывшей поверхность искусственного пруда в саду, ощущалось дыхание поздней осени; с гор спускались зимние ветра, шепчущие в лесах вокруг городских стен, а с ними, верно, приходили и горные духи. Кицунэби видел одного из них, возвращаясь в отцовский дом на закате — не чета ожившим старым фонарям да бакэ-дзори⁽⁴⁴⁾, прячущимся в дождь под досками энгавы.

Час мыши сменился часом быка⁽⁴⁵⁾, и от долгого неподвижного сидения на месте все тело у Кицунэби онемело, но что-то подсказывало ему: ждать осталось недолго — и вскоре за оградой послышались шаркающие шаги, словно прохожий, едва держась на ослабевших ногах, направлялся домой, вдосталь насладившись сакэ в приятной компании. В темноте под черепицей на мгновение мелькнули горящие угольки глаз, а стоило демону показаться в лунном свете, как стали видны треугольные острые зубы в пасти, ощерившейся злобной ухмылкой. Кицунэби, держа наготове печать, вскинул руки и, сложив их перед собой и переплетя пальцы, зашептал слоги дзюмон⁽⁴⁶⁾:

— Рин, пё, то, ся, кай, дзин, рэцу, дзай, дзэн⁽⁴⁷⁾!

Ответом ему было низкое горловое рычание, оборвавшееся злобным визгом, как только тонкий лист бумаги прилип к голове, заросшей жесткими черными волосами, напоминающими звериную шерсть. Кицунэби выхватил небольшой глиняный сосуд, по горлышку которого обвивалась змеей веревка из рисовой соломки, дождался, пока аманодзяку втянет внутрь, и захлопнул крышку, для верности приклеив ее второй печатью. Удаляющиеся шаги все ускорялись, пока не стихли окончательно: видимо, крики демонов обладали волшебной способностью развеивать туман опьянения. Раздавшийся с изогнутой крыши треск лезвием ножа вспорол застывшую тишину, и Кицунэби, нащупав веер под складками одежды, вновь поднял руки, соединенные в первом жесте печати ку-дзи. Сражение только начиналось.

Горшки с пленными аманодзяку Камо-сэнсэй обнаружил не сразу. И не обнаружил бы вовсе, не оставь Кицунэби видимым часть защитного контура, что по чистой случайности — или божественному провидению — прикрыла пожухлая листва. В наказание за самоуправство, наказание заслуженное, но оттого не менее обидное, Кицунэби почти целую луну провел в доме учителя, переписывая старую книгу о пяти великих элементах⁽⁴⁸⁾, пока Камо-сэнсэй и Ясунори-сан нараспев читали заклинания, удерживающие защитный барьер вокруг усадьбы, составляли гороскопы и календари по приказу светлейшего императора и его приближенных, оказывали помощь обратившимся к ним жителям столицы и многое, многое другое, чему Кицунэби тайно мечтал научиться и что теперь было временно ему запрещено: воистину, подобные уроки лучше любых других откладываются в памяти. И много позже, уже после того, как Камо-но Ясунори, главный придворный астролог Оммё-рё⁽⁴⁹⁾, дал ему новое имя, Кицунэби понял, что именно тогда научился терпению, которого с рождения ему недоставало.

Из всех искусств, коими необходимо овладеть мастеру оммёдо, излюбленным у него было сэнсэй-дзюцу⁽⁵⁰⁾: звезды еженощно притягивали его взгляд, и нередко Ясунори-сан находил ученика сидящим на продуваемой всеми ветрами энгаве с лицом, обращенным к далеким небесам. На церемонии гэнпуку он подарил ему имя Сэймэй⁽⁵¹⁾ — чтобы чистый звездный свет никогда не покидал его ни в этом мире, ни в каком ином.

Наставник, вняв его долгим мольбам, благословил его на путешествие в провинцию Сэтцу⁽⁵²⁾, и вскоре Сэймэй во второй раз покинул Хэйан-кё ради встречи с матерью; только вот отца держал в столице долг службы, и через южные ворота Сэймэй проехал один. Путь его, однако, лежал не на юг, к священным водопадам Нунобики⁽⁵³⁾, воспетым в Исэ-моногатари⁽⁵⁴⁾, а к лесам у подножий западных гор, где над заалевшими кленами возвышался один из разбросанных по владениям светлейшего государя храмов Инари. Матушка уже знала, что он придет: в этом Сэймэй был абсолютно уверен.

Он оставил лошадь в деревеньке у дороги, от широкого тракта сузившейся до пешей тропки: крестьяне, в чьих скромных жилищах Сэймэй по их просьбам оставил защитные амулеты-гофу⁽⁵⁵⁾, поклялись позаботиться о ней до его возвращения; всю нехитрую поклажу, состоящую из запаса пищи и воды да сменного дорожного костюма, он захватил с собой. Плеск ручья, бегущего сквозь лес, кроны деревьев, окрашенные в цвета сезона белого тигра⁽⁵⁶⁾, трава, сминающаяся под ногами — все это неуловимо стирало из памяти запах пыли в книжном хранилище Оммё-рё, кляксы черной и красной туши на заговоренной бумаге, стебли тысячелистника⁽⁵⁷⁾ и свитки, перечисляющие значения выпавших гексаграмм, составленные календари, готовые к подношению императору⁽⁵⁸⁾, как волны реки стирают написанное на ее берегу. Работа при дворе Сэймэя тяготила. Работа вне его иногда могла стоить жизни, но никогда он не предпочел бы ремесло писца, что способен лишь копировать чужие труды или записывать мудрые мысли, им самим не высказанные, чтению знаков в звездах и общению с духами, населяющими этот мир вместе с людьми — да и сам человеком не был.

Потрескавшиеся от времени иши-доро⁽⁵⁹⁾, выстроившиеся вдоль исчезающих на вершине холма ступенек, заросли зеленым мхом, еще влажным от утренней росы, которую не успело высушить тусклое осеннее солнце. Сэймэй остановился под каменной тории: если и впрямь у врат духов соприкасались два мира, то он стоял на границе — в двух местах одновременно. Тогда и заметил Сэймэй лисицу, чей мех среди багряных листьев белел подобно первому снегу; слетевшие с ее хвоста искры потухли, не успев коснуться земли, а сама она обратилась красивой молодой женщиной с хитрыми огоньками во взгляде и лукавой улыбкой на прикрытых веером губах.

— Боги вновь указали тебе дорогу ко мне. Я рада встрече.

Он почтительно поклонился; тень сомнения, что он не в силах был удержать, как и гнетущие мысли, не ускользнула от ее пытливого взора.

— Я счастлив видеть вас, матушка.

— Камо-но Ясунори-сэнсэй — мудрый человек. Хорошее имя он для тебя придумал.

Пальцы Сэймэя перебирали четки с выбитыми на них слогами древнего заклятия; на составление гороскопа в Оммё-рё уходили долгие дни, а защитный знак он мог начертать в воздухе быстрее, чем успевала, опускаясь, стукнуться о камень в саду опустевшая бамбуковая трубка содзу⁽⁶⁰⁾.

— Придворная служба — не то, чего желает мое сердце. Стремление к гармонии — не то, что заботит приближенных светлейшего императора.

— Кому, как не моему сыну, лучше других известно то, что люди и духи порой неразделимы? Кровь ками текла в жилах многих великих оммёдзи. Течет и в твоих.

— Я хотел бы знать и уметь больше, — признался Сэймэй, с радостным трепетом ощущая, как покидает его душу тревога.

— Время, что нам отпущено, должно использовать с толком. Каждый из нас служит своей цели и по-своему. Поступай так, как велит тебе сердце, Сэймэй. А я всегда буду гордиться тобой.

Когда ноги привели Сэймэя обратно к заброшенной тропинке, кицунэ коснулась его щеки кончиком пушистого хвоста, будто мягким птичьим пером, и скрылась в густой лесной чаще; ее прощальные слова отдавались в ушах звенящим эхом.

* * *

Приготовления к празднику Аой-мацури⁽⁶¹⁾, по древним традициям проводящемуся на пятнадцатый день пятой луны, начались задолго до первых весенних дождей: придворные и служители храма Камигамо все свободное время посвящали заботам о грядущем торжестве, а благородные дамы уже тщательно выбирали наряды для праздничного шествия — участие в церемонии было знаком расположения светлейшего императора и по праву считалось великой честью. Верховной же жрицей святилища Шимогамо была племянница государя, госпожа Гэнси, ведь старшей дочери его не исполнилось и семи, и все девушки и женщины высоких сословий следовали за ней от ворот феникса вдоль реки Камо вплоть до высоких тории у входа в храм. Суета, беспокойная, шумная, заполнила и дворец Цутимикадо; новый помощник Митинаги-доно, торопясь выполнить данное ему поручение, в спешке едва не сбил с ног придворную даму гостящей в усадьбе отца государыни Сёси⁽⁶²⁾ и теперь испуганно рассыпался в извинениях, а голос его наверняка был слышен и у ворот Радзёмон — что тогда говорить о Сае, которого отделяла от них лишь тонкая перегородка? Однако он не позволил себе отвлечься от партии, пусть и противник его даже на трех камнях несколько ходов назад потерял последнюю возможность изменить направление игры: не пристало учителю искать победы в шидо-го⁽⁶³⁾, не позволив ученику себя проявить.

Когда Митинага-доно сообщил, что ему позволено учить мастерству игры приближенных императора и придворных дам императрицы, Сай не скрывал своей радости. Однако же, прибыв в восстановленный от разрушений Дайдайри, он с удивлением обнаружил, что проводит за гобаном гораздо меньше времени, чем в детстве, когда единственным человеком, разделявшим его бесконечную любовь к го, была его мать: двор государя жил своей жизнью, не похожей ни на какую другую, и в ее бурном водовороте нить течения камней слишком легко ускользала из пальцев. Сай вспоминал давние слова Минамото-сэнсэя, что предпочел тишину и покой родового гнезда недолговечному блеску Дайдайри, и втайне мечтал, что государь однажды разрешит ему отправиться за море подобно великому министру Киби⁽⁶⁴⁾, благодаря которому они все могли теперь наслаждаться красотой игры, с годами ставшей искусством.

— Высшая радость — передать свои знания другим, — говорил Минамото-сэнсэй, а Сай лишь делал вид, что слушал.

Если это — высшая радость, то что же тогда высшее мастерство?

За две луны, проведенных в Цутимикадо, Сай понял, что самую запутанную партию запомнить легче, нежели имена и ранги всех тех, с кем он раскланивался в крытых галереях дома Фудзивара, а разгадать самый хитроумный замысел противника на гобане проще, чем понять то, как думают эти люди за пределами доски. Шестой год эры Тёхо⁽⁶⁵⁾ сменился годом деревянного дракона, знаменующего начало эры Канко, когда Фудзивара-но Митинага решил, что он достаточно подготовлен к придворной службе.

По приказу императора Ичидзё незадолго до Аой-мацури решено было провести соревнование среди лучших лучников, и в назначенный день дворец еще более, чем всегда, приобрел сходство с гудящим пчелиным ульем. Сай собственными глазами наблюдал, как дворцовая стража расставляла мишени у павильона Бураку-ин⁽⁶⁶⁾ накануне состязаний, и слышал, как кто-то заранее делал ставки: подобные развлечения хотя и не были редкостью в столице, но имели место все же не так часто, как хотелось бы жадной до зрелищ публике.

На празднике отец сидел в первых рядах, едва ли не наравне с государем, Сай также занимал место в соответствии с рангом: разобраться, кто из состязающихся сделал лучший выстрел, он был способен лишь по чужим восторженным крикам. В момент короткого перерыва, пока слуги собирали стрелы, Сай огляделся вокруг, и взгляд его задержался на опоздавшем придворном, бесшумно присоединившемся к торжеству: одежда его, пусть и соответствовала этикету, была покрыта дорожной пылью и измята, как если бы ее обладатель или ввязался в неприятности — мало ли что может произойти! — или же всего лишь споткнулся на выходе из запряженной быками повозки на улице Судзакуодзи. Черты его лица неуловимо менялись, как от капель дождя искажается отражение в зеркале воды, и с каждым новым взглядом, брошенным в его сторону, он выглядел немного иначе. Госпожа Сэндзи, сидящая рядом, поприветствовала новоприбывшего вежливым поклоном, и Сай более не мог сдерживать своего любопытства.

— Прошу простить мне мою непочтительность, Сэндзи-сама, — произнес он. — Я не имел удовольствия познакомиться с этим господином ранее, не будете ли вы столь любезны назвать мне его имя?

Госпожа Сэндзи прикрыла лицо веером и едва слышно ответила, стараясь сделать это как можно незаметнее:

— Абэ-но Сэймэй — лучший ученик Ясунори-доно, главного астролога в столице. Говорят, он невероятно точен в предсказании судьбы.

Сай учтиво поблагодарил ее, смотря на Абэ-но Сэймэя с еще большим интересом: мастеров инь-ян издавна окружали почетом, а самых одаренных из них опасались не меньше, нежели почитали; открытый, тайный ли, за оммёдзи неизбежно шлейфом тянулся страх неизведанного. И при виде по-лисьи хитрой усмешки на его лице Сай ощущал трепет, пугающий и в то же время желанный: нечто похожее он чувствовал, смотря на пустой гобан в последние мгновения перед началом игры в попытке предугадать, какая история будет записана на доске, до того, как на ее поверхность опустится первый черный камень.

К часу обезьяны⁽⁶⁷⁾ состязание завершилось: участники, раздосадованные проигрышем, покидали Бураку-ин с пустыми колчанами, предоставив дворцовой страже собирать стрелы, и с легкими бамбуковыми луками наперевес, другие же, пользуясь оставшимся до вечернего пира временем, оживленно перешептывались, обсуждая последние сплетни. В подобные минуты Сай нередко спрашивал себя, почему боги распорядились его судьбой именно так: должность при дворе, для многих будучи предметом мечтаний, его самого совершенно не привлекала — и он корил себя за столь неподобающе кощунственные мысли.

Погрузившись в созерцание осыпавшихся лепестков цветущей вишни, покрывающих приятную зелень сада, Сай не сразу заметил, что по крытой галерее со стороны зала приемов идет Абэ-но Сэймэй; губы его шевелились, как если бы он что-то говорил себе под нос, а на секунду Саю привиделось, что за его спиной спряталась неясная тень — по воздуху, тяжелому и влажному в преддверии вешних дождей, словно прошла легкая рябь. Оммёдзи неожиданно повернулся к нему лицом, почувствовав на себе его пристальный взгляд, заинтересованность в котором уже граничила с невежливостью, и Сай, устыдившись, склонил голову в знак извинения, когда тень у него за плечом подхватило дуновением ветра, и на протянутую раскрытую ладонь Абэ-но Сэймэя опустилась красивая певчая птичка, сложившая крылья, чирикнув коротко и мелодично.

— Простите мое неуместное любопытство, Сэймэй-доно, — понизив голос, произнес Сай, не сводя, впрочем, глаз с птицы, устроившейся у него на пальце.

Тот слегка качнул рукой, и птичка перелетела на канмури, устроившись на черной ленте подобно черепаховому гребню в женских волосах.

— Какая несправедливость, — вкрадчиво ответил Сэймэй, вынув сине-золотой веер из складок каригину⁽⁶⁸⁾ и приложив его к губам. — Мое имя вам известно, а я все еще в неведении относительно вашего.

— Мы не встречались с вами раньше. К моему величайшему сожалению, — поспешил добавить Сай и почувствовал, что щеки его заливает краска: можно ли было в такой короткий срок опозорить себя еще сильнее?

— И тем не менее, позволю себе поведать вам одну вещь. Изучение оммёдо предполагает знание большее, чем у большинства людей, а потому не существует для мастера оммёдо большего разочарования, чем незнание того, что известно многим.

— Сай — мое имя, Сэймэй-доно. Фудзивара-но Сай.

Черные глаза, похожие на тлеющие угли костра, прожигали насквозь; Сай невольно вздрогнул, но не смел отвести взгляда.

— Ну конечно. Фудзивара. А отец ваш — сам господин Митинага, не так ли?

Он смог лишь кивнуть в ответ. Птичка, тем временем, вспорхнула ввысь и устремилась в сад — Сай успел лишь проводить глазами взмах оперенных разноцветными перьями крыльев до того, как она исчезла за коньком изогнутой черепичной крыши Дайгоку-дэн⁽⁶⁹⁾.

— Вы видели ее? — неожиданно спросил Сэймэй, выражая всем своим видом крайнюю заинтересованность. — Прелестное создание, верно?

— Один мудрец сказал, что в недолговечности и хрупкости заключена особенная красота. Жаль, что она улетела столь скоро, я охотно послушал бы ее пение.

Судя по доносящемуся из зала для церемоний воодушевленному гомону, вечернее празднество вот-вот должно было начаться, но Сай малодушно размышлял о том, как надолго можно задержаться, чтобы его позднее появление на пиру не выходило за рамки приличий. Сэймэй, усмехнувшийся в ответ на его последние слова, также не спешил присоединиться ко всеобщему веселью, словно золотой узор на собственном веере занимал его больше, чем грядущий праздник. И лишь по этой причине Сай все же отважился задать вопрос, уже давно готовый слететь с языка:

— Вы играете в го, Сэймэй-доно?

Деревянные пластинки негромко скрипнули, когда веер закрылся в его руках.

— А вы хотите бросить мне вызов?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— В таком случае, о вас можно сказать то же самое, не находите?

Игра началась еще до того, как они успели разыграть цвет, сидя на татами перед пустым гобаном — по крайней мере, Саю каждое сказанное Абэ-но Сэймэем слово напоминало тот или иной ход: открывающий, завершающий… атакующий.

— Извините мое любопытство, но насколько сильно вы играете?

— Не имею ни малейшего понятия. Те, с кем я играю по обыкновению, вряд ли послужат оценкой моим способностям, да и вы, как мне кажется, предпочли бы увидеть все собственными глазами, нежели верить чужим.

Веер, яркий, как крылья той улетевшей птицы, вновь исчез в складках тяжелого белоснежного шелка; Сэймэй величественно проплыл мимо, не дожидаясь ответа. Ответ на свой незаданный вопрос он уже знал.

* * *

Плотная завеса облаков, с самого рассвета серым покрывалом затянувшая небо, надежно скрыла солнце от любопытных глаз; день выдался на удивление жарким и душным, птицы в саду, поросшем сорной травой, смолкли и попрятались, предчувствуя надвигающуюся грозу, что неизменно сопровождала хозяина грома⁽⁷⁰⁾, да и большая дорога Цутимикадо казалась более тихой, чем всегда. Сэймэй же ожидал гостя, но Судзумуши⁽⁷¹⁾, по обыкновению своему оповещающий хозяина о всех тех, кто направлялся к усадьбе Абэ через мост Ичидзё-модори-баши, в свой колокольчик пока что звонить не спешил — впрочем, и день покамест не клонился к закату.

Сын Митинаги говорил с ним, но смотрел ему за спину: туда, где за мгновения до начала их беседы стояла Риру⁽⁷²⁾ — одна из его шикигами, вьюрком упорхнувшая ввысь, когда присутствие ее стало явным для стороннего наблюдателя. Фудзивара-но Сай видел Риру, несмотря на наложенное заклятие, скрывающее шикигами от чужого взора; под пытливым взглядом глаз, чей цвет напоминал о старых глициниях, растущих на склонах древних гор, Сэймэй внезапно подумал, что не нашлось бы иного Фудзивара⁽⁷³⁾, кому это имя подходило бы больше. А еще юный сын левого министра⁽⁷⁴⁾ — едва ли больше года назад шапку надел⁽⁷⁵⁾ — был одним из тех немногих, кто отличался от придворной аристократии, как звезды на небе от точек на небесной карте. И одним из еще меньшего числа тех, кто способен был это осознать.

Звон колокольчика, легкий, как дуновение ветра, потонул во внезапном шуме дождевых капель, водопадом обрушившихся на землю; за пеленой воды Сэймэй не увидел, как створки ворот распахнулись, стоило гостю появиться на пороге, и если бы не скрипнувшие доски энгавы под ногами Фудзивары-но Сая, его, возможно, удалось бы застать врасплох.

— Полагаю, я выбрал не самый благоприятный час для визита, Сэймэй-доно, — длинные рукава его одежд и за столь непродолжительное время под весенним ливнем промокли насквозь, а тяжелая ткань от воды потемнела.

— Напротив. Я ждал вашего прихода как раз сегодня.

— Откуда вы знали? — вырвалось у него невольно, и Сэймэй с трудом спрятал улыбку: Сай, несмотря на свой облик представителя столичной знати, выглядел мальчиком, уличенным в мелкой шалости — или неуемном любопытстве: черте, что, как подсказывало чутье, они оба разделяли.

— Я не припомню случая, когда интуиция бы меня подводила. К тому же, именно я предложил вам возможность получить столь интересующие вас ответы.

На татами за бамбуковой шторкой уже стоял полуторасталетний гобан из розового дерева, вместе с чашами и выточенными из агата и нефрита камнями подаренный господином Киёхара⁽⁷⁶⁾ в благодарность за изгнание поселившегося в нем духа — по крайней мере, так утверждал Киёхара-сама, чьи способности к игре в го заметно уступали его мастерству стихосложения, однако об истинной причине догадаться труда не составляло: если вещь была одержима однажды, это может случиться и впредь. А сам Сэймэй, в отличие от господина Киёхара и ему подобных, открыто предпочитал общество ёкаев обществу людей.

В жестах Сая, усевшегося перед доской и с воодушевлением легко касавшегося ее поверхности длинными тонкими пальцами, ощущалось снедающее его нетерпение, как две капли воды похожее на то, что чувствовал Сэймэй, когда от желанной цели его отделяло лишь девять слогов мантры да пропахшая невысохшей тушью бумажная печать, зажатая в ладони. Сай положил на гобан один черный камень и сделал приглашающий знак рукой.

— Смею предположить, Фудзивара-сэнсэй, что вы обладаете большим умением, чем ваш покорный слуга.

В тишине, прерываемой лишь песней дождя, Сэймэй высыпал на отполированное дерево гобана горстку светло-зеленых камней — словно молодые листья из раскрывшихся почек. Сай по жребию уступил ему черный цвет и, аккуратно положив рядом с чашей пустую крышку, произнес:

— Мастерство в го проверяется лишь в битвах с другими игроками. Но не измеряется количеством одержанных побед. Поражением в запутанной схватке я гордился бы больше, чем выигрышем, доставшимся без усилий, и, если партия становится красивой, в этом заслуга обоих ее участников. Удачной игры, Сэймэй-доно.

— И вам.

Сэймэй, сделав первый ход в правый верхний угол, потянулся к кувшинчику сакэ, стоящему на подносе, что заблаговременно приготовила для них остающаяся невидимкой Риру, и, наполнив сакадзуки⁽⁷⁷⁾, предложил ее Саю.

— Го — искусство для двоих, и именно в этом, на мой взгляд, заключается главное отличие го от мастерства оммёдзи. Изучение оммёдо предполагает одиночество. И каждый мастер инь-ян, даже работая со своим учителем или другими его учениками, в итоге остается сам по себе. Как эти камни, — он указал на левую сторону доски, где одиноко поблескивали кусочки черного агата, между которыми вклинилось заточенное лезвие чужого меча. — Они стоят близко, но соединить их нельзя.

— Соединять свои камни в большинстве случаев весьма желательно, это верно, — Сай отложил в сторону веер, с легким стуком коснувшийся татами, и изящным взмахом руки поставил свой камень на центральную звезду⁽⁷⁸⁾. — Но иногда надежностью можно пожертвовать ради интересной игры.

— Неудивительно, что вы превзошли своего учителя.

— Позвольте мне с вами не согласиться.

— Вы сами упомянули, что мастеру го сложно оценить собственную силу. Однако, в отличие от многих, вы склонны себя недооценивать.

— Возможно, вы правы. Но сила определяется тем, на что мы способны, и есть многое, что мы не знаем сами о себе. По той лишь причине, — Сай пригубил сакэ, — что чужими глазами со стороны на себя не взглянешь.

С его речами трудно было спорить, да и не было в том нужды; Сэймэй позволил себе радоваться подтверждению своих догадок: воистину, способность видеть скрытое не соседствует со скудостью ума.

— Как бы ни были велики наши знания, неизвестного нам неизменно больше. Мы все связаны тем или иным заклятием, сю, что определяет нашу сущность, как данное нам имя.

Задумчивый взгляд Сая скользил по доске, и на краткий миг Сэймэй вдруг ощутил себя на месте людей, обращающихся за помощью к оммёдзи: тех, чье истинное зрение не позволяет рассмотреть то, что доступно говорящим с духами.

— В таком случае, играя в го, мы также накладываем сю, — нарушил он молчание. — В начале каждой партии есть лишь бесконечная пустота, но стоит придать ей границы, как она обретает форму и смысл. И ноби⁽⁷⁹⁾ уже не стать кэймой⁽⁸⁰⁾, а какэмэ⁽⁸¹⁾ не способен подарить умирающей группе жизнь.

Сэймэй кивнул с удовлетворенной улыбкой: редко когда выпадала удача найти собеседника столь понимающего.

— Вы слишком мудры для своих лет, Фудзивара-но Сай.

— Вам известен мой возраст, Сэймэй-доно?

— Лишь приблизительно. Смею надеяться, вы не откажете мне в удовольствии заглянуть в ваше будущее?

Он наслаждался возможностью приоткрыть завесу тайн грядущего, ведь единственной судьбой, для него непостижимой, была судьба гадателя — его собственная.

— Я был рожден в Хэйан-кё в семнадцатый день девятой луны первого года Сёряку⁽⁸²⁾, на рассвете.

Дождь прекратился, но снаружи уже стемнело: ночь вступала в свои права, медленно и неотвратимо.

— Вы можете остаться в моем доме до завтра, если пожелаете, — предложил Сэймэй, и это не было лишь жестом вежливости.

— Боюсь, я и без того достаточно злоупотребил вашим гостеприимством, — ответил Сай. — Позвольте мне в ответ пригласить вас во дворец Цутимикадо в тот день, когда вы пожелаете закончить нашу партию.

— С радостью.

Сэймэй издал тихий свист, и Риру, явившаяся по его зову, птицей опустилась ему на плечо.

— Она проследит, чтобы ваш путь был безопасным.

— Благодарю. Если позволите, у меня есть просьба, Сэймэй-доно. Что бы вы ни увидели в моем будущем, уверен, мне не стоит знать о том, что я не могу изменить.

С этими словами Фудзивара-но Сай склонил голову в знак прощания и удалился, растворившись в вечерних сумерках.

Две фигурки, вырезанные из плотной бумаги, лежали по обе стороны гадательной доски⁽⁸³⁾; Сэймэй, приложив к губам пальцы правой руки, зашептал заклинание призыва. Духи говорили с ним через шики-бан, на время позволяя смотреть их глазами, и никогда не ошибались. Потому, получив ответ на заданный вопрос, он почувствовал странную дрожь, охватившую все тело. Боги предрешили, что Сай из клана Фудзивара не увидит свою двадцатую весну. И подарили ему тысячу лет жизни.

1) Акисамэ (яп. 秋雨) — «осенний дождь».

	Altra Realta 24 марта 2018
83 ссылки на одну главу. Я считала, что их только у меня за сто на +1000 кб… :)))

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Тут всего, кажется, 139 ссылок на 65 фанфиксовских страниц хД

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Отличная вещь же. Действительно, от нее нельзя отрываться в процессе.

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Спасибо^^ Из тамошней атмосферы вылезать сложно и влезать обратно - тоже.

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Для меня все вообще новое.

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Могу представить. Хэйан - весьма своеобразная эпоха японской истории и культуры.

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Для меня и Европа тех времен темный лес :))

	Imnothingбета 24 марта 2018
Altra Realta подозреваю, что Европа тех времен и для европейцев в ней живших темный лес. буквально. medievil одним словом. А Хэйан это период зарождения собственно японской культуры, когда они отошли от китайского и создали свое.

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Европа для меня, пожалуй, тоже(

	Altra Realta 24 марта 2018
Imnothing Verliebt-in-Traum Я перестала бояться Японии только после рассказов Ферлибт и Алегрии :))

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Это правда)) Так что я рада, что ты втянулась, хехе)

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta А чего ее бояться-то)

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Слишком для меня было все СТРАННО :))

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Имхо, надо просто изначально подходить к Японии с мыслью, что там другая планета) Тогда все становится в разы проще хД

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Я сломался на переводе прошлой зимой :))

	Verliebt-in-Traumавтор 24 марта 2018
Altra Realta Япония - это прекрасно)

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Это интересно. Все зависит от того, кто тебя и как знакомит.

	Altra Realta 24 марта 2018
Verliebt-in-Traum Иероглифы все равно страшно :))

	Verliebt-in-Traumавтор 25 марта 2018
Altra Realta Кандзи и мне страшно хД

Девять звезд (джен)

1. Eki sha mi no ue shirazu