Полная чаша (джен)

После ухода Алисы Рабастан так и остался сидеть за столом, и внезапно прозвучавший рядом голос Падмы заставил его невольно вздрогнуть.

— Вы в порядке?

— Сам не знаю, — он поднял голову и посмотрел на неё. — Нет, наверное. Но тут ничего не поделаешь — потому что она права. Почти права.

— В чём? — Падма села на соседний стул.

— Вы не слушали? — удивился он.

— Нет, конечно, — её голос тоже звучал удивлённо. — Вы просили быть неподалёку — я была.

— Вы, — он, почему-то покраснев, смутился. — Вы простите. Я сужу по себе, — он растянул губы в улыбке, но глаза смотрели серьёзно. — Я бы наверняка подслушал. И не подумал, что вам просто неинтересно.

— Мне интересно, — Падма улыбнулась так открыто, что он не сдержался и ответил ей тем же. — Меня просто научили в детстве, что подслушивать нехорошо, — её улыбка стала шире, — а потом повторили то же самое уже в Мунго. Я же не жена вам и не родственница — у меня ни прав, ни оснований подслушивать.

— Интересно? — выхватил он из её слов то единственное, что его интересовало.

— Интересно, — подтвердила она, глядя на него серьёзно и ласково. — Вы расскажете?

— Да там, в общем, и рассказывать нечего, — пожал он плечами. — Она просто… она правильно сказала, что, по сути, мой единственный вполне самостоятельный поступок в жизни — это то, что я их выследил. И то случайно.

— Так не может быть, — возразила Падма уверенно.

— Тем не менее, — он развёл руками. — Правда, есть ещё кое-что, только там гордиться и вовсе нечем, — в его глазах промелькнула боль, и он тихо добавил: — Я бы рассказал вам, но… нет, не стану, пожалуй.

— Я поверю вам, — мягко сказала Падма. — Просто на слово. И всё равно полагаю, что так быть не может. Просто эти два поступка кажутся вам самыми яркими — вот и всё.

— Нет, — он почему-то резко помрачнел и вдруг словно выдохся, постарев разом лет на десять. — Я сказал вам правду, Падма. Мне приятно, что вы думаете обо мне вот так, но вы неправы, и я сам не знаю, почему не радуюсь вашему заблуждению. Должен был бы — а никак.

— Я не вижу в этом ничего ужасного, — сказала Падма, помолчав. — Не всем торить путь. Кто-то должен идти следом, выстраивать на нём дома и растить сады. Эта роль не хуже и не лучше — она просто иная.

— Были б те сады, — очень горько отозвался Рабастан.

— Один точно был, — она улыбнулась. — Ваш дуэльный клуб — помните? Мы любили его, и очень многому там научились. И я помню разговоры у нас в гостиной: младшие о вас очень хорошо говорили.

— Правда? — он совсем по-детски распахнул глаза, и она кивнула:

— Правда. А ещё вы спасли Тонкс, — словно вскользь напомнила она. — Или это тоже не считается? А может, это было сделано по указке?

— Я… — он смешался. Покраснел, побледнел, потом опять покраснел — и пробормотал, потерев ладонью переносицу: — Это дико. Но я как-то… забыл, что ли.

— Забыли? — она улыбнулась весело и радостно. — Это здорово.

— Почему? — он совсем запутался, глядя на девушку растерянно и вопросительно.

— Потому что человек, который помнит сделанную им подлость и забывает о спасённой жизни, определённо небезнадёжен. Знаете, о чём я думаю?

— Нет, — он, заулыбавшись, покачал головой. — О чём?

— О том, что нужно вернуть воспоминания из Омута к вам в голову, а Омут — на место, — решительно сказала Падма, доставая свою палочку.

— В самом деле, — спохватился Рабастан, и поспешно добавил: — Вы позволите спросить?

— Я не обещаю ответить, — отозвалась она, — но спрашивайте.

— Что это за дерево? — указал он на её палочку — светлую, с яркими красно-коричневыми разводами колец.

— Лиственница, — Падма улыбнулась. — И внутри — перо феникса. А у вас?

— Как ни странно, теперь яблоня, — он усмехнулся. — Это третья — я завёл её после второго освобождения. Были ещё кизил и боярышник, и всегда с волосом единорога в середине. Так что когда говорят, что яблоня не сочетается с тёмными искусствами — нагло врут, как видите.

— А ещё я слышала, что владелец яблоневой палочки обаятелен и проживёт долгую жизнь, — подхватила Падма и добавила с улыбкой: — Я не знаю про второе, но вот с первым склонна согласиться.

Рабастан вспыхнул и, глянув ей в глаза, медленно проговорил:

— От вас это и неожиданно, и приятно.

— Я так думаю, но могу ошибаться, — весело сказала Падма и кивнула на Омут памяти: — Давайте, всё-таки, всё здесь уберём?

Возвращать воспоминания ему совсем не хотелось, но не оставлять же их здесь… впрочем, сейчас настроение ему испортить было сложно, и когда они закончили и Рабастан собрался нести чашу в сокровищницу, он спросил вдруг:

— Вы там были? В нашей сокровищнице?

— Нет, конечно, — удивилась Падма.

— Я думал, Руди показал вам всё, — весело сказал Рабастан. — Хотите посмотреть?

— Нет, не всё, — оживлённо отозвалась Падма. — И да — я хочу!

— Так идёмте. Строго говоря, это не совсем сокровищница: ценности хранятся в Гринготтсе, а здесь, дома, скорее, склад артефактов — ну и некоторые семейные вещи вроде украшений, что нельзя продать.

— Потому что опасно? — понимающе спросила Падма.

— Или бессмысленно, — кивнул Рабастан. — Потому что никто, кроме членов семьи, попросту не сможет их надеть: будут падать или, наоборот, не налезут. У нас не так много страшных проклятых вещей, как рассказывают — хотя есть, конечно. Некоторые, впрочем, можно надеть на кого-нибудь, и тогда они подходят, — продолжал рассказывать он. — Правда, ненадолго, но достаточно, чтобы поблистать на балу.

— Здесь бывали балы? — с любопытством спросила она.

— О да! — с внезапной ностальгией воскликнул Рабастан. — Моя мать устраивала потрясающие приёмы! Я потом нигде таких не встречал. В детстве мне казалось, что вот это и есть настоящая взрослая жизнь, — рассмеялся он. — Но теперь так не делают… наверное. Руди — точно нет, — сказал он с уверенностью.

— Ему было не до этого, — мягко возразила Падма.

— Да он просто не умеет, — отмахнулся Рабастан. — Никогда не умел и не любил всё это. Ему скучно было там даже в юности — я же помню.

— Каждый вечер он приходил к вам в комнату, — сказала после небольшой паузы Падма. — Разговаривать, читать… часто делать массаж, причесать, умыть — он, по-моему, делал это чаще, чем я. Думаете, ему было до балов? Даже свадьбу и рождение Александра праздновали очень скромно.

Рабастан ей не ответил. Она тоже замолчала, и к сокровищнице они подошли почти в полной тишине. Открыв дверь, Рабастан обернулся к Падме и выпалил, нервно кривя рот:

— Вы считаете меня капризным неумным мальчишкой? Знаете, а вы правы. Так и есть. Я и вправду не держу всё время в голове, каково ему было. Потому что если я начну об этом думать постоянно, я рехнусь, — он упрямо вздёрнул подбородок. — Я и так на стенку лезу от вины — ещё и это я не выдержу.

— Перед кем? — негромко спросила Падма, подходя к нему почти вплотную.

— Перед всеми, — он отчаянно, горько усмехнулся и резко спросил: — А хотите, расскажу вам всё? Правда, вам вряд ли понравится, — его губы дрогнули и сложились в неприятную и неприязненную ухмылку, — но я расскажу. Если захотите.

— Хочу, — твёрдо и спокойно кивнула Падма.

— Ну тогда, — Рабастан шагнул в сокровищницу, огляделся, поманил свою спутницу к себе, и, указав на старинный кованый сундук, предложил: — давайте здесь. Вы садитесь, а мне всё равно, где ходить, потому что я не усижу сейчас на месте.

Падма молча села — Рабастан прикрыл, не запирая, дверь, и какое-то время молча мерил комнату шагами. И заговорил — быстро, прерывисто, перескакивая с одного на другое, а потом возвращаясь и опять отступая и путаясь… Говорил он долго — так, что в какой-то момент, устав, обессиленно уселся прямо на пол, оперевшись локтем о сундук, на котором сидела Падма. За всё время она не произнесла ни слова, но и взгляда своего, от которого сам Рабастан почти не отрывался, словно бы цепляясь за него, не отвела ни на миг. Наконец, закончив этот длинный монолог историей Дельфини, он умолк и оперся лбом о сгиб локтя, замерев. Запал кончился, и сейчас он сам не знал, с чего и зачем вдруг вывалил на неё всю свою жизнь — потому что это было худшим, что он мог придумать, чтобы вызвать в Падме то, что ему хотелось. Но теперь…

Падма соскользнула вниз почти бесшумно и, опустившись на колени, молча привлекла его к себе, кладя голову Рабастана на плечо — он подался вперёд и зарылся лицом в её пахнущие розой волосы, и когда его губы случайно коснулись её шеи, замер.

Они долго сидели так, обнявшись — а потом Падма начала тихонько гладить Рабастана по волосам, словно убаюкивая — и он сам не понял, как, но… заснул.

И проснулся словно от толчка — внезапно открыв глаза, увидел хорошо ему знакомый потолок собственной спальни. Некоторое время он лежал, вспоминая, как здесь оказался, а потом прижал к лицу ладони и, резко дёрнувшись, свернулся в клубок и так замер, пытаясь проглотить вставший в горле горький и горячий комок. Он хотел заплакать, но никак не мог — лишь глотал через подушку воздух… а потом почувствовал на затылке и плече тёплые ладони и услышал тихий голос:

— Ну пожалуйста. Не надо.

Он так поспешно развернулся, что едва не сшиб склонившуюся над ним Падму, и они с размаху столкнулись лбами. Оба вскрикнули от неожиданности и, что уж тут скрывать, боли — впрочем, Падма рассмеялась первой:

— Как вы? Целы? — хохоча, спросила она, потирая лоб.

— Не знаю, — Рабастан тоже начал смеяться, сам не очень понимая, чему.

— Дайте, я взгляну, — она обхватила его лицо руками и, продолжая смеяться, коснулась пальцами покрасневшего места удара. — Ничего… но я даже среагировать не успела, — она выпустила его. — Вы простите.

— Это вы простите, — он сел на кровати, глядя на неё радостно и смущённо. — Я не помню, как вернулся.

— Вы заснули, — весело сказала Падма. — Я отлевитировала вас и закрыла дверь, как сумела. Вроде замок щёлкнул — но, наверное, лучше проверить.

— Бред какой-то, — Рабастан помотал головой. — Меня словно вырубило.

— Вы здоровы, конечно, — сказала она, — но пока слабее, чем прежде. Рассказать всю жизнь за пару часов невероятно тяжело — тем более, такую и так.

— Вы мне очень нравитесь, — вдруг признался он. — Я сказал бы, что люблю вас, но боюсь не то что солгать, а ошибиться, что ли, — Рабастан осторожно взял руки Падмы в свои. — Я сейчас ни в чём не уверен, и меньше всего сам в себе. Я боюсь, что Руди может оказаться прав, и мне всё это просто чудится с отвычки и от скуки — и ещё больше я боюсь сделать больно вам. Надо было бы молчать — но я-то всё равно уверен, что люблю, — закончил он и, склонившись, прижался лицом к её рукам.

— Вы мне тоже нравитесь, — сказала Падма, мягко высвободив одну руку и ласково проводя ею по его волосам. — И я благодарна за честность. Но мне не шестнадцать лет, — продолжала она с улыбкой, — и я переживу, если ничего не выйдет: получится просто неудачный роман. Бывает. Так что я попробовала бы, — добавила она с лукавой улыбкой.

Рабастан медленно выпрямился, и их лица оказались друг напротив друга, рука Падмы скользнула ему на шею — а потом их губы, наконец, соединились.