Полная чаша (джен)

— Начинаем? — спросила Падма.

Они с Рабастаном вновь сидели в её кабинете, но на сей раз вместо чайных принадлежностей на столе стоял Омут памяти, широкая старинная чаша, вырезанная из местного известняка и украшенная кельтским узором.

— Я сумею подхватить, — без особенной уверенности сказал Рабастан. — А вот вытащить — вряд ли.

— Я помогу, — она подняла палочку. — В крайнем случае просто ничего не выйдет. Не волнуйтесь.

— Честно говоря, это не те воспоминания, потерю которых я бы горько оплакивал, — пошутил Рабастан и, сосредоточившись и прикрыв глаза, медленно приставил свою палочку к своему виску. Некоторое время он не двигался, только пальцы немного подрагивали — а потом вдруг вдавил кончик палочки в висок и прошептал, не открывая глаз: — Давайте!

Падма тут же приложила к его палочке свою — так, что они буквально слились в одну — и, взяв в руку обе, осторожно потянула. Из виска Рабастана за ними потянулась тонкая серебристая ниточка, которую Падма аккуратно и медленно опустила в чашу, и когда та утонула в ней тёмным облачком, с облегчением выдохнула и вернула Рабастану его палочку.

— Посмотрите? — предложила она.

— Да, — он облизнул пересохшие побледневшие губы, склонился к чаше и опустил в неё лицо,

но почти сразу вынырнул — мелово-белым. Неловко осев на стул, схватил разумно подготовленный Падмой стакан с водой и сделал несколько быстрых жадных глотков.

— Получилось, — прокомментировал он, поёжившись и отодвинувшись от чаши подальше. — Сами убедитесь.

Падма чуть помедлила и решительно опустила лицо в клубящийся в ней туман.

Ощущение падения было знакомо: их учили работать с Омутом, но место, где оно закончилось, Падма видела впервые. Маленькая и тёмная камера с высокими каменными стенами и узким, странно скошенным окном под самым потолком. Вдоль одной стены — деревянная койка на цепях, занимающая её всю, целиком. Вдоль второй — решётка, из которой виден коридор и такая же решётка камеры напротив, за которой темнота. Здесь вообще было темно — темно и очень тесно. Сколько же шагов? Или футов? Шесть или, может, семь по длинной стене — и, пожалуй, пять по короткой. Жутко…

Рабастан сидел на койке — тощий, бледный, в изношенной полосатой робе, и напряжённо глядел сквозь решётку. Падма подошла поближе, чтобы рассмотреть его, и он вдруг шарахнулся в сторону. Вышло столь естественно, что она, невольно вздрогнув, отскочила в сторону — а потом увидела истинную причину его ужаса.

Вернее, причины.

Дементоров было несколько — вроде шестеро, если она верно разглядела. Даже здесь, в воспоминании, она ощутила идущий от них холод, а потом картинка померкла, расплылась, стала призрачно-прозрачной, но, однако, не исчезла, а как будто наложилась на другую. Падма о таком читала: вот так выглядят воспоминания в воспоминании. И то, что она увидела…

Она вынырнула, так и не досмотрев — до того резко, что едва не упала назад. Рабастан подхватил было её, но она с коротким вскриком оттолкнула его руку, шарахнувшись в сторону — и, тяжело дыша, сделала несколько шагов к окну и остановилась, отвернувшись. Ей потребовалось секунд тридцать, чтобы успокоиться и взять себя в руки — а обернувшись, она наткнулась на прямой и очень мрачный взгляд Лестрейнджа.

— Мне уйти? — спросил он.

— Для чего вы собираетесь показывать миссис Лонгботтом вот это? — спросила Падма. — Вряд ли это вызовет у неё хоть что-нибудь, кроме ненависти.

— Вы, наверное, не досмотрели, — помолчав, сказал он. — Или я не вытащил конец.

— Я не досмотрела, верно, — она потёрла лицо руками. — Она тоже не досмотрит, — добавила Падма уверенно.

— Досмотрит, — Лестрейндж усмехнулся. — Ещё как досмотрит. Но вам точно больше не стоит, — он потёр колено.

— Нет, я досмотрю, — она вернулась к столу. — Если это важно.

— Может быть, мне это кажется, — помедлив, возразил Рабастан, но мешать ей не стал.

Ей пришлось увидеть всё заново: камера… дементоры… воспоминание… а потом она вдруг словно оказалась внутри то ли Рабастана, то ли дементора, и поймала их ощущение. Сожаление, отчаяние, страх… Отрицание — то самое, которое обычно возникает в первые минуты после кажущегося нам фатальным события, за отмену которого мы готовы были бы отдать всё на свете, но отлично знаем, что не в наших силах повернуть время вспять. И опять страх, страх, страх — и боль, не физическая, другая, но не менее сильная. Та, что скручивает внутренности, словно выворачивая их наизнанку, и жжёт, и режет, и кусает, и от которой нет ни одного лекарства, кроме разве что сна без сновидений, да и тот помогает ненадолго.

— Знаете, что самое жуткое? — спросил Рабастан, когда она опять вынырнула. — Что не можешь ничего исправить. Понимаешь это, знаешь, что ничего и никогда уже не вернуть — и всё равно желаешь этого всем своим существом. И так — каждый… я не знаю — вечер, ночь, день — в Азкабане не было времени. Это быстро забывается, — продолжал он, — потому что это очень хочется забыть. Но я их вижу порой — во сне. Думаю, Алисе понравится знать об этом.

— Дементоров? — Падма тихо села рядом с ним.

— Дементоров, — кивнул Рабастан. — И тех, кого я убил… этих чаще. Тут захочешь — не забудешь, — он усмехнулся. — Я думаю, Алисе нужно знать, что она хоть как-то отомщена.

— Возможно, — Падма взяла в руки палочку и спросила: — Продолжим?

— Завтра, — сказал Рабастан. — Или, может, в самом деле… да, давайте продолжим. Вы их сможете потом выловить и сложить куда-нибудь?

— Я не передумаю, — Падма смотрела на палочку Рабастана — пальцы сжимали её до синевы на ногтях. — Ни завтра, ни послезавтра. Но на сегодня точно достаточно. Я, в конце концов, пока что за вас отвечаю. Хватит.

— Я бы лучше прямо сейчас всё закончил, — почти попросил Рабастан. — Мне подумать жутко, что завтра всё это повторится. Вам не обязательно проверять их сегодня! — умоляюще проговорил он. — Я их сам проверю — просто помогите мне их вытащить! Пожалуйста!

— Хорошо, — поколебавшись, согласилась Падма.

И они продолжили, но теперь все извлечённые воспоминания проверял один Рабастан: Падма больше так и не решилась окунуться в Омут Памяти. После пятого или шестого раза Рабастан измученно откинулся на спинку стула и, прижав к лицу ладони, глухо проговорил:

— Хватит.

— Вам бы лечь сейчас, — Падма вытянула из Омута последнее воспоминание и, убрав его в очередной флакон, плотно закупорила его и положила к остальным.

— Да не дай Мерлин, — Рабастан передёрнул плечами и, отняв от лица руки, покачал головой. — Я сегодня спать не буду — ну, по крайней мере, попытаюсь. Потому что ничего хорошего во сне сегодня не увижу, — он потёр ноющий после колдовства висок и поморщился.

Уходить ему не хотелось, но причин оставаться здесь больше не было. Да и настроение у Падмы после того, что она увидела, явно не располагало к общению — так что Рабастан, поднявшись, попрощался, и, забрав Омут памяти, ушёл, ощущая спиной её внимательный взгляд. Ему было грустно и досадно — но кто он и кто она? Рабастана влекло к ней, но слова брата прочно засели в его голове — и потом…

— Басти?

Рабастан вздрогнул всем телом и, разворачиваясь на голос Родольфуса, первым делом с облегчением подумал, что успел вернуть Омут Памяти на место: объясняться с братом ему сейчас не хотелось.

— Ты здоров? — Родольфус подошёл ближе, встревоженно вглядываясь в лицо Рабастана.

— Голова болит, — честно отозвался тот. — Хочу пройтись по берегу.

— Так поздно? — Родольфус нахмурился.

— А что, для меня установлен комендантский час? — огрызнулся Рабастан.

— Просто ты обычно в это время уже спишь, — примирительно проговорил Родольфус.

— Значит, нынче необычный вечер, — Рабастану сейчас совершенно не хотелось ни с кем говорить. Развернувшись, он прошёл мимо брата, спустился вниз и направился к берегу, почти сразу пожалев о том, что не надел ни плаща, ни какой-нибудь мантии поплотнее: вечер был хотя и майским, но весьма прохладным. Но, однако же, возвращаться ему до того не хотелось, что он, ёжась, просто обхватил себя руками и пошёл быстрее: быстрое движение разгоняет кровь и порою согревает не хуже тёплой одежды.

К морю он спускаться не стал: аппарировать он сейчас не мог, а подъём назад в полторы сотни ступеней был пока что для него слишком сложен. Но и здесь, наверху, тоже было хорошо, а залитое лунным светом море было видно даже лучше. Рабастан пошёл почти по самой кромке скал, двигаясь так близко к обрыву, что порывы ветра порой заставляли его сердце замирать от ужаса, когда он оступался и слышал шорох осыпающихся вниз камушков. Но потом, когда этот хоть и острый, но мгновенный страх отступал, у него внутри разливался покой — тот покой, которого он и искал сейчас.

Рабастан вернулся домой заполночь, и с порога увидел сидящего у горящего камина Родольфуса. Подошёл, придвинул себе кресло, сел и протянул к огню заледеневшие руки, откинувшись на спинку и закрыв глаза.

— Она очень красивая, — сказал Рабастан после долгой паузы, когда жар от огня отогрел его руки и пополз, наконец, по замёрзшему телу, расслабляя его.

— Падма? — отозвался Родольфус.

— Падма, да, — Рабастан слегка улыбнулся, но глаз не открыл.

— Красивая, — Родольфус трансфигурировал одно из сложенных у камина поленьев в плед и накрыл им брата.

— Я всё вспоминаю, — Рабастан натянул плед повыше, устраиваясь удобнее и плотнее зажмуриваясь, — видел ли я таких, как она, так близко. И не могу вспомнить. Никого.

— Каких именно? — уточнил Родольфус, исподволь внимательно разглядывая Рабастана.

— Красивых, — и светло, и грустно улыбнулся тот. — Сильных. Умных. Талантливых. А я кто?

— Ты? — Родольфус не сдержал улыбки. — Я не знаю, Басти. Тебе решать.

— У меня нет ничего, что ей бы понравилось, — Рабастан под пледом обхватил себя руками. — Теперь — даже красоты, — добавил он иронично. — Ни ума, ни силы, ни таланта… в принципе, меня всегда это устраивало — а сейчас ведь уже поздно.

— Людям редко нужно в других то, что у них самих в избытке, — ненавязчиво проговорил Родольфус. — То есть нужно, разумеется — но в совсем небольших дозах. Тебе хватит, — он слегка усмехнулся.

— Может быть, и так, — согласился Рабастан. — Но тогда ведь нужно ещё что-нибудь. Что?

— Я не знаю, — негромко проговорил Родольфус. — Думай.

— Думать — это не ко мне, — фыркнул Рабастан и с едва заметной горечью рассмеялся.

— Я действительно не знаю, — сказал Родольфус серьёзно. — Это у тебя всю жизнь случались романы. А я до сих пор не понимаю, как мне удалось жениться на Меде.

— Там же было по-другому, — Рабастан даже приоткрыл глаза. — Разве можно сравнивать? — он зажмурился опять и завернулся в плед поплотнее. — Я ведь даже Беллу не любил, — тихо-тихо проговорил он. — Был влюблён… когда-то. Наверное. Я не помню. А она… другая. Понимаешь?

— Чем другая? — Родольфус чуть придвинул своё кресло к брату.

— Она добрая. И в ней нет страха, — подумав, проговорил Рабастан. — Совсем. Это так… так странно. Доброта есть — а страха нет.

— В Белле тоже не было, — напомнил Родольфус.

Рабастан от удивления распахнул глаза:

— Да полно! — он даже выпрямился, изумлённо глядя на брата.

— Белла никого не боялась, — тоже удивившись, возразил тот.

— Да она до ужаса боялась чем-нибудь огорчить Лорда! — Рабастан продолжал смотреть на него изумлённо. — Белела и едва не теряла дар речи, когда он бывал ей недоволен! Ты забыл?

— А ты прав, — медленно проговорил Родольфус. — Прав… — повторил он. — Но это… это другой страх.

— Да какая разница-то? — фыркнул Рабастан, вновь откидываясь на спинку и закрывая глаза. — Страх есть страх. А в ней этого нет. Совсем.

— Пожалуй, — в голосе Родольфуса звучало смешанное с удивлением понимание. — Да, пожалуй. Знаешь, — с неожиданным теплом проговорил он, — а я не увидел этого. Вообще не смотрел в эту сторону. Все шесть лет.

— Потому что ты такой же, — буркнул Рабастан с очень довольной улыбкой. — Тебе это кажется нормой, вот ты её и не видишь.

— Думаешь, я ничего не боюсь? — с недоверчивым удивлением спросил Родольфус.

— Не боишься, — подтвердил Рабастан. И добавил: — Тебе нечем, — он зевнул вдруг, широко и долго, прикрыв рот сложенными домиком ладонями, а потом сказал, вставая и откидывая плед: — Пойду спать. Доброй ночи.