Полная чаша (джен)

Иногда Родольфусу казалось, что с временем что-то случилось, и оно теперь движется намного быстрее, чем прежде: вроде только что была осень, а уже пора украшать дом к Рождеству, а потом вот уже и апрель, и очередная годовщина их с Медой свадьбы, а потом дни рождения — её и Ксандра… и опять пора делать сидр и кальвадос, и, кажется, почти сразу думать о рождественских подарках. Один год, другой, третий — и вот уже пошёл новый, одиннадцатый год после того, как его жизнь в очередной раз рассыпалась прахом. Одиннадцатый год после битвы за Хогвартс, после рождения Дельфини, после проклятья, забравшего его брата, и после смерти Беллатрикс.

Год, когда Дельфини должна получить палочку.

Родольфус осознал это вскоре после Рождества — за день до празднования нового, две тысячи девятого года. Этот праздник у них отмечали весело и шумно — как когда-то давно, при родителях Родольфуса, когда Рождество считалось семейным днём, а вот в Новый год к ним съезжались гости, чтобы танцевать и запускать фейерверки ночь напролёт. А утром, первым утром нового года, на рассвете, в море пускали специально сделанную для этого лодку и смотрели, где она окажется к первому лучу солнца — и так определяли, каким будет год. Родольфус возродил эту традицию в первое же новогодие сына — это стоило ему многочасовых бесед с портретами, но он не жалел об этом времени. Правда вот с гостями было сложнее — и он, подняв архивы и вновь выспросив портреты, занялся поисками бретонской родни. И весьма удивился, когда получил в ответ на свои вежливые письма радостные и весьма, на его взгляд, многословные ответы. Сам он никакой особенной радости от вновь обретённых родственников не испытывал, но считал, что Ксандру никакая поддержка не помешает, и чем семья больше — тем лучше. К счастью, бретонские Лестрейнджи оказались настоящими Лестрейнджами и, как быстро выяснилось, всему на свете предпочитали собственные дома, но семейные связи чтили. Так что всё закончилось, в итоге, быстро установившейся перепиской в виде поздравлений и нечастыми встречами во время праздников.

С Малфоями было куда проще — и, сказать по правде, приятнее. Тем более что разница между росшими в двух семействах детьми составляла немногим более полугода: Скорпиус родился в самом начале февраля, и они с Александром отлично поладили. Да и Андромеда с Нарциссой постепенно нашли общий язык — не сдружившись, правда, по-настоящему, но, во всяком случае, с удовольствием общаясь по поводу сына и внука.

Даже отношения с Нимфадорой — или Тонкс, как он давно привык её звать — у Родольфуса почти незаметно для него изменились. Она приняла и беременность матери, и появившегося брата удивительно легко, и даже к самому Лестрейнджу начала относиться если не теплее, то, по крайней мере, без прежней откровенной неприязни. Задавать вопросы Родольфус, разумеется, не рискнул — да и кто и что бы мог ему ответить? — и старался лишь выдерживать нужный тон. Впрочем, виделись они не слишком часто, а уж оставаться наедине им практически и вовсе не доводилось. Кроме того, их дети оказались бесценной и неисчерпаемой темой для разговора.

Иногда он говорил себе, что вот это и называется счастьем — да и чувствовал себя почти так. Почти — потому что надо всем, что происходило в его жизни, тенью, то едва заметной, то густой почти до осязаемости, висел продолжавший спать в одной из башен глубоким и почти естественным сном его брат.

Рабастан.

Родольфус приходил к нему каждый вечер и то помогал Падме с массажем, то просто читал что-нибудь вслух, то просто разговаривал с братом, словно бы тот мог его слышать. Но всё чаще и чаще ловил себя на ощущении, что всё меньше чувствует Рабастана — забывает его интонации, жесты, реакции… Образ брата потихоньку бледнел, словно выцветая, как это бывает с плохо выкрашенными тканями, и Родольфусу всё чаще приходилось окунаться в Омут Памяти, чтобы восстанавливать в памяти уходящие мелочи. Это было больно, стыдно и очень неправильно, но он ничего не мог с этим поделать. Краски меркли — и когда Родольфус поймал себя на этом в очередной раз, он начал говорить. Разговаривать о Рабастане с Андромедой или с Падмой, вспоминая те самые мелочи, из которых чаще всего и складывается чей-то образ в нашей памяти. Поначалу это было странно, но со временем он привык — и перестал замечать сочувствие в глазах его собеседниц. Или просто не хотел замечать.

Постепенно у Родольфуса с Андромедой возникла традиция приходить по воскресеньям в комнату к Рабастану и сперва читать ему вслух «Пророк», а потом рассказывать о чём-нибудь, что произошло на неделе.

Нынешнее воскресенье ничем не отличалось от остальных. Был первый день февраля, сырой и серый, один из тех дней, когда всё вокруг — и земля, и небо, и вода — кажутся залитыми одной блёкло-бурой краской, где-то тёмной, где-то разбавленной почти что до белого, но, в целом, одинаково унылой и грязной.

— Как же это странно, — негромко проговорил Родольфус.

— Ты про что? — Андромеда, сидевшая по другую сторону кровати и читавшая вслух «Пророк», удивлённо посмотрела на него. — Кингсли никогда не скрывал, что…

— Прости, я не слушал, — признался Родольфус. — Задумался о том, как живу.

— Ты мне не ответил, — Андромеда отложила газету, сложив её пополам. — Ты о чём сейчас говорил?

— Обо всём, — он легонько провёл рукой по краю кровати. — Всё не так, как должно было бы быть, — по его губам скользнула горькая улыбка. — Если кто-нибудь из нас и должен был бы лежать здесь — то не он, а я. Он всегда шёл за мной следом: это я привёл его когда-то к Лорду, да и в остальном… это я, по сути, его вырастил. Но я, — он дёрнул уголком рта, — на свободе и даже, — Родольфус глянул на Андромеду с острой нежностью, — счастлив так, как никогда и не думал, что буду. А он здесь. И это и неправильно, и странно.

— Это тоже наказание, — сказала Андромеда. — Тебе. Ничего странного, Руди.

— Азкабан бы тоже подошёл, — усмехнулся он невесело. — Одиннадцатый год заканчивается — и никаких подвижек. Ничего.

— Помнишь про Лонгботтомов? — помолчав, спросила Андромеда. Он кивнул, и она продолжила: — Я всё время думаю о том, как их положение похоже на то, что Белла сделала с Рабастаном.

— Похоже, — повторил задумчиво Родольфус. И вдруг замер на полуслове.

Андромеда хотела было сказать что-то ещё, но смолчала — а Родольфус внезапно поднялся и поспешил к двери, невнятно пробормотав что-то вроде:

— Мне надо поработать, — и стремительно вышел из комнаты.

…Эта мысль крутилась у него в голове давным-давно — ещё с последнего разговора с Морозини, но до этого момента ему не хватало какой-то мелочи, намёка, и сейчас его дала Андромеда. Сев за расчёты, Родольфус просидел за ними, не вставая, почти сутки — и, закончив, схватился было за перо… но, поразмыслив, медленно его отложил.

Откинувшись на спинку кресла, он потёр уставшие глаза, прикрыл их, и некоторое время сидел тихо, ни о чём не думая и просто слушая море. Потом выпрямился, с хрустом потянулся — и медленно и вдумчиво перечитал свои записи. Да, определённо, он нашёл решение. Разумеется, пока всё это было только теорией — но он был уверен в успехе. Оставалось написать Морозини и потом явиться с ним в Мунго. Или даже не ходить самому — да, пожалуй, так бы вышло быстрее.

Но имеет ли он право решать такое сам?

Эта мысль его удивила. Разве он не должен искупить то, что сделал? Что они оба сделали? Разве может быть лучший способ, чем…

А с другой стороны… сколько лет прошло? Тридцать… нет — двадцать восемь. Больше четверти века — да, в грядущем ноябре будет двадцать восемь лет с тех пор, как они всем семейством вместе с младшим Краучем явились к Лонгботтомам. Каково это — очнуться через двадцать восемь лет в совершенно чужом мире? В том, что он покажется Френку и Алисе чужим, Родольфус ни мгновенья не сомневался. Обнаружить, что твой крошечный сын вырос, все друзья умерли, а один из тех, кто с тобой это сделал, мирно служит в министерстве? А каково будет этому самому ребёнку? Выросшему без родителей — и внезапно получившему в их качестве двух людей, оказавшихся в совершенно незнакомом мире и, вполне возможно, до сих пор живущими прошедшей войной. Он опять сломает им жизнь — и Августе, и, главное, Невиллу. И не потому, что хочет им добра — в этом Родольфус не лгал себе ни секунды. Не поэтому, а просто потому, что ему хотелось, наконец, почувствовать себя свободным от этой вины и забыть о Лонгботтомах навсегда.

Он сделал это для самого себя, не для них.

И чем всё это будет лучше самого преступления? А, Родольфус?

Но теперь, когда он был уверен, что знает, как их вылечить, он не мог оставить всё как есть. Но и полностью исправить содеянное не мог тоже.

И что ему делать?

Просидев ещё с полчаса и по-прежнему не отыскав никакого решения, он разумно рассудил, что спешить не стоит: времени уже прошло так много, что ещё день, неделя или даже месяц ничего существенно не изменят. Спрятав все бумаги, он, скорее по привычке, нежели из необходимости, запер стол и, спускаясь вниз, осознал, что голоден. Спать хотелось тоже — но сперва, пожалуй, следовало поесть, а затем найти жену и извиниться за то, что так внезапно бросил её накануне одну.

Но она, как выяснилось, не обиделась, и сама вышла в столовую, едва Родольфус приступил к трапезе:

— Всё в порядке?

— Я совсем потерял счёт времени, — виновато проговорил Родольфус. — Думал просто записать идею — и сам не заметил, как просидел над ней целый день.

— Сутки. Записал? — на губах Андромеды возникла озорная улыбка.

— Записал, — кивнул Родольфус. И признался: — И теперь не представляю, что с ней делать.

— Пусть лежит, — пожала она плечами, садясь напротив. — Придумаешь после.

— Понимаешь, — после некоторой паузы проговорил Родольфус, — это не простая идея. Тут, — он поморщился и отложил приборы, — тот самый случай, когда, даже не решая ничего ты, по сути, всё равно решаешь.

— Расскажи мне, — попросила Андромеда. — Но сперва поешь.

— После, — отмахнулся он и попросил: — Выслушай меня сперва. Может, ты сумеешь что-нибудь придумать.

— Расскажи, — кивнула она. — Хотя я и не представляю, что я...

— Думаю, я знаю, как помочь Лонгботтомам, — сказал он, потирая висок: голова немного кружилась, и сейчас он ощутил себя вымотанным. — Ты сказала вчера, что их состояния похожи — их и Рабастана, — пояснил он, отвечая на её изумлённый взгляд. — Нужно будет всё перепроверить, но не думаю, что я ошибся. Полагаю, что те чары, что позволили Басти обходиться без зелий, могут вылечить Лонгботтомов — если Морозини их доработает. Мне такое не по силам — или же придётся потратить много лет на обучение — а он сможет, полагаю.

— Ты уверен? — она поднялась, подошла к нему и, придвинув стул, села рядом с ним и опустила ладонь ему на колено.

— В целом, да, — Родольфус кивнул безрадостно. — В этом-то уверен. В другом — нет.

— В чём? — она взяла его руку в свои.

— В том, нужно ли это делать. Видишь ли, — он слегка сжал её пальцы, — я представил себе, как всё это будет. Вот очнутся они — двадцать восемь лет спустя. Вместо сына — взрослый мужчина, вместо матери — старуха, большинство друзей мертвы, а они сами превратились из ещё молодых людей в зрелых. Им ведь было… сколько? Они чуть младше меня, значит, двадцать пять-двадцать семь — и очнуться пятидесятипятилетними… представь только. Я уже не говорю про их сына, — продолжал он с не совсем понятным ему самому раздражением. — Ещё раз ломать ему жизнь я откровенно не готов — а ведь так и будет. Одно дело навещать всю жизнь родителей в Мунго — и совсем другое вдруг их обнаружить в своей жизни в качестве активных участников. Я понятия не имею, как он сейчас живёт, но уверен, что их появление ничего от этой жизни не оставит.

— Не оставит, — согласилась она.

Они замолчали, и молчали так долго, что Родольфус понял вдруг, что засыпает. Он зажмурился, потряс головой и, вдруг улыбнувшись, стиснул руки Андромеды:

— Я, пожалуй, знаю, что мне делать. Спасибо, — он привлёк её к себе и зарылся лицом в волосы.

Да, он знал. И хотя решение ему не нравилось, оно представлялось Родольфусу единственно верным.