Полная чаша (джен)

Весна стала для Родольфуса временем почти всех важных праздников — к двум свадьбам ожидаемо добавился общий для обоих Люпинов день рождения, а затем, в начале мая, наступил день рождения Андромеды. Лето же и вовсе стало порой, во всех смыслах горячей. Прежде всего, из-за сада, где деревья постоянно требовали то защиты от вредителей, то от заморозков — а потом пришла пора сбора плодов и, собственно, приготовления сидра. Этим занимались эльфы, но с участием Родольфуса, который, к тому же, обучал теперь этому свою жену. Хорошо хоть дети — или, если быть совсем уж точным, внуки — требовали куда меньше внимания, проводя почти всё время с отцом дома… но когда закончился август, ситуация изменилась. Андромеда забирала их к себе, возвращая вечером домой, и Родольфус, получивший, наконец-то, некоторую передышку в Отделе, теперь часть своего времени проводил, внимательно за ними наблюдая. И запутывался всё сильнее: эта девочка, Дельфини, поочерёдно напоминала ему то Беллатрикс, то не виденного никогда ребёнком Лорда, то маленького Рабастана, то вообще любого из знакомых ему детей.

— Ты так смотришь на неё, — сказала как-то Андромеда. — Словно изучаешь и пытаешься увидеть, что у неё внутри.

— Я боюсь, — сказал Родольфус.

— Её боишься?

— Я боюсь двух дат, — он обнял её за плечи. — Может быть, в ней и нет ничего, и она действительно просто девочка. А может, что-то спит в ней — и проснётся, когда она впервые получит в руки палочку. Или станет взрослой. Я не знаю, какие ритуалы поспособствовали её рождению, как и не знаю, что с ней делали, когда она уже родилась.

— Мы все думаем об этом, — помолчав, призналась Андромеда. — Но не обсуждаем — никогда. Только мне не страшно, — добавила она тихо. — Мне больно. Больно даже думать об этом.

— Она стала тебе настоящей внучкой? — понимающе спросил он.

— Она мне племянница, — возразила Андромеда негромко, и Родольфус пристыженно опустил голову. — Ну и внучка, конечно, — добавила она мягко. — Я люблю эту девочку — и видит Мерлин, я бы многое отдала, чтобы она выросла просто человеком. Так ведь может быть, — добавила она полувопросительно.

— Может, — без особенной уверенности подтвердил Родольфус. — Мне встречались ритуалы, которые теряли силу, если те, кто их провёл, умирали. Или если умирали те, для кого их проводили.

«Только вот никакие ритуалы не изменят того факта, что отец её не был человеком», — с горечью подумал он, но не стал произносить это вслух. Зачем? Всё равно они не могли ничего изменить. Впрочем… вдруг ей повезёт? И сыграет тот единственный и невозможный шанс, о котором говорят, что он есть всегда. Вдруг так будет?

Он поймал себя на мысли, что действительно желает этого, и не только ради Андромеды. Как, когда, зачем он привязался к этой девочке? Мерлин, Руди, мало тебе брата — теперь ещё и она?

Впрочем, привязался он не только к ней — к его собственному удивлению, Эдвард тоже вызывал у него очень тёплые чувства. Они оба незаметно стали ему дороги — это Лестрейндж понимал вполне отчётливо. Иногда это причиняло ему боль — потому что это были не его дети, не его и не Рабастана — но, по большей части, ему нравилось это новое чувство.

Ну а время продолжало лететь, и в середине декабря Андромеда, встретив его вечером, сообщила, что беременна.

— Ты хотел же, — смеясь, сказала она. — Представляю себе лицо Доры, — Андромеда покачала головой. — Между ней и этим ребёнком будет тридцать три года разницы. Мне представить страшно.

— Да, звучит странновато, — согласился Родольфус, глядя на неё и счастливо, и недоверчиво. — Ты уверена?

— Да, вполне, — улыбнулась она. — Впрочем, я была сегодня в Мунго — на всякий случай. И они подтвердили. Если всё пройдёт хорошо, в конце лета или в начале осени у нас с тобой будет сын. Лучше бы, конечно, в начале осени, — добавила она полушутливо.

— Почему? — машинально спросил Родольфус. Новость была слишком ошеломляющей, и он был не в состоянии думать о чём-то ещё.

— Потому что в этом случае он поедет в Хогвартс на год позже, — пояснила Андромеда и, шагнув к нему, обняла. — Руди, я шучу. Конечно же, это неважно. Что ты?

— Я не ожидал, — сказал он очень тихо.

— Не ожидал, что у супругов бывают дети? — рассмеялась она.

— Нет, — он тоже засмеялся и, зажмурившись, прижал её к себе, да так и замер.

Шутка Андромеды оказалась пророческой: роды начались под вечер тридцать первого августа.

— Не спеши, пожалуйста, — вполне серьёзно просил Родольфус, крепко держа жену за руку. Уходить он отказался, а поскольку Андромеда тоже этого не хотела, целители, которых он привёл домой, возражать не стали.

— Представляешь, как обидно родиться первого сентября? — возразила Андромеда, и Родольфус не сумел понять, шутит она или говорит серьёзно. — Всего несколько часов — и он едет в школу на год позже.

— Ничего, потерпит, — отрезал Родольфус. — Зато будет самым старшим на курсе — тоже не так плохо.

— Ты не понимаешь, — Андромеда зашипела, пережидая схватку. — Или делаешь вид, что не понимаешь, — продолжала она, когда та прошла. — У них разница со Скорпиусом всего полгода, а так будет полтора. Понимаешь?

— Меда, — Родольфус даже растерялся. — Но нельзя ускорить роды. Будет, как получится…

— Можно, — Андромеда упрямо сжала губы. — Делать это чарами или зельями опасно, но вот если очень захотеть… — она снова застонала, изо всех сил стискивая его руку. Обезболивающие чары работали, но целители посчитали неверным снимать боль полностью, и она терпела, а Родольфусу хотелось разорвать их всех. Сейчас он почти ненавидел этого ребёнка — ненавидел и любил разом. Почему же так долго? Он не раз и не два об этом спрашивал — и ему твердили в ответ, что всё идёт совершенно нормально, даже быстро, но он им не верил, просто не мог поверить!

Всё закончилось за десять минут до полуночи — и когда они услышали первый крик своего сына, Андромеда счастливо и гордо прошептала:

— Я успела! — а Родольфус, горячо целуя её, сам не знал, плакать или всё-таки смеяться. Получилось лишь прошептать:

— Да. Ты успела.

— У вас совершенно здоровый мальчик, — сообщила, между тем, целительница, протягивая уже вымытого и завернутого в льняную пелёнку малыша Родольфусу.

— Как ты назовёшь его? — спросила Андромеда, когда Лестрейндж очень осторожно положил младенца ей на грудь.

— Почему же я? — он чувствовал себя будто пьяным — кажется, даже выглядел так же. — Мы с тобой. Вдвоём.

— У тебя ведь есть для него какое-то имя, — Андромеда с некоторым трудом оторвала взгляд от новорожденного и поглядела на Родольфуса. — Скажи мне.

— Александр, — Родольфус наклонился и заглянул в маленькое красное личико.

— Хорошо, — с неожиданной лёгкостью согласилась Андромеда. — Пусть так будет. Александр, — повторила она, осторожно касаясь пальцами лба младенца.

А когда она уснула, Родольфус, попросив одну из медиковедьм остаться, осторожно поднял в воздух колыбель со спящим младенцем и неспешно левитировал её в комнату к Рабастану. Была уже ночь, и висящая на небе четвертинка растущей луны неярко освещала комнату, разливая свои бледные лучи сквозь открытое по случаю тепла окно.

— Ты стал дядей, — негромко проговорил Родольфус, опуская колыбель у кровати вечно спящего Рабастана. — Я уверен, ты обрадовался бы и гордился так, словно имеешь к этому хоть какое-то отношение, — продолжал он, беря брата за руку. — Ты всегда умел находить совершенно дикие поводы для гордости — такой бы ты точно не упустил. Я уверен, — он поднял его руку и, очень осторожно подняв из колыбели ребёнка, аккуратно опустил ладонь брата на его головку, — что ты был бы замечательным дядей. Ксандр полюбил бы тебя… знал бы ты, как я надеюсь, что полюбит, — прошептал он с неожиданным отчаянием — а потом, опустив ребёнка себе на руки, трансфигурировал стул в кресло-качалку и, откинувшись на его спинку, некоторое время сидел молча. А потом вдруг тихонько запел по-бретонски:

— Сеют звёзды серебро, серебро

В колыбель через окно, сквозь стекло.

Скоро полночь — почему ты не спишь?

Закрывай глаза скорее, малыш.

А над нашим морем чайки кружат,

Днём и ночью твой покой сторожат.

И на берег набегает волна -

Принесёт тебе ракушку со дна.

Сыплют звёзды серебро, серебро -

От него твоё лицо так светло.

Сбереги тот свет в душе, мой сынок,

Пусть хранит тебя от бед и тревог.

Ясных снов тебе, мой милый малыш,

А пока ты под луной крепко спишь

Папа дерево для лодки найдёт,

А для паруса лён мама спрядёт.

Колыбели серебра тебе, сын,

Хватит вдоволь до глубоких седин.

Не жалей его — смотри: сквозь стекло

Сеют звёзды серебро, серебро.

Это была старинная колыбельная — говорили, что её привёз с собой первый Лестрейндж, и что с тех пор слова её никогда не менялись. До сего момента Родольфус и понятия не имел, что помнит её — но едва он вспомнил первую строчку, как она потянула за собою вторую, а та — третью, и четвёртую, и… Эту песенку всегда пели всем Лестрейнджам — он и сам когда-то пел её Рабастану. Кажется, целую жизнь назад…

А теперь вот снова поёт ему. И ему, и своему сыну. Маленькому Лестрейнджу с совсем не лестрейнджевским именем, данным в честь того, кто хотя и не сумел вернуть ему брата, но, по крайней мере, смог позволить ему просто спать — а ещё подарил надежду. Такую же хрупкую, как и лежащий на руках Родольфуса новорожденный мальчик — и, увы, куда менее реальную.

Но зато у него был теперь сын, и Родольфус очень надеялся, что тот никогда не оступится так, как это сделали они с братом.