Человечья магия (джен)

* * *

Вторые сутки не могу уснуть. Жара, что ли, так действует? Не знаю. Не должна вроде как. Не на нас, нам чем теплее — тем лучше. Жар костей не ломит, еще одна дедова поговорка, которую я понимаю и с которой абсолютно согласен. Был. Но то ли в этом году жара особенная, то ли со мною что-то не то, второй день валяюсь до самого вечера в странном и тревожном полубреду, совершенно не похожем на всеобъемлющую и успокаивающую черноту обычного сна.

Не удается отключиться полностью. Никак. Сознание словно плавает на самой поверхности пруда воздушным шариком, и все никак не может порвать упругую пленку поверхностного натяжения и нырнуть в прохладную темную глубину. Отвлекает все — скрип кресла-качалки за тонкой стеной мансарды и лестничных ступенек под ногами Лии, шорох листьев в саду и крики галок, скрежет колодезного ворота, плеск воды, далекие вопли казнимых на дворцовой площади… Стоп. Какие казнимые, какая площадь? До дворца слишком далеко, я не мог их услышать, да и не устраивают казней по будням. Это галки, всего лишь галки снова разорались, чего-то не поделив или испугавшись. Глупые птицы…

Перед глазами мечутся огненные всполохи, картинки, невнятные образы — и опять же, никакой спасительной темноты, словно и не закрывал. Такой полусон не приносит облегчения. Такой полусон лишь еще больше выматывает.

Дед как-то обмолвился, что люди всегда так спят. Вот ведь ужас-то. Еще один довод против того, чтобы становиться одним из них. Не хочу. Хорошо, что мне больше и не надо. Хорошо, что я не людь. Я ведь не людь. Не людь? Да?

А почему тогда со мною творится такое?

Глаза распахиваются сами собой — в них будто песку насыпали. Голова тяжелая, и тело такое же, словно меня всего тоже набили мокрым песком, вязким и тяжелым. Оскаливаюсь на вдохе, шевелю по-особому челюстью. Десны привычно ноют, и клыки слегка удлиняются. Ну вот. Можно успокоиться — я все еще не человек. Это просто дневные кошмары, примерещится же такая пакость…

Это все жара.

Мысли ворочаются тяжелыми жерновами, но я все же успеваю сообразить, что раз витамины колол вчера — то сегодня вполне можно немного и позагорать, закрепляя эффект. Иду голышом к колодцу, жмурюсь от яркого вечернего солнца. Не тороплюсь. Мне нельзя быть слишком бледным, могут и заподозрить правду, и тогда действительно придется очеловечиваться, на самом деле и насовсем. Больше всего меня как раз пугает вот это «насовсем», ибо для отмеченного поцелуем истинной любви нет обратной дороги.

Для всех остальных, меняющих ипостась, есть лазейки — укушенный оборотнем против своего желания человек может пройти ритуал очищения крови, мерзко, да, но если не хочешь выть на луну, согласишься и не на такое. Обращение в вампира вообще в три этапа идет, и на любом — на любом! — обращаемый может передумать и отказаться, если ему что не понравилось. Ну, до финального закрепляющего укуса, конечно. Но многие ассимилянты так и предпочитают жить, незакрепленными, оставляя себе возможность в любой момент отмотать все назад и переиграть. И я их отлично понимаю.

Человечья магия лишена подобной гибкости. Она радикальна и бескомпромиссна, она загоняет в угол и не оставляет ни малейшей лазейки. Она раз и навсегда.

Не люблю быть загнанным в угол.

Вода восхитительно ледяная, от нее ноют зубы, а кожу мгновенно обжигает мурашками. Зато сонной одури как не бывало. Не могу удержаться и обливаюсь дважды, потом вытягиваю третье ведро и ныряю в него головой. Уши сразу же затыкает блаженная ватная тишина, как во сне. Хорошо-то как…

Нырнуть, что ли, в колодец целиком?

Лень.

Выбираться потом еще…

Домой иду не торопясь, но уже совершенно в другом настроении, бодрый и готовый на подвиги. Вообще-то я не собирался сегодня проводить ничего серьезного, вряд ли получится, после полнолуния прошло только три ночи. Но с другой стороны — чего тянуть? Не получится — так не получится, будем пробовать заново. Когда-нибудь должно получиться!

Кожу пощипывают впитывающиеся ультрафиолетики. Медленно поворачиваюсь, поднимаю руки, чтобы не осталось незафиксированных пятен. Если я чем и горжусь, так это цветом моей кожи — она не белая, и уж тем более нет в ней мертвенной синевы. Она у меня роскошного теплого цвета, какой бывает у топленых сливок. Два года добивался, и это не считая времени, потраченного на высчитывание точных пропорций витаминного комплекса. Зато теперь противная шкурка навсегда осталась пережитком прошлого и мне не страшны даже отвесные полуденные лучи — если, конечно, не оставаться под ними слишком надолго. Но ведь и люди могут обгореть, правда?

Интересно, где Лия? На скамейке ее нет, в саду тоже. Впрочем, по такой жаре я бы тоже в сад и носа не высунул, если бы не колодец.

Жара.

Именно из-за нее обе двери в дом открыты настежь, как и окна, сквозняк и тень внутри создают некое подобие прохлады. И именно потому я успеваю услышать голоса еще до того, как наступаю на скрипучие ступеньки крыльца.

— Поцелуй меня!

Это Лия. Замираю на полушаге. Прислушиваюсь.

— А зачем? Сегодня слишком рано.

Это Ррист. Как всегда, скептично настроен. И ленив.

— А просто так. Давай… порепетируем.

Короткая пауза.

— Ну… давай… — с сомнением, но уже соглашаясь.

Лия — она такая. Она умеет быть очень убедительной, когда хочет.

Осторожно делаю шаг назад. Еще один. И еще. Обхожу дом, поднимаюсь по лестнице в мансарду, стараясь наступать на края ступенек и не слишком громко скрипеть. Лия — умница.

Пусть репетируют.

* * *

Лия — очень умная девочка, и не только по человеческим меркам. И симпатичная. И старательная. А главное — меня обожает, тут бабушка абсолютно права. И дед прав — самочки действительно куда быстрее приручаются.

Лия — иммигрантка. Причем самопроизвольная, ей хватило ума и настойчивости самой выстроить переход, а потом еще и продержаться в нашем мире и не влипнуть в межклановые разборки или случайную дармовую натурализацию, пока на нее не вышла миграционная служба. От вида на жизнь Лия отказалась сразу же, оформив прошение о натурализации — за прошедшие века люди существенно поменяли приоритеты и теперь не так трясутся над своей вечной жизнью, с радостью меняя ее на удобства предсмертного существования. Но человек в наших местах зверь редкий и ценный, так зачем же даром отдавать то, что можно выгодно продать?

Лия вложила свою человечность довольно выгодно — годичный контракт в качестве моей подопытной ассистентки обеспечил ей статус основателя клана и неплохую ренту независимо от того, сумеет ли она меня полюбить и завершатся ли мои исследования удачей. Работала добросовестно и полюбила довольно быстро. Я был уверен, что по истечении срока контракта она потребует изменения условий в свою пользу — за старательность и опережение графика — но год кончился почти два месяца назад, а она до сих пор так и не заговорила об этом. Значит, не только добросовестная и честная, но еще и не жадная.

Просто кладезь добродетелей. Ест с руки, старается предугадать любое желание и вообще ради меня на все готова. Даже мириться с ненавистным Алеком. Потому-то и заинтересована она в успехе нашего эксперимента, пожалуй, даже поболее меня самого. Мне-то просто нужно, чтобы рядом был человек. И она сама в такой роли меня вполне страивает — во всяком случае, пока не заговаривает об изменении условий контракта.

Пожалуй, она меня вполне устроит и в качестве долгосрочной партнерши, а то и супруги. Если заговорит об изменении условий контракта — сделаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться. А не заговорит — тоже сделаю, но попозже. Когда буду расплачиваться по контракту — то есть проводить ритуал ассимиляции. У Алека губа не дура, девочка действительно очень хороша в постели, и любит это дело, что немаловажно. Я и сам не такой уж новичок в горизонтальных танцах, но Лия — это нечто!

Люди вовсе не так глупы, как наивно полагают многие наши, и Лия — яркое тому подтверждение. Насчет безопасного секса, это она здорово придумала, ну, со скотчем чтобы. Действительно ведь совершенно безопасно, да и ощущения необычные. Просто раздобыла где-то рулон скотча и однажды утром пришла ко мне с заклеенным ртом. Сильно так заклеенным, вкруговую, чтобы точно не отодрать, даже волос не пожалела. Довольно интересно оказалось, когда твой партнер не может кричать в полный голос, в этом есть свое странноватое, но довольно интересное удовольствие. И я было уже подумал, что мы нашли великолепный выход. Но оказалось — ничего подобного.

Потом она снова плакала.

После отличного и просто-таки восхитительного секса она снова давилась всхлипами, запершись у себя и думая, что я не услышу сквозь две закрытые двери. Все настроение испортила. Значит, эти хнеровы поцелуи для людей действительно важнее всего остального и без них никакой кайф не в кайф, а это она так, для меня старалась и собою жертвовала под давлением чисто человечьей окситоциновой дури, зная, что самой потом будет только хуже. Так обломать. Вот ведь дура, хотя и умненькая.

Одно слово — людь.

* * *

Сегодня солнечный желток почти оранжевый, над побережьем буря. Хорошо тем, кто там сейчас, мокрый соленый ветер с острым запахом водорослей принес с моря прохладу, может быть, даже дождь. Может быть, повезет и нам, и до нас дотянет, хотя бы остатки, не все же выливать на не ценящих своего счастья прибрежников. Не особо, впрочем, надеюсь. И не потому, что пессимист — просто по такой жаре даже надеяться лень.

Жара.

Утро еще совсем раннее — а от стены дома за спиной идет ощутимая волна жара. Дом не успел сегодня нагреться, нет, слишком рано — он просто со вчерашнего еще остыть не успел. И перила у лестницы тоже теплые. И ступеньки под босыми ногами. Начинаешь понимать полудиких предков, которые так любили спать в темных и прохладных подвалах. Там пахнет мокрой землей и заплесневелым камнем, там в блаженном сумраке ритмично падают с потолка капли, там живут пауки и разная бесшумная юркая мелочь, не любящая яркого света. Впрочем, у нас подвал сухой, и живности в нем тоже нет. Зато есть темнота. И нет жары.

Я люблю темноту и прохладу, но терпеть не могу подвалов, а потому еще несколько лет назад оборудовал мансарду не только плотными ставнями, но и водяным охлаждением крыши по капиллярному принципу. Как в глиняных кувшинах. Впрочем, ставни обычно закрыты только на дедовой половине, статус человека обязывает к определенной открытости. А вот охлаждение работает — в лаборатории куда менее жарко, чем снаружи.

— Поцелуй меня…

Короткий смешок.

— А зачем?

— А просто…

Жаркий шёпот, приглушённая возня, снова короткий смешок. Ощущение дежавю настолько острое, что на мгновение даже перебивает ставшую уже привычной апатию, вызванную неотступающей жарой. Но лишь на мгновение. Тем более что дальше, на полувздохе:

— Ференциата…

И снова смех — легкий, почти беззвучный.

Замираю у самой двери, на предпоследней ступеньке. Мне отчетливо видно их на фоне светлого окна. А вот им меня — нет, потому что сидят они боком ко входу и куда больше увлечены друг другом, чем тем, что происходит вокруг. И сидят в моем любимом кресле, разумеется, где же еще. Оба! Можно подумать, деду мало его качалки на его половине. А еще предки называется! Другие к чужим любимым вещам куда трепетнее относятся, вот я, к примеру, на его качалку никогда своей задницы не водружал. Не покушался даже. Уважал потому что. Чтил. Проявлял и так далее.

Впрочем… о чем это я?

Они.

В моем (моем!!!) кресле.

Оба.

Два силуэта, слившиеся в один, на самом деле слившиеся, не фигурально выражаясь. Какая уж тут фигуральность, когда вот оно! Одно это уже может выбить из колеи. Но не сейчас. Сейчас куда важнее, что они…

Разговаривают.

Мир перевернулся. Небо обрушилось на землю. И вышли со дна моря чудовища, и улеглись рядом с безобиднейшими тварями земными. Я был настолько ошарашен, что поначалу не поверил своим глазам. Решил, что ослышался. Обознался. И это вовсе не они. Наверное. Это не дед с бабушкой, это просто не могут быть они, это какая-то совершенно другая пара. Зашли в гости, и устроились в моем (моем!!) любимом кресле. Соседи. Мало ли, заглянули, а нас нет. Они ждали, ждали, припозднились, домой уже не успеть, светает, вот и… или вернулись родители — дед так и не поверил в их окончательное упокоение, считал, что они просто сбежали. А тут вот взяли и вернулись. Почему нет?

Потому.

Ференциата…

Маму мою звали Альми. Не перепутаешь, даже при самом большом желании.

Дед с бабушкой между тем продолжали сливаться самым бесстыдным образом. В моем кресле! Вот же ни стыда ни совести. Хорошо еще, что меня они так и не заметили, а то совсем уж неудобно бы получилось.

Пятился я осторожно, перенеся почти целиком вес на руки, чтобы ступеньки ненароком не скрипнули. Перила у нас добротные, массивные такие, на века, а вот про ступеньки подобного не скажешь. На наиболее опасных участках вообще старался не дышать. Тихая возня наверху — в моем кресле! — не прекращалась, что позволяло строить обоснованные предположения о прохождении моего маневра незамеченным. Вот и хорошо. А то как бы я им в глаза потом смотрел. Пожилые же вроде бы нелюди, респектабельные и солидные, а туда же! Стыдобища. При этом мне даже в генокоде толком поковыряться не дают! Лицемеры. Бабушка еще ладно, она широко известна своим наплевательским отношением к нормам приличия, но от деда я такого не ожидал. Наверняка это все жара виновата. Иначе он бы никогда…

Я был уже на нижней ступеньке лестницы, когда бабушка вдруг спросила:

— Что там за шум?

— А, ерунда, — ответил дед с хрипловатым смешком. — Это нас арестовывать идут.

— Что?

— Шучу. Это Терри приходил. Постоял, посмотрел и ушел. На цыпочках.

— А-а… — бабушка хихикнула. — Ну и правильно, что ушел. Маленький он еще.

Я негодующе фыркнул, надеясь, что наверху меня услышат и поймут правильно. Маленький! Да бабушка была куда младше, когда родила Альми! Маленький, понимаешь… Сговорились они, что ли? Тоже мне, нашли маленького! Тоже мне, большие нашлись! А при этом ведут себя как последние…

Но возвращаться и объяснять им всю непристойность их поведения, когда они там в моем кресле хнер знает чем занимаются… нет уж!

Увольте.

Поскорей бы кончилась эта жуткая жара. Если она даже на самых стойких и выдержанных так влияет, то что может со всеми прочими случиться — даже и подумать страшно.

* * *