Полная чаша (джен)

— Ты решил меня разжалобить? — спросила вместо приветствия Алиса Лонгботтом, едва выйдя из камина.

Она долго думала, получив то неожиданное письмо, соглашаться ли на визит. И идти ли сюда одной, или всё-таки взять с собой мужа. В конце концов, она всё же пришла сама, без Фрэнка, и вообще ничего никому не сказала — хотя пару раз и была близка к тому, чтобы показать странное приглашение и позвать его с собой. Но Фрэнк словно чувствовал, и едва она набиралась решимости, говорил или делал что-нибудь, остро напоминавшее ей о том, что они с ним теперь живут в разном времени.

То, что это так, Алиса осознала на суде. В тот момент, когда она, закончив давать показания, вернулась на своё свидетельское — отдельное — место и нашла взгляд мужа. Она ожидала встретить в нём ярость, горечь, обиду — что угодно, но не то, что там увидела.

Любопытство. Фрэнку было интересно: он разглядывал и зал, и судей, и даже, как ей показалось, подсудимого, прежде всего, с острым интересом. Да, в его глазах мелькал и гнев, и сочувствие — но живого любопытства было куда больше. Вот тогда она и поняла, что он, как и прежде, живёт настоящим и даже заглядывает в будущее — а она застряла в прошлом, из которого ей выбираться… не хочется.

Это понимание затмило для неё даже её проигрыш. Однако, когда младшего Лестрейнджа отпустили, Алису захлестнула такая мощная волна горячей ненависти и обиды, что она накинулась на Рабастана как последняя истеричка. Тоже мне, аврор… пусть и бывший! После, дома, ей самой было мучительно стыдно за эту безобразную вспышку, и от утешений Невилла и Фрэнка, говоривших, что прекрасно понимают её, стало только хуже.

Мерлин, во что она превратилась? Да, она потеряла тридцать лет, но ведь впереди у неё была ещё три раза по столько, если не четыре. А что она? Только и делает, что плачет по тому, чего всё равно никогда не будет. И зачем тогда она очнулась?

— Если хочешь вернуть свою жизнь, — зло и резко сказала она своему отражению в тёмном окне, — изволь жить. Раз они живут — ты тем более должна.

Но легко было сказать… Алиса понятия не имела, что ей делать дальше. А ведь нужно будет искать работу — она же не может всю оставшуюся жизнь сидеть на шее у сына, для которого она, как ни больно это понимать, всё-таки чужая и незнакомая женщина. Но кем и где? Когда-то она была аврором — и аврором неплохим — но это было именно когда-то. Кто её теперь возьмёт назад? Никто и никогда. Их вон до сих пор то и дело дёргают из Мунго — то одно проверить, то другое… разве ей дадут хотя бы попробовать? Да и если вдруг дадут — как она, в её-то возрасте, будет выглядеть в Академии, среди восемнадцатилетних девчонок? И тягаться с ними ей — как? Говорят, конечно, что пятьдесят — расцвет для волшебника, но Алиса этого совсем не чувствовала. И потом, расцвет — это всё равно не начало.

Так что аврорат был для неё закрыт, а чем заняться ещё, она просто не знала. Никакая наука — ни теоретическая, ни практическая — её никогда не интересовала, и она с отчётливым удивлением слушала своего сына, взахлёб рассуждающего о скрещивании растений и о получении их новых видов. Ещё меньше привлекали её торговля или всяческие ремёсла — и что оставалось? Наняться куда-нибудь… кем? И что это будет за жизнь?

Что она вообще умела? Кто такой аврор? Аврор — это человек, умеющий, прежде всего, думать. И смотреть — и не просто смотреть, а видеть. И анализировать, и делать выводы — и уже потом, если вдруг придётся, воевать. Это лишь в войну они больше дрались, а вообще-то ведь такие вещи случаются редко. Но ведь она начинала ещё до всего этого кошмара, и была хорошим аврором.

Раз в аврорат ей не вернуться, значит, надо отыскать такую профессию, где её умения тоже пригодятся. Что же это может быть? Где ещё нужны умение анализировать, смотреть и делать выводы, если не в науке и не в аврорате?

Она думала как раз об этом, когда Августа, читавшая, как обычно делала после завтрака, «Пророк», вдруг проговорила:

— Ну надо же. Никогда не думала, что скажу такое, но какой бы эта Скитер ни была мерзавкой, но писать она умеет.

— Что там, мам? — заинтересовался Фрэнк.

— Статья о вчерашнем заседании, — Августа протянула ему газету, и Алиса, заинтересовавшись, тоже подошла посмотреть.

Да, написано было действительно хлёстко, но не стиль привлёк её внимание. Дело было в том, как обращалась эта Скитер — кстати, кто она такая? раз уж даже Августа, судя по всему, знает её имя? — с фактами. И покуда Фрэнк с Августой обсуждали статью, Алиса вновь и вновь её перечитывала, стараясь подходить к ней не как к газетной статье, а то как к свидетельским показаниям, то как к приложенному к незнакомому ей делу резюме, коротко его описывающему. Выходило интересно и захватывающе, и она так увлеклась, что в какой-то момент тихо встала и ушла с газетой в свою комнату, где взяла карандаш и, привычно начертив на листе бумаги таблицу, которую любил использовать когда-то Моуди, начала её заполнять.

А закончив, решительно направилась в библиотеку, где надеялась найти подшивку «Пророка» за… ей не слишком было важно, за сколько именно лет. Нашла — и последующие дни методично читала газеты, чертя всё новые и новые таблицы, с довольным удивлением осознавая, что, похоже, придумала, чем и хочет, и сможет заняться.

Она так погрузилась во всё это, что письмо младшего Лестрейнджа в первый момент вызвало в ней исключительно любопытство — уже привычная злость пришла после. Он захотел показать ей Азкабан? Собрался разжалобить? Для чего? Что ему ещё от неё нужно — раз его отпустили, сочтя, что отбытый им срок достаточен за его преступления? Тем более что… как там было? «они оказались не столь тяжелы, как нам всем представлялось ранее». Не столь тяжелы? Потерять тридцать лет жизни — не тяжело? Алиса как сейчас вспомнила, с каким ошеломлением слушала тогда приговор. «Не столь тяжелы»?! Она еле удержалась от того, чтобы не проклясть их всех, но не стала. Нет, они не стоили такого — того, что станет с ней самой после подобного проклятья. Трусы! Соглашатели и трусы — и хотела бы она знать, что они-то делали в войну? В тот момент те же Лестрейнджи ей казались приятней — ведь они, по крайней мере, были честнее. А эти…

Что же — она сходит. И посмотрит — и на Азкабан, и на дом Лестрейнджей, и на них самих. Ведь наверняка там будут оба: разве сможет старший оставить с ней наедине младшенького? И неважно, что она пока что ничего сильней Ступефая сделать не может — впрочем, и могла бы, всё равно не стала бы марать об него руки. Только Лестрейнджам такая логика недоступна, так что Родольфус наверняка будет стоять за спиной угловатой высокой тенью и смотреть. Что ж — пусть смотрит. Она уже не боится. Она уже ничего не боится — и, наверное, не испугается никогда.

В назначенное время Алиса вышла из камина, увидела одиноко стоящего перед ней Рабастана и вместо приветствия поинтересовалась:

— Ты решил меня разжалобить? — недоумевая, почему и зачем его старший брат прячется.

— Я не думаю, что у меня это выйдет, даже если меня будут резать на куски, — ответил ей Лестрейндж.

— Где твой брат? — спросила она.

— Зачем он тебе? — кажется, даже растерялся Рабастан. — Его нет. Никого нет — только ты и я.

— Надо же, — она скрестила на груди руки. — Ну, показывай, что хотел. Мне не доставляет удовольствия находиться здесь, и ещё меньше нравится тебя видеть.

— Омут на столе, — он шагнул в сторону, открывая дорогу к длинному дубовому столу, на одной из узких сторон которого стояла старая каменная чаша.

Алиса быстро пересекла зал — звук её шагов непривычно гулко отдавался под его сводами, и она на миг почувствовала себя первокурсницей, идущей к Распределяющей шляпе — и, дойдя до стола, решительно опустила лицо в туман, клубящийся в чаше.

Выпрямилась она нескоро. Рабастан сидел совсем рядом, и она вдруг разглядела его по-настоящему. Бледный и худой, он выглядел не постаревшим, как она сама или Фрэнк, а каким-то ссохшимся и потасканным юнцом, чьё смазливое личико поблёкло и покрылось морщинами и который совершенно не представляет, что с этим делать. Слабость и растерянность — вот что было написано на его лице, и Алиса вдруг подумала, что он ведь тоже наверняка понятия не имеет, как ему теперь жить. И, наверное, это достаточно странно: обнаружить в одночасье, что твой брат женат уже на другой — причём на сестре женщины, которая едва тебя не убила, и чья дочь замужем за оборотнем, и они воспитывают близнецов. То есть ты, весь такой чистокровный и из Двадцати Восьми — а ведь Лестрейнджу наверняка это важно — почти свёкр… или как там это называется — оборотню.

А пожалуй, ему вправду немногим лучше, чем ей. Может быть, даже хуже: у него нет ни жены, ни детей, и теперь уже навряд ли появятся — ибо откуда? Кому нужен вот такой потасканный и растерянный недоросль? Слово родилось само собой и показалось Алисе идеальным. С ним всё встало на свои места: Рабастан Лестрейндж был действительно недо. Вот брат его — да, тот был человеком. Отвратительным ей, мерзким, даже страшным — но, бесспорно, человеком. Личностью. Его можно было ненавидеть — а этого…

— Как забавно, — медленно проговорила Алиса. — Получается, что те следящие, что ты успел кинуть на меня — чуть ли не единственное, что ты сумел сделать в жизни сам. Впечатляющий итог.

— Да, выходит именно так, — в глубине глаз Рабастана мелькнуло нечто, но Алиса не сумела увидеть, что именно, и решила, что не хочет знать, что это. — Тебя это радует?

— Уж точно не огорчает, — она развернулась, пошла к камину и шагнула в него, не простившись.

И лишь через несколько дней осознала, что эта встреча изменила для неё очень многое: ненависть и обида, сжиравшие её изнутри, исчезли, оставив по себе лишь смешанную с брезгливостью даже не отвращение, а неприязнь.

Словно к флоббер-червю, резать которых в школе было для Алисы противно до тошноты.