Рыжая тень (джен)

«Почему ты не спишь, зайка? У тебя остался всего лишь час и двадцать одна минута до начала дежурства».

«А если бы капитан… выстрелил?»

«Ну и было бы у нас на одну Наталию меньше, подумаешь! Было бы из-за кого переживать! Зато капитан бы успокоился маленько. Решив, что таки пристрелил зловредного киборга. Глядишь, и от тебя отвязался бы… Вот только не надо так бледнеть и строить бровки трагическим домиком! Шучу я! Шучу, ясно? Уж и пошутить нельзя бедной девушке, совсем киборги от рук отбились. Да и не выстрелил он бы, ясно? Не выстрелил, клянусь материнской платой! Ну и что, что у меня ее нет! Думаешь, нельзя клясться тем, чего не имеешь? Странные у тебя какие-то понятия, малыш. Средневековые какие-то… Ладно. Зуб даю, понял? Что смотришь? Думаешь, мой зуб — это фигня какая? Да у меня в каждом по три терабайта, понял?! Не то что у тебя, кость сплошная, безмозглая. И если уж Маша дает собственный зуб, что капитан бы не выстрелил, — Маше можно верить, Маша знает, что говорит. Что я, мало капитанов, что ли, видала? Да не сосчитать! Знаю я их, капитанов этих, вот прямо как облупленных, и я сейчас не про те яйца, если ты понимаешь, о чем я. Все они только орать на бедных девушек и могут, бластерами перед носом махать да до слез доводить. А пристрелить — так каждый раз кишка тонка!»

«А если бы…»

«Ну что ты заладил, словно царапнутый диск! „Если бы“ — не считается! Если бы у бабушки был подходящий инструмент, она была бы не бабушка, а… хм… ну, возможно, электромонтер с подходящим инструментом, почему бы и нет. И не надо отрабатывать на мне взгляд одноногого котенка из мультика, слышишь? На меня такое не действует. Тем более виртуально. Маша хочет смеяться хорошей шутке — и Маша таки будет ей смеяться. Как бы некоторые ни пытались превратить фарс в трагедию!»

«…///…»

«Эй! Прекращай, а?! Ну вот… уже и совсем невесело… Бластер у него на предохранителе стоял, ясно?! Хрен бы он выстрелил. С таким-то оружием. Даже если бы и захотел, теперь-то тебе понятно, чего я ржала? А пока разбирался бы с оружием да с предохранителя снимал — разобрался бы уже и со всем остальным, наверное. Ну или я бы че под руку вякнула… Ну вот. Пришлось разжевать соль анекдота, самое неблагодарное занятие — и самой противно, и другим не смешно. Ты хоть понимаешь, малыш, какую великолепную шутку ты вконец испортил своей настырной трагичностью?! Зараза ты мелкая!»

«Я… не мелкий. Метр восемьдесят один. Уже говорил. Ты… забыла?»

«Ну, значит — крупная зараза! Я бы даже сказала — исключительно крупная!»

* * *

— Дэн, зайди ко мне, вот сразу после завтрака и зайди, лады?

Вот оно.

Дэн кивнул. Не отрывая взгляда от тарелки и продолжая механически что-то жевать. Вкуса он не чувствовал. Он вообще сегодня не чувствовал вкуса. Это нормально, смена приоритетов. Процессор изменил коэффициенты значимости. А может быть, и не процессор…

Пережить самый обычный завтрак оказалось неожиданно трудным делом.

Впрочем, трудности начались задолго до начала самого завтрака. Два стандартных пайка и кружка горячего сиропа (145 грамм сахара на 340 миллилитров кипятка, в сахарнице осталось чуть больше половины, опасность обнаружения выше пределов допустимого… поправка: на этом корабле и с этими людьми — в пределах допустимого) улучшили самочувствие и прояснили мысли. Только вот понятнее эти мысли так и не стали.

Еще в кладовой, выбирая пайки на завтрак, Дэн завис на несколько долгих секунд, пытаясь вспомнить, проявлял ли доктор какие-либо вкусовые предпочтения. И не смог. Об идиосинкразии или любого другого вида отторжениях информация тоже отсутствовала. Насколько помнил Дэн (и система подтверждала), доктор с одинаковым удовольствием поглощал и «каш. рис. с гов.», и «бар. туш. с овощ.», и «крол. в собств. сок. с гарн.». А еще восторженно отзывался о том омлете, что три дня назад сделал Тед, но его Дэн повторить не рискнул. Омлет ему не понравился (слишком много воздуха вбито, в итоге слишком большой объем в ущерб пищевой ценности), и он не стал уточнять у напарника алгоритм взбивания (с какой интенсивностью, скоростью, мощностью нажима и как долго), о чем сейчас жалел. Оставалось положиться на пайки и рандомный выбор.

Обязанности дежурного не такие уж и сложные: вынуть тарелки, чашки и ложки из посудомоечной машины, сготовить что-нибудь легкое или (как в случае Дэна) принести что-нибудь саморазогревающееся. Поставить на стол хлеб, конфеты и сахарницу. Налить воды в чайник, зарядить кофеварку. Вымыть пол в пультогостиной и коридоре. Больше всего Дэн не любил мыть полы, и именно поэтому вымыл их первым делом, еще до визита в кладовую. Логично. К моменту общего подъема как раз успеют высохнуть. И никто не заметит. Хорошая работа — та, которая не видна.

Все как обычно.

И именно это-то и оказалось самым трудным: ну как оно могло оставаться таким же, как всегда, когда теперь все изменилось? Одно дело — сидеть за столом с людьми, которые считают и тебя человеком, верят твоему притворству, принимают имитацию за настоящее. И совсем другое — когда один из них точно знает, кто ты такой. Вернее, что ты такое.

Дэн не помнил, что он отвечал, когда его спрашивали. Но, кажется, отвечал нормально, нигде не ошибся, улыбался и хмурился в нужных местах. Во всяком случае, никто на него не косился, не смотрел странно, не щурился подозрительно. Разве что Владимир. Но тот на всех так смотрел.

Самым паршивым было, что детектор не находил ни малейшей фальши. Доктор вел себя как обычно. Сетовал на вездесущий Мосин аромат, из-за которого кусок в горло не лезет (при этом уминая уже третий бутерброд), в лицах расписывал ночное приключение, высмеивал и смущал капитана, пока тот, вконец разозленный, не выскочил из-за стола и не убежал допивать чай наружу, подтрунивал над Натальей (та тоже довольно быстро последовала примеру капитана). Если поведение доктора чем-то и отличалось от вчерашнего или позавчерашнего — то Дэн этих отличий не видел. Хуже того — детектор их не видел тоже. А они должны были быть, эти отличия. Должны были быть обязательно.

Доктор ушел в медотсек, еще раз напомнив Дэну о необходимости заглянуть туда же. И как можно скорее. Пятнадцать минут и сорок две секунды назад. Восемь минут назад покинули борт транспортника биологи. Шесть минут назад пилот устроился в своем кресле, нацепил наушники и с головой погрузился в имитацию космобоя. Дэн собрал тарелки и чашки. Засунул их в посудомойку. Вытер стол. И пошел в медотсек, потому что дальше тянуть время было глупо.

Все имеет свою цену. Безопасность — в первую очередь. Главный и единственный вопрос тут — согласишься ли ты платить? Дэн знал, что согласится. Это — другой корабль. И доктор тоже другой, вряд ли он потребует интересного, после чего потом приходится долго восстанавливаться. Медицинские эксперименты не всегда так уж болезненны и приводят к серьезным повреждениям, тем более если проводить их будет человек с минусовой максуайтерностью. Вряд ил это окажется что-то действительно паршивое. Вряд ли...

Но даже если и так — Дэн все равно согласится. У него просто нет выбора. Чего бы доктор ни потребовал, Дэн предоставит ему это. Потому что единственная альтернатива — убить. А это неправильная альтернатива. Она не рассматривается.

— Отличная регенерация, вот прям завидую! Хрипов нет. Затемнения нет. Биохимия крови в норме. Думаю, сегодняшняя ингаляции будет последней, и колоть я тебя тоже больше не стану, а жаль, жаль… ну да ладно, дело молодое, может, и еще заболеешь чем, все бедному доктору развлечение. А витаминки возьми, витаминки еще никому не вредили. Да бери всю коробочку, у меня еще есть. Только сразу все не съедай. Нет, конечно, не отравишься, не та доза, но эффекта не будет. Раздели… ну, скажем, на три дня. Ты меня слышишь?

Дэн неуверенно кивнул. Помедлив, уточнил:

— Я могу быть свободен?

— Конечно!

Кажется, доктор удивился на самом деле, искренность в районе восьмидесяти процентов. Дэн вышел в коридор. На секунду замер, выбирая между койкой в каюте и навигаторским креслом. Кресло показалось более привлекательным. К тому же в каюте было пусто и как-то… пусто. А тут в соседнем почти точно таком же кресле ерзал Тед, матерился сквозь зубы, шипел яростно:

— Врешь… не возьмешь… ах ты ж, сукин сын…

И от этого было как-то… уютно, что ли. Спокойно. Дэн откинулся на спинку собственного кресла. Включил имитацию построения трассы. Запустил наугад.

Дано: доктор ведет себя так, словно ничего не изменилось. И не фальшивит при этом. Вывод: может быть, так оно и есть? Нет, изменения, конечно же, есть — для самого Дэна. Но с чего Дэн взял, что это одновременно означает и то, что и для доктора тоже что-то изменилось?

Для доктора, который отлично знает, как и чем надо вытаскивать впавшего в гипогликемическую кому киборга. Для доктора, сумевшего снизить агрессивность и киборгофобию капитана на двадцать восемь процентов простой беседой во время короткой прогулки по лесу. Для доктора, у которого есть «грог» — с самого Нового Бобруйска есть, это не тот препарат, который можно легко купить в аптечном киоске при любой станции гашения. Его и на больших планетах не везде достать можно, он подотчетен и наверняка только за очень большие деньги или… или по дружбе. По очень большой дружбе.

Тот разговор между доктором и капитаном, самый первый, записанный и так и не стертый из памяти, там ведь были слова про друзей из военного госпиталя. И о всяких редких препаратах, которые лучше иметь под рукой, просто так. На всякий случай, ну мало ли, вдруг пригодятся. И искренность доктора еле-еле дотягивала до сорока девяти. Тогда Дэн думал совсем о другом и не обратил внимания, но если подумать сейчас…

Если подумать, то можно прийти к выводу, что для доктора, наверное, сегодняшней ночью действительно не изменилось ничего. Совсем.

* * *

«Не надо вешать мне макароны».

«Лапшу, милый. Вешают преимущественно лапшу — если ты не авшур, конечно, и говоришь сейчас об ушах».

«А есть разница?»

«Разумеется, котик! Лапша плоская. А макароны с дыркой. Я бы сказала, что это позволяет однозначно причислить макароны к женскому роду, если ты понимаешь, малыш, что я имею в виду. Впрочем, шутку про что имею, то и введу, ты ведь тоже не знаешь, да? Ох, как печально, лапуся, это делает диалог куда более плоским, что автоматически возвращает нас к лапше как наиболее плоскому представителю макаронных изделий. Хотя сотри меня на месте злобный хакер, если я понимаю, как в концепцию гендерной дифференциации вермешелеобразных вписывается именно что плоскость лапши! Впрочем, если подумать, вялая и тонкая обвислость свежесваренной вермишели и навевает определенные ассоциации…»

«Я не об этом. Погоди. Я… я вообще не об этом!»

«Ну разумеется, лапуля, ты не об этом! Я бы сильно удивилась, заговори ты об этом в ближайшие… ну, как минимум лет пять. Так о чем же ты „не об этом“, а, зайка?»

«О том, что ты… ошибаешься».

«Ты хотел сказать — врешь, да, котик?»

«Я хотел сказать — ошибаешься».

«Почему?»

«Потому что это… оно совсем не похоже на… на то, о чем ты говоришь».

«Ты уверен, малыш? Ты так хорошо разбираешься в разновидностях счастья? Вот прям-таки разбираешься, да? Во всех-всех-всех разновидностях?»

«Ну… да. Оно разное. Я знаю. Да. Но это… это точно не оно!»

«Ты уверен?»

«Конечно. Я знаю, как оно выглядит. И как ощущается. Совсем иначе».

«Ну-ка, ну-ка, малыш, и с этого места поподробнее! Обожаю мемуары гедонистов и подробные отчеты эпикурейцев. И как же оно ощущается, это самое счастье? Если, конечно, моя компания не слишком мала для такого большого секрета!»

«Ты смеешься?»

«Нет, милый. Только самую малость иронизирую, не обращай внимания. Мне действительно интересно. Так что же такое счастье с твоей точки зрения, а, малыш?»

«Счастье, это… ну… Когда нет боли. Нет опасности — сразу и вот. Нет… смерти. Ну, близко нет. Когда о тебе забыли. И не трогают. Долго. Когда ты не умер сегодня и уверен, что завтра тоже еще не умрешь, с вероятностью не меньше хотя бы 65%… Когда не мешают спать. Когда кривой приказ, который не обязателен и который легко обойти. И вишни. Особенно красные. И сгущенка. Даже без чипсов. Главное, чтобы не отбирали. Счастья много, разного, я был счастлив. Много. Я — знаю. Сейчас совсем другое. Сейчас я почти все время на грани панической атаки. Это совсем не похоже на… ну, короче, совсем не похоже».

«Ты не заметил, малыш, что все твои определения счастья несколько однобоки? Я бы даже сказала — отрицательны».

«Хорошее не может быть отрицательным. Ты опять… ошибаешься».

«Я о частице „не“, малыш. Не больно. Не трогают, не убивают. То есть чего-то всегда нет. Пусть плохого, да. Но — нет».

«Неправда! Сгущенка — есть. И чипсы».

«Ты сказал не так, мой забывчивый пожиратель сгущенки и чипсоед. Ты сказал — „не отбирают“. То есть там тоже была эта мерзкая отрицательная частица, вот я о чем, понимаешь?»

«Минус на минус дает плюс. Отрицание плохого — хорошо. Разве нет?»

«Кто бы спорил, малыш, кто бы спорил. Все это так. Но и немножко не так. Чуточку сложнее. Просто теперь у тебя впервые появилось кое-что и без „не“. Не отсутствие чего-то плохого, а просто… хорошее. И ты боишься. Боишься, что появится это самое „не“ — и теперь уже отменит хорошее. Как оно всегда появлялось раньше. Это нормально. Не то, конечно, что оно появлялось, это как раз не нормально. А то, что ты боишься. Это нормально. Ведь теперь тебе есть что терять… А ты уже не хочешь терять, правда? Терять — это вообще паршиво настолько, что вполне можно выскочить в коридор среди ночи в одних трусах…»

«Неправда! Я был в футболке. И сейчас, и… тогда. И вообще… тогда я вовсе даже и не выскочил в коридор».

«А я сейчас вовсе и не о тебе говорила, мой недогадливый футболконосный друг».

«А… о ком?»

«А вот притворяться еще более недогадливым, чем ты есть на самом деле, не надо, зайка, я все равно не поверю. Хотя, конечно, он тоже был вовсе даже не в одних трусах, а во вполне себе целом халате, и бедной девушке остается только мечтать и надеяться на Тедди. Впрочем, Тедди — мальчик отзывчивый, он понимает, что нужно для счастья бедной девушке, и он-то как раз был в одних трусах. Да еще каких! Ох, этот слоник теперь будет меня преследовать в самых непристойных фантазиях! Трубящий слон с горделиво вздыбленным хоботом… Шел бы ты спать, малыш, а я тут о слонах помечтаю!»