Никого не пощадила эта осень (джен)

Перед миром духов все равны.

Действительно ли верили люди этой нехитрой мысли или судорожно цеплялись за неё, пытаясь обмануть, уговорить самих себя, отыскать островок спокойствия, клочок ясного неба в зыбком тумане страха и недоверия? На что могли надеяться сотни, тысячи волшебников, в разгар магической войны празднующих Хэллоуин, забыв про опасность и смерть, чутко дремлющую в ожидании добычи? Мир, неизлечимо искорёженный войной — посмеют ли его обитатели хоть на миг оставить бессменную вахту осторожности и тревоги?

Но они посмели — и устроили грандиозный праздник, веселились беззаботно и отчаянно, словно опасаясь увидеть на рассвете, что солнце изменило свой цвет или размер, а то и вовсе выскользнуло из-за горизонта совершенно не там, где обычно. Уже синели глубокими тенями сумерки, и самая таинственная ночь года, топорща угольные перья, расправляла необъятные крылья над миром. Ночь, когда беззвучно приоткрываются двери в неведомое, когда тени потустороннего мира скользят в мире реальном, граница между мирами стирается и ни про одно встретившееся на пути существо нельзя с уверенностью сказать, живо оно или мертво. А любые события под властью этой ночи: кто сможет точно утверждать, в каком мире они происходят? И что покидает мир первым — тело или душа? В какой момент падает незримая завеса, из-за которой нет возврата? Никому из ныне живущих не дано узнать ответ.

Ночь Хэллоуина 1981 года резко изменила и перемешала нити судеб слишком многих людей, чтобы это казалось простым совпадением. До сих пор ни один волшебник не может точно сказать, что именно случилось в эту ночь, и до сих пор произошедшее окутано мистическим ореолом.

* * *

Никого не пощадила эта осень,

Даже солнце не в ту сторону упало.

Вот и листья разлетаются, как гости,

После бала, после бала, после бала.

По просёлочной дороге медленно и неуверенно, как слепой, шёл человек. Пожалуй, и не шёл даже, а брёл, ежеминутно спотыкаясь и загребая грязь стоптанными порыжелыми ботинками. Такой же потёртый и покрытый заплатками плащ, обтрёпанные обшлага брюк — мужчина явно знавал лучшие времена.

А непогода разгулялась не на шутку: хмурые низкие тучи сомкнули тяжёлый свод, проливаясь редкими свинцовыми каплями, заплутавший ветер отчаянно продирался меж ветвей деревьев у дороги, срывая ворохи разноцветных листьев и унося, кружа их в неистовом танце. Ни проблеска луны на небе, ни огонька на земле. Человека с трудом можно было разглядеть в этой круговерти, но, казалось, он абсолютно не замечал, что творится вокруг; ни ветер, ни листопад не мешали ему упорно продвигаться вперёд — словно он видел в этой кромешной темноте как днём.

Дорога потихоньку стала подниматься в гору. Наконец силы совершенно оставили человека. Он свернул с дороги, еле передвигая ноги, добрался до одиноко стоящего клёна, на котором оставалось ещё достаточно багряных листьев, и бессильно опустился на траву. Обвёл окрестности невидящим взглядом — и вдруг зарыдал, завыл, мучительно кривя лицо, запрокидывая голову к неприветливому небу и судорожно вырывая с корнем скрипящие стебли трав. Пара красных кленовых листьев сорвалась с ветки, неожиданно плавно опустилась вниз — и запуталась в мокрых прядях тёмных волос.

В сознании Ремуса Люпина оставалась лишь одна связная мысль: жизнь не имеет больше никакого смысла.

* * *

Эти двое в тёмно-красном взялись за руки напрасно.

Чуть подует посильней, и всё пропало.

Этот в желтом — одинокий — всем бросается под ноги,

Ищет счастья после бала, после бала.

Небольшой коттедж, окружённый живой изгородью, на окраине Годриковой Впадины, ничем не отличался от своих собратьев. На окнах развешены гирлянды из летучих мышей, у калитки аккуратно укреплён тыквенный светильник.

В деревне уже отгремели последние фейерверки, и жители, дождавшись на площади довольных детей с корзиночками сладостей, разошлись по домам. А когда совсем стемнело, при полной тишине у изгороди, в палисаднике, в саду у соседнего дома закружились листья от непонятно откуда взявшегося ветра. Постепенно к этому странному монотонному движению добавился нарастающий шелест, листьев становилось всё больше, они непрерывно кружились в воздухе, постепенно создавая вихрь. Ветер усилился, и листья замелькали так быстро, что слились воедино — в яркую полосатую воронку, ясно видимую даже в темноте. Из центра воронки на тропинку, ведущую к коттеджу Поттеров, медленно ступила тёмная фигура. За свистом ветра совершенно не было слышно шагов — будто человек не шёл, а летел вместе с листвой. Он приблизился к входной двери, так же беззвучно открыл её — и вошёл.

Вихрь поднялся выше крыши и совершенно скрыл дом из виду, он хлестал по стенам, окнам, изгороди. Несколько леденящих мгновений спустя из дома послышался нечеловеческий вопль, сменившийся не менее жуткой тишиной.

Листья замерли, как один, и беззвучно опали на землю. Лишь на тыквенном светильнике контрастным пятном застыл один — пронзительно-зелёный.

* * *

А один совсем зёленый, бурным танцем запалённый,

Не поймёт, куда летит, куда попал он.

И у самой двери рая не поймёт, что умирает,

Как же можно после бала, после бала.

Порыв ветра принёс с собой неясный звук, похожий на отдалённое ворчание грома. Звук усилился, окреп, и уже можно было с уверенностью сказать — в небе тарахтел мотор.

Над тучами мчался зачарованный мотоцикл. Сириус Блэк выжимал из послушной машины всё, на что она только была способна, закостеневшими пальцами сжимая руль. Недаром ещё вечером, прощаясь с Джеймсом и Лили, он почувствовал что-то неладное. Но измученным войной, постоянной нервной обстановкой в магическом мире молодым людям так хотелось праздника! И Сириус усилием воли запрятал гнетущие мысли поглубже, улыбнулся, обнял друзей, поцеловал маленького Гарри и улетел домой...

Ближе к ночи чувство беспокойства сменилось уверенностью — беда! Сириус гнал изо всех сил, не оглядываясь, и не заметил, что за мотоциклом, ни на фут не отставая, повторяя каждый вираж, летит шлейф из разноцветных листьев — прекрасное и одновременно жуткое зрелище.

Подлетая к Годриковой Впадине, Блэк не сразу нашёл коттедж друзей в темноте, и вновь тревога подрагивающей рукой сжала его сердце. А когда Сириус всё же разглядел знакомую изгородь и спустился вниз, с ужасом наблюдая, как из полумрака выступают очертания дома — изменившиеся до неузнаваемости, изломанные, прорисованные тёмно-багровой краской на фоне пёстрой земли, — яркий поток обогнал его, закружившись вокруг стен, устилая крышу. И каждый листок, прикоснувшись к дому, мгновенно терял цвет, скукоживался и с тихим шелестом невесомым пеплом ссыпался на землю.

А потом на мир обрушилась тишина…

* * *

Никого не пощадила эта осень,

Листопад идёт, как шторм в сто тысяч баллов,

И как раны ножевые, на асфальте неживые

Пятна пепла после бала, после бала.

Едва забрезжил рассвет. Тучи по-прежнему покрывают небо сплошным ковром, кажется, что Солнце уже никогда не взойдёт над осенней землёй.

Ремус тяжело поднялся с земли, и, обратив стремительно постаревшее за одну ночь лицо в ту сторону, где навсегда оставил самое дорогое — и, наверное, себя, — еле слышно произнёс:

— Это не мой мир. Это не моя война.

Люпин неловко, будто страдая от невидимой раны, повернулся и побрёл по дороге навстречу зарождающейся заре. Через несколько минут его сгорбленный силуэт бесследно затерялся в предрассветном тумане. Единственное, что напоминает о недавнем присутствии человека — примятая куча алой листвы.

Деревья стоят голые — все до единого.