Полная чаша (джен)

От антиаппарационной границы Хогвартса Падма Патил отправилась вовсе не домой, а в Мунго, где умылась, тщательно вымыла руки, просто накинула поверх платья форменную лимонно-жёлтую мантию и направилась в одну из индивидуальных палат, расположенных в самом конце отделения.

— Добрый вечер, мистер Лестрейндж, — привычно проговорила она, закрывая за собой дверь и подходя к кровати, на которой спал своим искусственным и глубоким сном Рабастан Лестрейндж. — Сегодня ровно пять лет с того дня, как с вами это случилось, — она вынула из кармана яблоко и, разрезав его пополам одним взмахом палочки, положила половинки на прикроватную тумбочку. По комнате поплыл сладкий и свежий запах, и Падма продолжила: — Знаете, у них там сейчас праздник. В Хогвартсе. Но о вас они все забыли, — она умолкла, медленно водя палочкой над спящим, оставляя след слабо вспыхивающих бледных искр. — Знаю, что вам всё равно, — продолжала она, закончив ежевечернее исследование, — но я надеялась, они вспомнят. Но увы, — она горько улыбнулась. — Нет — никто не сказал ничего. Даже миссис Люпин — хоть вы её и спасли. А она была там. Они все были, — она откинула одеяло и придирчиво осмотрела обнажённое тело. — Ладно, — она вновь укрыла его, чуть поморщившись. — Время массажа — а потом я вымою и одену вас на ночь, — она развернула Лестрейнджа на живот, взяла с тумбочки банку с маслом и, растерев его в ладонях, принялась разминать плечи своего пациента.

Она пришла сюда, едва поступив в Мунго в лето после окончания школы. Смерть сестры будто отсекла её часть — и Падма не могла не думать о том, что Парвати, может быть, выжила бы, если бы она сама знала, как ей помочь. Почему в Хогвартсе не учат подобному? Сестра была жива ещё несколько минут и истекла кровью у неё на руках. А она, Падма, сидела рядом и просто смотрела. Эта мысль не давала ей есть, спать, дышать — но когда она пришла в Мунго, и её взяли, стало чуть легче. Как же хорошо, что она всегда любила учиться! И никогда не позволяла себе делить предметы на любимые или нет, вынудив себя даже все свои ТРИТОНы сдать на «Превосходно». Все девять. И это пригодилось: Падма никогда в жизни не думала о колдомедицине и ни за что не попала бы в Мунго, если бы потакала себе и взяла на шестом курсе только те предметы, что были ей интересны — а значит, никакую Гербологию не сдавала бы. Её приняли сюда на удивление легко и охотно — хотя Падме казалось, что у них в то лето должен был бы быть огромный наплыв желающих. Но вышло иначе: из своих однокурсников она встретила там только Ханну Эббот.

Они учились вдвоём, но так и не смогли подружиться: Падма совершенно не знала, как с той говорить — из-за Невилла. Понимая и признавая за тем право ненавидеть и не прощать Лестрейнджей, она понимала, что Ханна просто не может относиться к ним обоим иначе — но принять такую же позицию не могла. И не только потому, что старший из них спас её — а потому что полагала подобное отношение просто несправедливым. Разумеется, они с Ханной никогда не обсуждали Лестрейнджей — однако же Падме всё равно было неловко. Впрочем, к счастью, интересы их лежали в разных сферах, и встречались девушки чем дальше — тем реже, и в последние годы, по большей части, сталкивались лишь в коридорах, да и то нечасто, ибо работали, продолжая учиться, в разных отделениях: если Ханна больше интересовалась повреждениями от магических существ и растений, то Падму с самого начала интересовали проклятья.

Сметвик — заведующий этим отделением — Падме нравился. Маленький, кругленький, с брюшком и весьма основательной лысиной, он напоминал мягкого игрушечного медвежонка — однако это впечатление было обманчиво. Он был одним из лучших специалистов в своей области, и не только в Британии — а ещё прекрасным руководителем, в меру жёстким, в меру строгим, но всегда понимающим. Говорили, правда, что работать в его отделении сложнее, чем где бы то ни было ещё в Мунго, и что он не прощает даже малейших ошибок — но Падма очень быстро выяснила, что между «не прощать» и «наказывать» существует просто море реакций от подробного разбора с тем, чтобы исправить и превентивно научить остальных до мгновенного увольнения, и что для Сметвика важна, прежде всего, причина оной ошибки. Падме же подобный подход представлялся единственно верным — и, возможно, поэтому, а ещё потому, что здесь было принято отвечать в свободное время на любые вопросы и вообще поддерживать новичков, быстро ощутила себя здесь на своём месте.

Работа была тяжёлой, но так было даже лучше: приходя домой, Падма падала в кровать и засыпала, едва коснувшись головою подушки, и могла не думать и не вспоминать о сестре. Ещё бы не видеть её каждый раз в зеркале… но они с Парвати были близнецами, похожими, словно два маковых зерна, и спасения от их сходства не было. Поначалу Падма приучилась обходиться без зеркала — это было не так сложно, если просто заплетать волосы в косу и носить знакомые вещи: а умыться и втереть в лицо масло она вполне могла и вслепую. Но однажды, поймав себя на том, что шарахнулась от стеклянной дверцы шкафа с зельями, Падма запретила себе прятаться — и теперь каждый вечер подолгу расчёсывалась перед зеркалом, пристально и внимательно разглядывая себя и постепенно привыкая к собственному лицу заново. И привыкла — со временем.

Впрочем, по Парвати она тосковала по-прежнему. Сестра снилась ей — иногда до того ярко, что Падма, проснувшись, порою звала сестру по имени и почти ощущала тепло её пальцев на своей руке. Эти дни были трудными — Падма плакала и, как ни старалась, бежала от любого не связанного с работой общения: любой, даже самый невинный, личный вопрос почему-то причинял ей боль, от которой выступали на глазах совершенно неуместные слёзы. Падма понимала отлично, до чего странно выглядят рыдания в ответ на любезное предложение, не принести ли ей чаю или кофе, но поделать с собой очень долго ничего не могла.

Справиться с собой ей помогло время. Года через два в её мир постепенно начали возвращаться краски, вкусы и запахи, и со временем она не то что привыкла к потере, но, по крайней мере, научилась с ней жить. И теперь её мучило лишь одно — невозможность вернуть свой долг сохранившему ей жизнь человеку.

Она знала, что между ней и Родольфусом Лестрейнджем не возникло никакого магического долга: они воевали на одной стороне, и он был её учителем. Впрочем, Падма всё же проверила — но когда убедилась в том, что свободна, вовсе не ощутила себя таковой. Кроме магии, были ещё и другие, человеческие отношения — и она считала себя должной. Но Родольфус был недоступен — и всё, что ей оставалось, это лишь заботиться о его погружённом в сон младшем брате. О том, что в Мунго существует крохотная, состоящая всего из двух человек, группа по изучению случая Рабастана Лестрейнджа, Падма узнала лишь на третьем году стажировки — и немедленно туда попросилась. Её взяли, и хотя оплата там была почти символической, а времени работа отнимала немало, Падма была счастлива. Пусть хоть так — но когда-нибудь она вернёт долг. Не Родольфусу, так его брату — неважно. Она сделает всё, что сможет.

Вот поэтому она и приходила сюда, в маленькую, но зато отдельную палату, каждый вечер и каждое утро, проводя сперва тщательнейшую диагностику, а затем — делая массаж, чтобы поддержать тело в нормальной физической форме, и вообще выполняя всё то, что обычно делают медиковедьмы. Тем более что она пока что и была одной из них — до целительницы Падме было ещё ой как далеко, пусть ей даже уже и доверяли работу с несложными проклятьями. Но она не спешила. Ничего. У неё впереди была целая жизнь — и однажды она станет профессионалом не хуже Сметвика и найдёт способ снять с Лестрейнджа проклятье и вернуть долг.

* * *

Гарри Поттер не спал.

Он вернулся с праздника позже остальных, и сейчас сидел в гостиной дома на Гриммо, которую привык использовать в роли кабинета, обдумывая свой только что случившийся разговор со Снейпом.

Он пришёл к директору в самом конце вечера — когда остальные гости из Хогвартса разошлись — с вопросом о Лестрейнджах. И полученный ответ — вернее, ответы — теперь не давали Гарри покоя, отгоняя сон. Оставалось думать и анализировать, поэтому Гарри, придвинув к себе пергамент, принялся записывать главное из услышанного от директора Хогвартса:

«Л. знали о возможности штурма школы заранее: 1) учеников всерьёз готовили к обороне; 2) ловушки Л.-ст.

Хоркрукс!»

Последнее слово он подчеркнул дважды — и, прикрыв глаза, постарался воспроизвести в памяти слова Снейпа как можно точнее. Выходило, что Родольфус Лестрейндж намеренно отдал Снейпу ту чашу — и сделал это вскоре после того, как узнал от того, что предмет этот может быть чрезвычайно ценен и важен для Волдеморта. К тому моменту он уже должен был догадаться о позиции Снейпа — и, судя по всему, давно сменить собственную.

Тогда… стоп — рано делать выводы. Что он знает ещё? Снейп почти в открытую сообщил ему, что Родольфус, сменив сторону, сделал это вполне осознанно — но не стал называть причин. А про его брата Снейп выразился в том смысле, что «нитка идёт за иголкой», и что Родольфус, делая выбор, конечно же, понимал, что делает его и за брата. И оказался прав: Рабастан пошёл вслед за ним.

К младшему Лестрейнджу Гарри испытывал очень смешанные чувства — с того самого момента, как узнал, что тот, по сути, спас Тонкс. Сама Нимфадора говорить об этом с Гарри категорично отказывалась — а вот Андромеда как-то сказала, что, хотя и понимает Августу Логнботтом, но сама уже никогда не сможет думать о зяте и особенно о его младшем брате по-прежнему. Разговор этот состоялся вскорости после битвы — когда Гарри с удивлением узнал о существовании у Ремуса и Тонкс не только сына, но ещё и дочери. Они все тогда сидели в доме Тонксов, потому что Ремус и Тонкс, — или Дора, как называла дочь Андромеда, — решили после войны жить там, то ли не желая оставлять потерявшую мужа хозяйку одну, то ли просто нуждаясь в её помощи. Они оба теперь работали — и ни Ремус, ни, тем более, Дора не могли брать с собою младенцев.

Тогда, после тех слов Андромеды, разговор замер — а затем Тонкс решительно проговорила:

— Я считаю, Гарри имеет право знать. Тем более что Тедди он крёстный — и я бы очень хотела, чтобы так было и с Дельфи.

— Если это ваш секрет, — начал Гарри, — я…

— Дора права, — перебил его Ремус.

— Я просила бы тебя, — медленно проговорила Андромеда, — сохранить это в тайне. — Ради девочки — и ради нас всех.

— Обещаю, — с удивлением и тревогой проговорил Гарри.

— Ну тогда, — Андромеда поглядела на дочь, чьи волосы постепенно приобрели оттенок воронова крыла, — расскажи ему.

Гарри помнил то, как тогда долго-долго разглядывал девочку — крохотное тёплое создание, кажущееся почти лысым из-за белого цвета нежных, как пух, волос. И думал, что не верит в то, что даже её отец от рождения был обречён стать таким, каким стал — и что кем бы ни были те, кто зачали и родили малышку, он сам сделает всё, что сможет, чтобы она никогда не стала на них похожей. И что станет крёстным — потому что ведь кому, как не ему, быть им?

Он и стал — и с тех пор с каждым своим визитом к крестникам, Люпинам и Андромеде отмечал, что не видит в девочке ничего настораживающего. Обычный ребёнок, такая же бойкая и активная, как и Тедди — разве что не метаморф. В остальном же он не видел особых различий: Дельфи точно так же, как брат, обожала играть с мячом, ровно с тем же удовольствием слушала сказки — разве что животных больше любила, и к своим пяти годам уже умудрилась притащить в дом пару кем-то покалеченных мышек, трёх сломавших крылья голубей, четырёх воробьёв и ужа. Тех лечили и выпускали — и хотя ужик с повреждённым хвостом поначалу, Гарри помнил, взбудоражил всех, но потом они убедились, что ни о каком парселтанге Дельфи и понятия не имеет. Девочка нашла ужа зацепившимся за отколовшуюся в заборе щепу и не смогла бросить. Тревоги рассеялись, а Гарри после долго досадовал на себя, злясь за то, что чересчур поспешно связал парселтанг с тёмной магией. А ведь это было просто умение, дар, с которым рождались — и всё. Что же из него выйдет за аврор, если он начнёт связывать подобные вещи!

Поймав себя на том, что отвлёкся, Гарри посмотрел на часы. Третий час ночи… а ему завтра в аврорат к девяти. Надо было спать, но сон не шёл.

Что он знает ещё? Что Родольфус Лестрейндж попросту не стал защищаться — «не счёл нужным», как сказал Снейп. Значит… Вывод напрашивался сам, и Гарри против воли усмехнулся. Кто поверит в раскаяние Лестрейнджей?

Но никакой другой причины подобного поведения он найти не сумел.

Оставалось одно — и он собирался завтра же с утра этим заняться.