Человечья магия (джен)

ВМЕСТО ПРОЛОГА

ЗА ДВА ПОКОЛЕНИЯ ДО

Не люблю оборотней.

Припереться незваными и испортить праздник — любимое их развлечение. Ну и что, что я не отмечаю ночи рождения с шести лет и сегодняшнюю тоже не собиралась, хотя она и семнадцатая, веха и всё такое. Но я не люблю эти ночи лишь чуть меньше, чем оборотней. Да и то только потому, что они, по крайней мере, никогда не припрутся в неурочный час и не станут трезвонить так, словно хотят разбудить всех мертвецов на Старом кладбище. А эти красавцы и в дверь молотили бы, как раньше — да только вот года два назад я украсила её серебряной инкрустацией. Как раз на случай. Теперь не колотят, только трезвонят. И воняют… Терпеть не могу этот запах.

— Проверка! — пролаял тот, что покрупнее. — Документы! Личный досмотр!

И осклабился, шаря по моей фигуре увлажнившимися глазами и одновременно пытаясь протиснуться в прихожую. Даже лапу в щель просунул, паскуда. Но тут же отдёрнул, взвизгнув, заскулил жалобно, вылизывая обожжённое место — цепочка, которую я накинула прежде чем открыть дверь, была серебряной.

Не люблю оборотней.

Вот как раз за это и не люблю. За хамство и тупость, помноженные на тупость и хамство. И за полное неумение владеть собой — до полнолуния больше суток, а он уже на взводе, аж трясётся весь. И скулит противно. Поделом. Если я обхожусь без прислуги и сама открываю дверь поздним визитёрам — это вовсе не значит, что я беззащитна и всяким-разным можно тянуть лапы, куда не просят.

Снимаю цепочку и выхожу в полосу лунного света. Хорошо, что нет облаков, иначе пришлось бы зажигать фонарь, чтобы разглядели как следует, лишняя суета. Сейчас же мне достаточно слегка приподнять лицо и улыбнуться во все тридцать два, безупречно ровных и ослепительно белых…

Обожжённый оборотень забывает про травму, панически взвизгивает и кубарем слетает с крыльца. Очевидно, новенький — местные все меня знают. Это я удачно. Новеньких надо сразу ставить на место, а то потом проблем не оберёшься. Второго я даже вроде как узнаю, запах знакомый, чуть отдающий металлом — кажется, он из оружейников. Держится получше, но и его отшатывает. Это хорошо. Боится — значит, уважает. И мозги вроде не совсем луной отбило.

С ним и будем разговаривать.

— Проблемы?

Обычно после моей улыбки все вокруг спешат заверить, что никаких проблем. Этот же мнётся, стягивает с лобастой башки потёртую шляпу, вздыхает. Начинает издалека.

— Горожане обеспокоены, мэм…

— Н-да? И какое же мне до этого может быть дело?

Снова улыбаюсь. На этот раз он даже не вздрагивает. Надо было всё-таки зажечь фонарь, в его свете моя нынешняя шкурка приобретает очень эффектный оттенок. Как же его зовут, этого оружейника?..

— В городе пропадают дети, мэм. Вчера исчезла дочка мисс Элизабет, и её нигде не могут найти...

Смотрю на него в упор. Он отводит глаза, мнётся, но не уходит. Не верю, что этот самозваный патруль заявился ко мне в такое время из-за подобной ерунды. Но если тебе не хамят в лицо — приходится тоже быть относительно вежливой.

— Насколько я помню, с Памеллой мы учились у одном классе. Ей уже семнадцать?

— Две недели как, — уточняет он.

— Ну да, ну да. Если не ошибаюсь, то, начиная с последнего новолуния, её еженощно видели в обществе некоего вольного стрелка-виверра? Вернее, ежедневно, я бы сказала… Март месяц, чего вы хотите от молодежи… Стрелка, кстати, нашли?

— Нет, мэм…

— А искали?

Он снова мнётся, вздыхает, теребит шляпу. Понятно. Зачем искать простые причины, если рядом живу я, такая удобная и всё объясняющая?

Добавляю в голос задумчивости, говорю в пространство:

— Знаете что, Клаус… — Имя оружейника вспомнилось очень кстати. — А ведь я ещё не использовала лицензию этой недели. И теперь вот думаю — прогуляться, что ли, сегодня днём? Поискать самых рьяных…

— Я не виноват! — срывается на визг молодой, распластываясь по ступенькам. — Я ни при чем! Госпожа! Я не знал! Не надо, Госпожа, пожалуйста, я больше никогда…

В глазах у него страх и ненависть. Опасное сочетание. Он хочет то ли наброситься, то ли лизнуть мне туфли, но трусит. И правильно — остро заточенные пряжки на них из чистейшего лунного серебра. Каблуки, кстати, тоже. Какое-то время я смотрю на него с надеждой, но потом понимаю — нет, не бросится. Слишком сильно боится. Жаль.

Перевожу взгляд на Клауса.

— К делу, Клаус. Зачем вы пришли? Не из-за этой же подзагулявшей кошки, в самом-то деле, это ведь даже не смешно.

— На Старом кладбище видели дикого человека, мэм, — говорит Клаус, и на этот раз он абсолютно серьёзен.

Видели. Вот, значит, как…

— Думаете, я его прячу?

Именно так и думает большинство горожан, но Клаус казался мне поумнее большинства. А оно мне надо, чтобы они так думали? Позволить, что ли, обыскать дом?

Какое-то время всерьёз раздумываю, но решаю не рисковать. Сегодня сделаешь одну уступку — а завтра они потребуют десяток. Нет уж.

— Клаус, — говорю я проникновенно, — как вы полагаете, много ли времени мне потребуется, чтобы испросить у Короля расширение лицензии на двоих?

Я не блефую, и Клаус это отлично знает. Король уже не раз намекал, что вечная жизнь вечной жизнью, но не мешало бы мне обзавестись и потомством — в том или ином смысле этого слова. И даже скорее именно что в ином — люди нынче дороги, особенно урождённые. Да и где их искать, людей этих… А красивых молодых мужчин разного рода и племени при дворе пруд пруди, выбирай любого, Ференциата, и он сразу же станет графом, а ты — графиней.

Намекать-то он, конечно, намекал, но настаивать не решился. Насильно сорванный поцелуй не сработает, нужен только подаренный доброй волей. Проще подождать — и положиться на тех, кто очень хочет стать графом.

— В чём дело, Ри? Это хамьё тебе надоедает?

Лёгок на помине — шесть с лишним футов благородства при плаще и шпаге, Чёрный Антуан из Легросенских Антуанов, семейство знатное, но обедневшее. Один из самых перспективных моих женихов. Вечной жизни, правда, боится до судорог, но ради графства и определённых преимуществ пожалуй что и согласится. Самых активных претендентов вообще-то восемь. Интересно, как они поделили между собою

дежурства? Как ни выйду — обязательно хоть кто-нибудь, да ошивается поблизости. Потому-то я и не гуляю больше ночами.

— Всё в порядке, Антуан. Они уже уходят.

— Извините, Госпожа. Ошибочка вышла.

Молодого да раннего уже и след простыл, Клаус пятится, кланяясь, но голос у него довольный. Еще бы! Он сказал то, ради чего приходил. И уверен, что я немедленно кинусь искать. И найду — гораздо быстрее, чем горожане. Как же — родная кровь, рыбак рыбака…

— Спасибо, Антуан. Уже поздно. Спокойного дня.

Закрываю дверь на засов. Не то, чтобы я кого-то опасалась, просто привычка. Слышу, как Чёрный Антуан топчется на крыльце, потом шаги его удаляются. Он хотел бы, чтобы я назвала его по имени и пригласила в дом. Он много чего хотел бы, но я не смогу без смеха назвать Чёрным пухлогубого блондина с золотистыми локонами до лопаток, закутанного в ворох розовых кружев, который он по недоразумению считает плащом. А из-за манеры так безобразно сокращать моё имя все его шансы на графство изначально были бы равны нулю, даже не будь у меня иной причины. Впрочем, иногда Антуан бывает полезен, так что я не спешу его окончательно разочаровывать. А в дом не приглашу — не дождется.

Я никого к себе не приглашаю.

Правда, оборотни могут попытаться войти и без разрешения, особенно через окно. Пусть попробуют, если не жалко шкуры — в окнах у меня не стекло, а тяжелый хрусталь, его льют с изрядной долей серебра. Окна большие, но мелкоячеистые, похожие на витражи в ажурной оплётке опять таки не из свинца. А какие ещё окна могут быть в доме серебряных дел мастера?

Небо за ними уже не сине-чёрное, а светло-серое, скоро рассвет. В настенном зеркале мельком вижу своё отражение, свет одинокой свечи на столе придает коже оттенок полированной бронзы, глаза кажутся чёрными провалами. Красиво и страшновато, но я привыкла. Спать не хочется. Я аритмик, очень полезное качество. Сплю тогда, когда захочу, не зависимо от времени суток. Обычно двух-трех часов хватает, а иногда могу не спать и по несколько дней кряду — тоже особенность нашей семьи. Правда, как и все наши, если уж засыпаю, то вырубаюсь при этом намертво, можно хоть на части резать — не замечу. Но хотя бы сама могу выбрать время — а это в нашем мире огромное преимущество, когда ты сам можешь выбрать место и время быть беззащитным.

Пожалуй, поработаю над королевским заказом, раз уж не спится.

Спускаюсь в мастерскую, захватив со столика корзинку со свежей клубникой. Каждый вечер мне присылают такие из дворцовой теплицы. Сегодня клубника, вчера были персики. Интересно, какие они на вкус? Запах приятный.

Последнего человека в королевстве берегут и лелеют. Фрукты вот каждый день, королевское покровительство и официальное разрешение убивать — раз в неделю по одному любого вида и рода, узаконенная лицензия. Дань моей кровожадной человеческой природе. Всем ведь известно, что настоящие люди не могут подолгу обходиться без убийств, чахнут и умирают сами, если не позволять им убить того, кого хочется. Так что мне позволяют. Могу и двоих-троих прикончить — ничего не сделают. За десяток, пожалуй, Король пальчиком погрозит — но не особо сурово. Подданных у него много, а серебряных дел мастер один. Вернее, одна. И другого пока не предвидится. Резня, она ведь не только в нашем королевстве была, теперь такие как я — на тройной вес серебра, да не простого, а лунного, высшей пробы.

* * *

Дверь в подвал тяжёлая, одной рукой не открыть даже мне, приходится поставить корзинку на пол. Тщательно задвигаю толстенную плиту обратно, хотя страх горожан охраняет меня не хуже тяжелой каменной двери. С рыжей кошкой Памелой, дочерью Элизабет, мы до Резни в один класс ходили, но она для местных до сих пор «девочка», я же — «мэм» или «Госпожа».

Слева от двери — особое зеркало, золотое, заговорённое. Пламя вечного факела над ним слегка подрагивает, в ближайшие дни стоило бы обновить заклинание. Раздеваюсь, избавляюсь от неприятно липнущей к коже плёнки. Я никогда не ношу шкурку тут, а с недавних пор — и не только по привычке. Смотрю на свое отражение и вижу то, чего не увидели ни оборотни, ни Антуан — затравленный взгляд насмерть перепуганной девчонки. А может быть, я всё придумала и ничего невозможно там разглядеть. Просто завтра мне стукнет семнадцать, и как раз полнолуние, удобнее не придумаешь. Надо решаться. Противно и страшно, но — надо. Я уже не ребёнок.

Мне ещё и десяти не было, когда горожане стали считать меня взрослой и обходить Дом у Старого кладбища дальней дорогой, а на двенадцатилетие Король сделал роскошный подарок — указ о признании Ференциаты из клана Фейри-Ке полноправным Мастером Серебряных дел. Необычное явление для нашего рода, где обучались — играя, за официальным признанием не гнались и могли оставаться детьми, давно уже обзаведясь своими собственными. Впрочем, если ты последняя из этого самого рода, и все твои родичи перебиты у тебя на глазах — это хороший стимул для ускоренного взросления. Да и сомнений в том, кем именно надо быть, чтобы выжить, тоже не остается. Ни малейших.

Человеком, конечно же!

Самым сильным и абсолютно свободным. Вольным. Независящим от времени суток и фазы луны. Почти всемогущим. Совершенно спокойно и без малейшего напряжения заходящим туда, куда его ни разу не приглашали. Не боящимся прямых солнечных лучей. Отражающимся во всех зеркалах, даже в самых простых, стеклянных, а не только в тех, что из заговорённого золота. Способным держать голой рукой серебряную цепочку. Тем, кого даже осиновый кол в сердце, одинаково смертельный для любого из нас, не может убить до конца, ведь не случайно же их прозвали «живущими вечно».

Быть человеком — это свобода.

Полная и безграничная.

Можно идти жарким днём по пыльным улицам города — и ощущать эту свободу каждой клеточкой тела. И знать, что во всём королевстве нет ни единого существа, которое бы не испытывало страха и зависти при одной только мысли о подобной свободе… даже у Короля в глазах иногда проскальзывает смешанная с восхищением тень. Человечность — не важно, врожденная или благоприобретенная, ставит тебя на ступеньку над прочими.

Вечные, мать их.

Высшая раса.

Если я кого и не люблю больше, чем оборотней — так это именно их, высших и вечноживущих. Хотя, конечно же, человеком в нашем мире быть удобно, с этим никто не поспорит. Не спорю и я. Пользуюсь. Удобно, да.

Особенно если на самом деле ты вовсе не человек.

Перед работой решаю заглянуть в тайную комнату. Час, конечно, неурочный, но не тащить же клубнику в мастерскую! Повод надуманный, знаю. Последнее время я слишком часто выдумываю разные поводы...

У этой комнаты хитрая дверь, если закрыть плотно — ни один оборотень не вынюхает. Её устроил еще мой отец, любил он такие захоронки на разные случаи жизни, с двумя-тремя потайными выходами и системой маскировки. Жаль только, что убивать нас тогда пришли вовсе не оборотни, а те, кого он всю жизнь считал не более чем курьезом природы, забавным тупиком эволюции, пусть даже и награжденными интересным свойством никогда не умирать насовсем.

Ты был не прав, отец...

Тогда меня спасла маска — мы часто играли в людей, мы вообще очень много играли тогда... Второй раз она спасла меня уже во время Ответной Резни, когда наши добрые соседи решили помочь бедной сиротке осознать своё новое положение — ну, а заодно и прибрать к более достойным рукам оставшееся без взрослых хозяев имение. Подбадривая друг друга и похохатывая, они вышибли дверь, а потом кто-то из оборотней пригласил остальных... ненавижу оборотней.

Ох, с каким же воем они бежали потом из моего дома, давя и отпихивая друг друга в узком проёме дверей! Я тогда убила троих из отцовского револьвера, но куда больше их напугало моё лицо и серебряный кинжал, который я держала голой рукой. После той ночи меня зовут Тварью-с-холма за глаза и Госпожой в лицо. Пусть. Зато не называют ребёнком и бедной сироткой.

Королю я потом сказала, что меня поцеловала мама, перед самой смертью. Он поверил — иногда такое срабатывало. Да только вот мама моя не была человеком, это всё слухи, которых мы, правда, не опровергали. Это и есть главная тайна нашего рода. Можно привыкнуть ко всему — даже к серебру. Если начинать по чуть-чуть, постепенно увеличивая дозу.

Меня приучали с рождения. Сначала очень больно, потом просто больно, но через некоторое время становится только немного противно. А потом привыкаешь и к этому…

— Ференциата!..

Эдвин не спит и полностью одет. Вскакивает с застеленной койки, бросается мне навстречу, расплываясь в счастливой улыбке. Ко всему привыкаешь, и когда-нибудь я, наверное, привыкну к этой улыбке, но пока каждый раз обрывается сердце, а ещё он так произносит мое имя, что слабеют колени. Вот она, причина. Та самая. Эдвин, Эдвин, что же мне делать с тобою, да и с собою тоже…

— Ференциата...

У него горячие руки и жадные губы.

— Зачем ты опять выходил?.. Зачем?! Чего тебе не хватает? А если бы вдруг…

Идя сюда, я была настроена на серьёзный разговор. Надо же, в конце концов, объяснить этому дураку… но у него такие горячие губы и жадные руки.

Корзинка с клубникой падает на пол, рассыпаются ягоды, кто-то из нас давит их, уже не понять, кто именно, пронзительный сладковатый запах мешается с запахом кожи и табака. На пол летит одеяло. Я прижимаюсь всем телом к восхитительно тёплой коже и не хочу ни о чём больше думать…

А потом мы валялись на шкурах, и я кормила его клубникой прямо с пола. Красный сок от раздавленных ягод тёк по моим пальцам и был очень похож на кровь. Эдвин смотрел умоляюще, но молчал — я давно запретила ему просить об этом. Вслух он сказал другое:

— А я тебе подарок приготовил! На завтра. Хочешь, покажу?

— Дурачок! — прижимаю перемазанный клубникой палец к его губам, палец тут же оказывается облизан. Потрясающие ощущения. — Нельзя до ночи рождения, примета плохая. Завтра покажешь…

А потом я его всё-таки укусила. Не сильно, так, совсем чуть-чуть — уж больно красноречиво он просил. Хотя и молча.

* * *

Витая капля расплавленного серебра вместо того, чтобы скользнуть в приготовленную для неё лунку и вытянуться еще одним шипом изящной розочки, ушла в сторону и шлёпнулась на тыльную сторону моей ладони. Шипя, сую руку в холодную воду, потом зализываю ранку, пока она не превращается в белый шрамик. Он не исчезнет — шрамы от серебра никогда не исчезают до конца. На моих руках их много, есть мельче, но есть и крупнее.

Работа сегодня никак не желает идти.

Королевский заказ. Ожерелье и два браслета, больше похожие на ошейник и наручники, прослойка холодного серебра под золотой паутиной. Интересное такое украшение… оно не причинит вреда носителю, просто блокирует магические способности, в том числе и врожденные — не даст, к примеру, переменить облик. Несколько лет назад, помнится, при дворе ходили слухи, что у принца определенные проблемы с удержанием себя в руках, тогда это списали на юношескую порывистость, а наиболее ретивые сплетники как-то очень быстро пополнили собою список тех, на кого мне открыта лицензия. Пожалуй, я не буду спрашивать Короля, для кого предназначено украшение, работа над которым сегодня ни в какую не желает идти…

Оно и понятно — я просто тяну время.

Ночь рождения — ерунда, суеверие, тем более для аритмика, день-то уже наступил. Просто еще один повод отложить на потом, оттянуть хоть ненадолго.

Трусость.

Если я попытаюсь, хотя бы просто попытаюсь — назад пути уже не будет. И не важно, получится у меня что-нибудь или нет.

Если получится — я изменюсь. Навсегда, и не только внутренне. Хотелось бы верить, конечно, что Эдвин только обрадуется, да он и сам говорил, что ему плевать, как я выгляжу, он всё равно меня любит и будет любить...

Я нашла его на берегу, больше двух лет назад, переломанного и без сознания. Сначала хотела добить, а потом подумала, что никогда не пробовала человека. Персональный донор, почему бы и нет? Забрала к себе, спрятала в подвале, подлечила. На вкус он оказался довольно приятен, но ничего особенного, не понимаю, из-за чего наши все так стонут. Он сбежал, как только срослась переломанная нога.

Потом вернулся…

Я не знаю, когда всё началось. Когда он вернулся первый раз, ничего ещё не было, это точно — я только удивилась. Я тогда ещё не знала, что это и есть признак настоящего человека, они всегда убегают и всегда возвращаются. Может быть, когда он вернулся в пятый или шестой раз и заявил, что не может без меня жить? А, может, и раньше — я ведь уже скучала, когда он уходил, хотя и врала себе, что скучаю просто по разнообразию рациона. Я привыкла врать всем, и себе в том числе. Не знаю точно, когда же я перестала его ненавидеть и, наконец, поняла.

А когда поняла — испугалась…

Хватит тянуть!

Бросаю инструменты прямо на рабочем столе, убирать по местам — лишняя задержка. Поднимаюсь наверх, как была, впервые за последние то ли пять, то ли шесть лет. Поцелуи Эдвина горят на моих губах, решимость тверда, а для заклятья не важно, луна или солнце будет свидетелем. Никто так не пробовал, но почему бы и нет? И — на самых задворках — мыслишка, что, если вдруг не сработает, у меня всё же останется отговорка, это не я виновата, и Эдвин не виноват, он меня любит и поцелуи у него настоящие, это просто я сама виновата, — но не в том, что не хотела горячо и на самом деле, а просто условия не соблюла в точности как прописано, вот и не сработало…

Поднимаюсь на самый верх, там южное окно всегда закрыто ставнями, так будет лучше, чтобы сразу… хорошо, что сегодня ясно. Распахиваю ставни, лицо и руки сразу же обжигает — давно не тренировалась. Не смертельно, ритуальная фраза короткая, а боль лишь добавит решимости. Вскидываю лицо, ощущая на губах горячие поцелуи то ли Эдвина, то ли солнца, повторяю заклятье — раз, другой, третий. Свет становится ослепительным, а дальше — темнота…

Мне кажется, что я открываю глаза почти сразу — но солнце за окнами вечернее, алое, и уже слегка раздавленное о горизонт. Хочется пить, кожу на лице и руках саднит и жжёт. Глаза открываются с трудом, в них словно песка насыпали. Все болит. Это вот что — и значит быть человеком? Ведь если я провалялась под прямыми солнечными весь день и осталась жива — значит, всё получилось. Смотрю на красные руки. Ну и где обещанный загар цвета полированной бронзы, непременный атрибут настоящей человечности? Осторожно трогаю щёку. Морщусь. Похоже, лицо такое же красное и опухшее. Самое время спуститься вниз и обрадовать Эдвина — милый, привет!

Нет уж.

Пусть сначала хотя бы отёк спадёт…

Встаю, постанывая, ковыляю к умывальнику. Опускаю лицо в тазик с холодной водой. Пью. Становится легче. Вот и хорошо. Теперь всё будет хорошо. И мы будем вместе. Теперь я такая же, как он. На самом деле такая же. Можно будет обрадовать Короля, он ведь давно хотел. И будет двойная лицензия, и никто не посмеет усомниться и ткнуть пальцем в отсутствие детей, потому что дети тоже будут. Настоящие дети. Много, как положено вечным, а не один-единственный, который у нас и то далеко не у всех получается.

Теперь будет всё.

— Ференциата?

Дергаюсь, роняя тазик.

Эдвин стоит в дверях, подслеповато жмурясь в неярких лучах вечернего солнца.

— Смотри, Ференциата, это тебе, — он улыбается, выпуская тонкие, пока ещё не до конца сформированные клыки. У него очень бледное лицо, почему я утром не обратила внимания, насколько бледное?

— Я знаю, ты не хотела принуждать, но я сам… я хочу быть с тобой. Таким же, как ты…

Набрать моей крови ему было нетрудно, я сплю как убитая и не замечу свежего шрама, проснувшись — их слишком много на моих руках. Так вот почему он так умолял сегодня — закрепляющий укус, так называемая повторная инициация.

И обратной дороги нет.

— Спасибо, — пытаюсь я улыбнуться.

Что же ты наделал, дурачок!

Что же мы оба наделали.