Эрративы (гет)

Исчерпана плата до смертного дня.

Последний горит под твоим снегопадом.

Был музыкой чуда, стал музыкой яда,

Ну что тебе надо еще от меня?

Что может быть прекраснее, чем возможность видеть объект своих воздыханий каждое утро? Возможность скользнуть взглядом по бликам солнца на ее волосах, проследить, как меняется временами цвет ее глаз, — от голубикового до фиалкового?

Возможность лицезреть ее личико?

Прелестные мягкие губки, покрытые розоватым блеском, растянутые в лучезарной улыбке,

которая адресована Адриану Агресту.

* * *

Трижды «ха».

В том, что у жизни на редкость дрянное чувство юмора, Натаниэль убедился уже давно. Если честно, предпочел бы обойтись без очередной демонстрации, но злая ирония не желала отступать просто так — словно аура его была сплетена из дегтя, на который так любят слетаться неприятности.

Что может быть отвратительнее, чем невозможность обладать чем-то столь желанным?

Когда худые, модельные руки обвились вокруг девичьей талии, а бархатные синие глаза встретились с фосфорно-зелеными, Натаниэль не смог сдержать нервного смешка. Не стесняясь ничего более, он наблюдал за счастливо щебечущей Маринетт и Адрианом, что галантно открывал ей дверь дорогого автомобиля. С ослепительно-жемчужного неба падали мелкие капли, разбиваясь о гранитные ступени коллежа и рыжую макушку. Ее обладатель — недвижимый, безмолвный, с мертвой улыбкой на лице — походил на статую, о чем не преминул сообщить изломанный, как битое стекло, голос.

— Надеюсь, ты не решил подрабатывать предметом интерьера? Потому что с тобой это место смотрится еще дерьмовее.

Пальцы с въевшейся в кожу краской непроизвольно царапнули ткань джинсов. Натаниэль обернулся, готовясь встретить полный издевки взгляд, однако Хлою куда больше интересовал угол здания, за которым мгновение назад скрылся автомобиль Адриана. Сжатые губы, сжатые кулаки, сжатая ярость — казалось, она вот-вот обратится в дикое пламя, смерч, пятого всадника Апокалипсиса, черт возьми!..

Но шли секунды, минуты, а рядом с Куртцбергом до сих пор не было никого, кроме промокшей до нитки девушки с пиджаком на плечах и разводами от туши на покрасневших веках. Невыносимо хрупкая, удивительно жалкая, похожая на искусственный цветок, измятый сотнями подошв. Нат жадно подмечал штрихи ее боли, и преисполненное мрачного удовлетворения сердце билось быстрее. В иной ситуации он промолчал бы, привычно съежившись перед острием глаз, но теперь?.. Теперь его весна принадлежала Адриану Агресту, ему же оставалось лишь катиться вниз, на гнилое дно осени.

К слову, Буржуа заслуживала этой участи куда больше, нежели он.

— Неудивительно, что Адриан бросил тебя, — процедил Куртцберг. — Ты же никогда не можешь просто промолчать, да?

Хлоя чуть не задохнулась от возмущения и вперила в него горящий отчаянием и злобой взгляд. Натаниэль не мог точно сказать, что за капли бежали по ее щекам — пресные и холодные или соленые и горячие — но второй вариант был бы предпочтительнее.

— Заткнись, — выдавила она. — Заткнись-заткнись-заткнись!

С каждым повтором ее тон взлетал все ближе к уровню колоратурного сопрано. Натаниэль стиснул зубы, опасаясь за сохранность своего слуха, а голос Буржуа, словно треснув, вдруг снова упал до шипения. Дыша загнанным зверем, она подняла на юношу мерцающие глаза и криво усмехнулась.

— «Адриан бросил»? Тебя-то Дюпэн-Чэн уж точно не бросит, она на тебя даже не смотрела никогда, — худые плечи задрожали от холода и сбивчивого смеха. — И не посмотрит. Каково это, Куртцберг?.. Быть пустым местом?

Заткнись.

Заткнись-заткнись-заткнись.

Он развернулся к ней всем телом. Веснушчатое лицо вспыхнуло гневом и досадой.

— Ты…

— Месье Пустое Место что-то вякнул? — Хлоя вздернула подбородок, приблизив свое лицо к его. В собравшихся у переносицы морщинках читались насмешка и порок, презрение и боль — несомненно, такие же поверхностные, как и сама Буржуа с ее погорелой короной и гнилой душонкой.

Росчерки дождя холодно блестели, как лезвия. Грязь и лужи мерзко чавкали, как развороченная плоть.

Песня же Stingʼа, хрипевшая с покореженного фонарного динамика, шум машин, галдеж в коллеже, отголоски смеха Мари и Агреста (наверняка же ворковали в эту секунду, никак иначе) — все это звучало не здесь, в совершенно другой реальности, где у Ната нагло отняли его место. Законное, купленное годами прилежной учебы и хорошего поведения, робкими взглядами и десятками портретов синеглазой девочки.

И здесь — посреди полупустого тротуара, в объятиях промозглой дождевой дымки, со склизкой обидой в глотке, рядом с Хлоей Буржуа, наконец, — он чувствовал себя неправильно. Лишний элемент картины, порушивший всю композицию. Где он умудрился так нагрешить, чтобы оказаться в одной тарелке с ней?

Судьбе следовало бы перетасовать карты заново.

Он не заслуживал этого дерьма.

В отличие от стервы напротив.

— Почему я вообще до сих пор торчу здесь с тобой? — взорвалась Хлоя, отпрянув от Ната. — Да один мой пиджак стоит больше тебя и всей твоей семьи!

Она всплеснула руками, злобно фыркнула и засеменила прочь, расправив плечи. Кем она себя возомнила — несломленной страдалицей на пути к Голгофе? Стук белоснежных шпилек вырвал Куртцберга из мрачной задумчивости — он проводил одноклассницу раздраженным взглядом и направился в противоположную сторону.

Пусть это и значило сделать большой крюк по дороге домой.

* * *

Следующее утро просыпало на землю теплый янтарь лучей, аромат влажной листвы и груш. Теплый сентябрьский ветер оглаживал кожу мягко, нежно, точно руки любимой девушки. Натаниэль оперся руками о подоконник и обвел взглядом коллежский двор. Тремя пролетами ниже сновали, сонно потирая глаза, ученики. Невысохший асфальт блестел на солнце, как глянцевые журналы, которые так любит листать Буржуа на переменах.

В очередной раз вспомнив о минувшем дне, Нат принялся отбивать пальцами нервный ритм. Что на него нашло, черт подери? Разум словно подернулся хмельной дымкой: взгляд не цеплял ничего, кроме искаженных черт Хлои и отражения его злобы в ее лице. Стоя на том проклятом тротуаре под хлестким дождем, до сих пор слыша гул черного автомобиля с личным водителем, сжимая пальцами пустоту вместо рук возлюбленных, — ненавидели ли они друг друга в тот момент?

Безусловно.

Была ли ненависть порождена друг другом? Разумеется!

Нат ненавидел ее. Причин имелось достаточно, никто бы его не осудил.

Буржуа ненавидела его. Просто потому, что ее дрянная натура иначе не умела.

Он долго терпел. Вчера чаша терпения переполнилась. Вот и все.

Расслабившись, он обернулся к классу — и едва не столкнулся с одногруппницей. Та ойкнула, дернувшись, и заплетенные в хвостики пряди качнулись пружинками.

— Ох, Нат, прости!

Куртцберг моргнул, судорожно заскользив по Мари взглядом. Светлое чистое лицо, слегка припудренный аккуратный носик, азиатские высокие скулы — он успел заучить ее черты наизусть, утаскивая фото из коллежских альбомов и распечатывая страницы социальных сетей. Но ничто не может сравниться с реальным образом; будь воля Натаниэля, простоял бы здесь вечно. Тонкие маленькие ручки, нежный овал лица, вензель некрашеных ресниц — темных у основания и посветлевших на кончиках.

Следует добавить больше белил в следующий портрет: волосы Мари восхитительно блестят на солнце… Нет, акварель, точно, лишь акварель сможет передать легкость и мечтательность образа, что сравнимы разве что с хрупкостью балерин Дега. Акрил и гуашь подошли бы Буржуа — правда, едва ли кто-то воспылает желанием запечатлеть ее.

Мысли о крикливой дряни моментально вернули его с небес на землю. Мари уже успела занять свое место и завести оживленную беседу с Альей. Щеки девушек пылали, глаза сверкали особенно смешливо и смущенно. Он не хотел знать причину: вчерашний день выжег ее в сознании. Поэтому заставил себя отвести взгляд и последовать к своей парте, с трудом переборов желание кинуться из окна при виде Адриана и Хлои.

И хлестнуть по маняще-прозрачной коже на запястьях канцелярским ножом, когда Мари, перемигнувшись с Альей, села рядом с Агрестом. Натаниэль заскрежетал зубами. Полжизни отдал бы за возможность не видеть этого — но продолжал смотреть. Сердце словно отяжелело в сотню раз, задымилось и замедлилось, но он продолжал смотреть. Адриан начал шептать Мари на ушко, та захихикала.

Треснул карандаш. Куртцберг опустил голову с бесформенной растерянностью на лице и острой завистью в глазах. Сглотнул слюну, медленно повернул голову и — поймал на себе взгляд Хлои. Цепкий, напряженный, торжествующий. Понимающий — самую малость. Сабрина жалась к плечу подруги, словно побитая псина, но безуспешно: Хлоя сидела, подперев подбородок ладонью, теребила золотую цепочку с пчелками на запястье, и смотрела на него.

А по левое ее плечо миловались парень, в которого она была влюблена с самого детства, и девушка, которую ненавидела всей душой. Куртцберг прислушался к себе — злорадствует ли он, сочувствует ли? Внутри не отозвалось ничего.

Половинки несчастного карандаша отправились поглубже в пенал. Натаниэль совершенно не ревновал, он рад видеть Мари счастливой — пусть и рядом с другим. Натаниэль, в отличие от некоторых, не эгоист и не собственник.

У Натаниэля нет ничего общего с Хлоей Буржуа.

* * *

— Меня он никогда до дома не подвозил.

— У тебя есть личный водитель.

— Ну и что? Мог бы предложить из приличия хотя бы. Вдруг мне надоело постоянно ездить на одной и той же машине?

Нат мрачно фыркнул и прислонился спиной к стене, скрестив руки на груди. Бледное октябрьское небо нависало над плешивыми кронами деревьев, грязно-голые ветки тянулись вверх растопыренными пальцами. Пленэрные холсты вбирали в себя все больше холодных оттенков, разум не переставал чернеть прорехами, а жизнь наполнялась странными, болезненными привычками. Его настоящее — полоса не белая и не черная, скорее, серо-буро-малиновая, потому как иначе столь частые пересечения с Хлоей описать невозможно.

Натаниэля тошнило от гранитных ступеней с тремя трещинами в двух шагах справа от двери, он устал считать островки алой краски на пожарном гидранте (сорок один), ему надоело каждый день задерживаться после занятий и преданной дворнягой торчать у коллежа лишние тридцать пять минут, чтобы дождаться Маринетт с факультатива, — вдруг сегодня она пойдет домой пешком, одна, и ему удастся хотя бы проводить ее? Ни одна попытка успехом пока не увенчалась. Данный факт сам по себе отнюдь не прибавлял решимости, а уж компания Буржуа и вовсе вызывала стойкое желание повеситься на чертовой цепочке с подвесками в виде пчелок, которые постоянно звенели-звенели-звенели…

Разыграйся эта чертова драма год назад, он и не подумал бы выписывать себе дополнительную порцию боли, к тому же таким извращенным способом. В то время дом был оплотом уюта, куда хотелось возвращаться по возможности быстрее, чтобы ощутить аромат имбирного печенья и чая с мятой, обменяться свежими новостями и впечатлениями. Ни с кем у Куртцберга не было таких доверительных отношений, как с матерью; лишь она могла успокоить бурю внутри него, внимательно выслушав и дав совет. И пусть Нат редко следовал ее рекомендациям — из-за робости или банального несогласия — уверенность в том, что он всегда может рассчитывать на поддержку, грела сердце и сглаживала швы безответной влюбленности. Кухонный стол, скатерть с узором в виде ромашкового поля, тщедушный свет лампы и худые мамины руки, рассеянно мнущие кусочек пластилина. Таким дом запомнился, таким он отныне не являлся.

Отчим Натаниэлю не понравился с первой же встречи. Постепенно неприязнь становилась взаимной. Однажды мужчина заявил, что пареньку явно не хватает отцовского воспитания — как еще объяснить страстную увлеченность рисованием, любовь к грезам и меланхоличный характер? Нат не придал тем словам значения: пусть бахвалится сколько угодно, но мама уж точно не позволит новоявленному муженьку лишнего.

А потом несколько старых, но милых сердцу рисунков, оставшихся после художественной школы, оказались в мусорном ведре. Пахло гарью: в них предварительно прожгли дыру. Мать стояла чуть поодаль, пряча взгляд, бормотала что-то о смене интересов, взрослении и будущей профессии — Нат не вслушивался. Наблюдал за отчимом, который невозмутимо потягивал дрянной кофе и промокал салфеткой небольшую лужицу на ярко-оранжевой скатерти. Кисловато-горький запах въедался в разум, вымывал привычные краски, точно растворитель, и мир перед глазами стремительно терял знакомые очертания. Только причитания матери упрямо скреблись в створки памяти: так лучше, мы заботимся о тебе, ты уже не ребенок, пора принять окружающую реальность, мы заботимся, мы заботимся…

Половину рисунков спасти все же удалось — стоит ли говорить, что основную часть составляли портреты Маринетт Дюпэн-Чэн? Однако ни на понимание, ни на атмосферу уюта он рассчитывать уже не мог. Мать цеплялась за мужа, как за соломинку посреди бурлящего моря, потакая каждому его слову; рядом с ним она казалась поглупевшей в сотню раз. Подобные преображения вызывали у Ната тошноту.

Он искал поддержки вне дома. Иногда ему удавалось преодолеть природную робость — постепенно это становилось проще — и назначить встречу Джулеке, Аликс или даже Сабрине. К слову, общение с Кубдел оказывалось особенно приятным: в ее компании любая проблема словно теряла вес и уменьшалась в разы. Но склоки невысказанных друг другу — и самим себе — слов множились, а пропасть непонимания ширилась.

Натаниэль терялся в лабиринте ощущений. Его любовь к Мари когда-то даровала пылкое вдохновение, он жил ради ночей перед мольбертом с карандашом наперевес — чтобы запечатлеть, как изящна ее печаль, как легка мечтательная улыбка и как тонок стан. Безответность отзывалась тянущей болью, но это компенсировалось с лихвой: Куртцберг довольствовался своим миром, где любой штрих и оттенок чувства был подвластен исключительно ему. Теперь же колонны его храма обрушились, и бежать было некуда. Реальность переломала ребра, дома беспрестанно звучали упреки — ты уже не ребенок, пора думать о будущем, успешными художниками становятся единицы, возьмись за ум, мы заботимся о тебе, так будет лучше…

Натаниэль нуждался в волшебной нити, что вывела бы его прочь. Пока что впереди виднелись лишь тупик и промозглое разочарование. Снова и снова он продолжал топтаться у коллежских дверей после занятий, не зная, куда себя деть. Надеялся вернуть былое вдохновение, провожая счастливую Мари взглядом — но ее счастье принадлежало Агресту.

То есть…

Натаниэль не ревновал.

Совершенно.

Пусть скалы обстоятельств перемололи его жизнь в щепки, он выдержит. У него никогда не будет ничего общего с Хлоей Буржуа.

А она тоже приходила сюда. Снова и снова.

В ее взгляде восторга также не наблюдалось. Она куталась в нежно-розовое кашемировое пальто, цокала языком по поводу и без, постукивала каблучками изящных сапожек и в целом вела себя как снизошедшая до простых смертных госпожа. Не считая моментов, когда Адриан и Маринетт в очередной раз выходили из коллежа вместе: в эти секунды из ее груди вырывался сбитый, точно всхлип, выдох. С перламутровых губ срывались облачка пара, потом — сизого дыма. Нат не знал, ароматом чего пропитаны ее сигареты, но на ум почему-то упорно приходили гнилые яблоки.

Проходили дни, недели — сгорали, как клен осенью или старая бумага.

Они редко общались. В нормальном смысле, если быть точнее. Обычно либо напряженно молчали, нервно зыркая на осточертевший фонарный динамик с его судорожными хрипами, либо просто рявкали друг на друга, причем неизменным победителем оставалась Хлоя — она горела ярко и остро, точно каждое слово выстраивало по ступеньке в ее личный рай; Нат же тлел мучительно и серо, пока нежные взгляды Мари к другому вдавливали его в землю. А ведь Агрест уж точно не мог похвастаться стопками зарисовок и дышащих бессонными ночами портретов. Тепличный мальчик с тошнотворно-сахарным ореолом, богатеньким отцом и…

Натаниэль отворачивался от сладкой парочки, Хлоя перехватывала его взгляд — и они, точно по команде, принимались жадно перегрызаться.

— Ты просрал свой шанс уже давно, — твердила она снова и снова. — Ты вел себя как последний идиот. Вместо того, чтобы бороться за нее, ты просиживал зад где-то в углу. Неудивительно, что она поскакала к моему Адди, а не тебе. На что ты надеешься теперь, а?

— Замолчи, — тихо огрызался Натаниэль. — Ты ничем не лучше меня.

— Это ты ничем не лучше меня, Куртцберг.

Но временами даже она, похоже, уставала от пререканий. В такие моменты Буржуа мрачно бормотала под нос, порывисто запихивала телефон с открытой вкладкой Instagramʼа в сумочку и, предварительно еще немного посопев, начинала говорить.

Говорить.

Говорить.

О детстве, Адриане и наивных клятвах в вечной любви, о том, каким ангелочком она была (и, конечно, насколько похорошела за эти годы), о сломанных куклах («Дюпэн-Чэн позавидует им, если не отлипнет от моего Адди»), о родном отеле и не слишком сообразительном персонале, об апельсиновом соке и дрянной музыке, доносившейся с фонарного столба. Ее лицо бледнело, потом покрывалось румянцем; глаза мутнели воспоминаниями, а рот кривился то пренебрежением, то попыткой сдержать улыбку. Чаще — первое, разумеется. Натаниэль всегда вслушивался в ее голос и не всегда — в сам рассказ. Меланхолично покусывал внутреннюю сторону щеки, осторожно, по порциям вдыхал смесь из холодного влажного воздуха и дыма, щупал пуговицу пальто, что чуть ниже уровня ключиц. Наблюдал за Хлоей.

Она часто облизывала губы, а после злилась, ворчала и наносила новый слой блеска. Морщилась, поправляя резинку на волосах — затягивала хвост слишком туго. Отряхивала штаны на коленках, хотя те были абсолютно чистыми. Только слепой не признал бы ее красоту, но Ната бесил этот спектр эмоций, скользящий по девичьему лицу: словно внутренности Хлои стираются в кашевидное месиво, и она едва превозмогает боль. Какая глупость.

Все в ней поверхностное, он знал.

Она заслужила это, Куртцберг — нет.

Но каждый день оба находили друг друга на чертовом крыльце, разливали по фужерам разъедающую ревность с кипятком ненависти и оба пили получившуюся смесь на брудершафт. Смешать, повторить, перейти на новый круг Данте.

Натаниэль опускал веки, думая о голубом бархате и акварельной легкости. Хлоя швыряла в сумочку телефон и говорила, щедро сдабривая слова ядом.

У Буржуа кобальтово-синие глаза и отяжелевшие от туши ресницы.

Все в ней тяжелое. А еще невыносимо хрупкое и удивительно жалкое.

* * *

Настенные календари рассыпались числами.

Выходя из коллежа, Маринетт и Адриан иногда оборачивались на одногруппников, рассеянно улыбались и махали им на прощание. Неуверенно, зажато — неужели они правда думали, что Нат и Хлоя торчали здесь ради компании друг друга?

— Знаешь, — с ленцой проговорила Хлоя, опершись бедрами на перила и проводив сладкую парочку взглядом, — Иногда я ненавижу Адди.

Натаниэль не удивился.

— Ненавижу, — повторила она уже злее. — Хочется ударить чем-нибудь. Чтобы перестал лыбиться, как идиот, рядом с этой сучкой.

В районе желудка потеплело.

Взгляд Куртцберга жадно выхватывал свидетельства ее поражения: опущенные плечи — точно кости вырванных крыльев, глаза — потемневшие, уставшие, а дыхание — прерывистое и хриплое, отравленное кислотной ревностью. Внутри него взвилось неясное волнение, природу которого он поспешно списал на мрачное торжество. Недаром говорят, что каждому воздастся по делам его.

— А ты.

Нат вопросительно нахмурился. Хлоя постояла немного с опущенной головой, сжимая и разжимая кулаки, пока не обернулась к нему с нечитаемым выражением лица.

— Ты ненавидишь? Ее?

В горле пересохло, кровь вскипела ртутными озерами.

— Я ненавижу тебя.

По асфальту заскрежетали сухие листья. Буржуа выудила из кармана зажигалку — дешевую, с покрытым ржавчиной язычком и полустертым рисунком в виде серебристой машины. Вещица Кима. Нат узнал бы из сотни похожих: Ли Тьен однажды водил ею перед его лицом, вслух рассуждая, как ярко будут гореть рыжие волосы. Хвала небесам, рядом тогда оказалась Аликс, сумевшая убедить этого психа, что Натаниэль вовсе не собирается приставать к Хлое.

Девушка пощелкала зажигалкой, пару раз нервно встряхнув ее, и затянулась; табак тлел с едва уловимым треском, пепел отслаивался от сигареты, точно лепестки увядшего цветка, кружился в воздухе снежинками. Нат поморщился, ощутив, как из-за запаха дыма подкатывает к горлу тошнота, отвернулся к дороге. Какое-то время между ними царила тишина — не блаженная и не напряженная.

Было пусто.

— Ты просто отвратителен, Куртцберг! — вдруг взвыла Хлоя, перебив доносящийся с фонарного динамика прогноз погоды на середину ноября.

Бросила окурок и с силой вдавила его каблуком в асфальт, не потрудившись пройти пару метров до урны. Остатки едкого дыма осели на шелковом шарфике.

— А хочешь знать, почему?

Натаниэль не хотел знать, почему. Он хотел прикончить Адриана Агреста и целоваться с Мари днями напролет.

Стоп, нет, он…

— Потому что ты хренов лицемер, — протянула Хлоя и рвано рассмеялась. Она задрала голову, позволяя ледяной мороси зацепиться за паутину ее ресниц и волос. — Весь наш класс — сборище лицемеров, которые считают себя такими правильными и такими умными…

— Ты не представляешь, как интересно слышать это от тебя… — пробурчал Нат, ссутулившись еще сильнее.

Губы Буржуа растянулись в улыбке — дерганой, раздраженной. Она подбоченилась.

— Конечно, Куртцберг. Конечно, мать твою, ты же у нас бедный-несчастный, отвергнутый мальчик, маляр-страдалец и вообще трагедийный персонаж, да?

— Что ты пытаешься доказать, Хлоя? — процедил юноша, засунув руки в карманы куртки. Те оказались влажными.

Проклятая морось, проклятый холод, проклятая тварь.

— Я? Хах, ничего. Просто хочу, чтобы ты перестал оправдываться хотя бы перед собой.

Куртцберг устало прикрыл глаза. Морось обжигала пылающее лицо холодом — ни он, ни Буржуа зонты с собой не таскали. Пожалуй, в клубе антигедонистов Нат с легкостью сошел бы за своего.

— Ты ничего не понимаешь.

— Куда уж мне до твоих вшивых переживаний.

Далеко.

Натаниэль промолчал.

* * *

У жизни на редкость дрянное чувство юмора.

По улицам стелился запах гнилых листьев и гнилых надежд. Нат уже не чувствовал себя летящим в пропасть, скорее, вросшим в склизкий ил позеленевшего пруда. Акварельной легкости рисунков подрезали крылья, весь его мир погрузился в сплошную полутень — нечто неясное и туманное. Он не знал, какого черта продолжает торчать у дверей коллежа, какого черта здесь забыла Буржуа, какого черта его волнует ее причины. Он знал лишь, что ни приятная праздность картин Годварда, ни воздушность Дега больше не находили отклика в его сердце. В портретах черноглазых мечтательниц ему мерещились иные черты, резкие и капризные; в солнечных пейзажах скрывались погреба Караваджо.

Натаниэль все чаще ловил себя на размашистых, яростных штрихах — какими никогда не пользовался в портретах Мари. Впрочем, в те разы он рисовал вовсе не ее.

Хищный разрез глаз, широкие скулы, острые ключицы, тонкие губы. Искусственный цветок, измятый сотнями подошв и пропитанный дымом с ноткой гнилых яблок.

С каких пор она вообще курит?

Натаниэль шумно выдохнул и укрылся одеялом с головой. К черту, он все же спросит ее завтра. О чем-нибудь.

Завтра она не пришла.

Завтра взошло солнце.

Натаниэль запрокинул голову до боли в кадыке, подставив лицо едва греющим лучам. Свет пролился на землю едким отбеливателем, проникая, казалось бы, сквозь кожу в самое его дымящееся сердце. Небо — совершенно не ноябрьское, чистое до омерзения, насыщенно-голубое, точно вышедшее из-под кисточки дошкольника; не чета бескрайним куполам Куинджи. Нат прикрыл глаза, и по холсту опущенных век заплясали алые всполохи. Сквозь толщу ощущений до него доносились свист ветра, стук каблуков и удаляющаяся болтовня учеников. Пахло последними в этом году нотками пыльного тепла. Не гнилыми яблоками.

Было пусто.

Когда он опустил голову, потерев ноющую шею, на крыльце уже никого не осталось. Лишь гранит щербато усмехался трещинами в двух шагах справа от двери, да пожарный гидрант осыпался кусочками алой краски. Даже треклятый фонарный динамик молчал, заставляя Ната чувствовать себя последним идиотом — как если бы юноша явился в театр спустя полчаса после окончания спектакля. Не вился на ветру шелковый, пропахший дымом шарфик, не щурились темнеющие хронической злобой глаза и не кривились покрытые блеском губы. О макушку не разбивались ледяные капли. Словно и не было никогда вереницы тех истинно-осенних дней.

Он чувствовал себя обведенным вокруг пальца, хотя и не мог осознать, сколько ни силился, в чем же именно его облапошили.

А минуты все сыпались, сыпались в никуда, кружась стрелками часов; Куртцберг и сам кружился на месте, потерянно оглядываясь по сторонам в поисках неизвестно чего. Случайные прохожие сновали туда-сюда тенями, в глянцевых лужах плескалось солнце — но даже под его белоснежной вуалью мир казался невыносимо грязным. Склизкий ил лился в нос и рот, неспешно стекая в желудок и бурля в легких, пока чертов свет бил в глаза. Нат сжал челюсти, бросил взгляд на экран телефона. Факультатив Мари заканчивается через одиннадцать минут — или двадцать? Натаниэль глуповато моргнул, сглотнув; может, шесть? Мысли судорожно заметались — во сколько, черт возьми, Дюпэн-Чэн выходила из коллежа все эти месяцы, как он умудрился забыть час, которого каждый раз ждал так преданно?

Сознание озарило обжигающей вспышкой — за последние недели он ни разу не принимался отсчитывать оставшееся время. Все его внимание было всецело поглощено чем-то другим.

Захотелось заорать, а лучше — ударить кого-нибудь, да побольнее.

Натаниэль ограничился стеной. Покрытый пятнами краски кулак впечатался в стену, бетонная прослойка между кирпичами впилась в костяшки. Кисть прошило иглами боли.

— Дерьмо, — прошипел он, не отняв от стены руки, прислонился лбом к ледяной поверхности и закрыл глаза.

— Нат?

Вытягивать себя из прохладной темноты обратно к настырному солнцу дико не хотелось. Поморщившись, он шумно выдохнул сквозь зубы, в очередной раз подивившись тому, насколько раздражительным стал. С какой же готовностью кинулась в гроб его природная мягкость; Куртцберг мог поклясться, что слышит глухой стук комьев земли о доски.

— Аликс, — растянув губы в почти болезненной улыбке, он обернулся к одногруппнице, засунув руки обратно в карманы пальто. Правую саднило. — Привет.

Кубдел смерила его нечитаемым взглядом, хмыкнула и поправила лямку потрепанного мальчишеского рюкзака на плече. Она выглядела совсем мелкой в мешковатой болоньевой куртке с торчащими из-под полы худыми коленками. Коралловые волосы с отросшими темными корнями были стянуты в небрежный хвостик, острый подбородок мерно двигался: она жевала жвачку.

— Будешь? — девчонка выудила из кармана пластинку дешевой резинки. В начальной школе Нат коллекционировал наклейки оттуда, пока одноклассники не сыграли с заветным блокнотом в футбол.

Он покачал головой.

— Нет, спасибо. Ты чего-то хотела? — никогда не мнил себя особо проницательным, но сейчас нервная нетерпеливость сквозила в каждой ее черте. Быть может, с некоторых пор он знал это чувство слишком хорошо, чтобы не распознать его в других.

Аликс прищурилась и кивнула, помяв пластинку в пальцах. Натаниэль насторожился: ее лицо вытянулось, приняв выражение крайней решимости. Девчонка вздохнула и скрестила руки на груди, чуть подавшись вперед. Приторно пахнуло клубникой.

— Это насчет Буржуа, Нат, — его сердце сделало сальто-мортале. — Чувак, я все понимаю, но, может, найдете себе другое место для свиданок? Я задолбалась за Кимом бегать, чтобы он не пошел тебе морду бить. Ты же его знаешь, ну.

Смысл дошел не сразу, но и после осознания Нат не отвел от Аликс тяжеловесного взгляда. Внутри полыхнул огонь — и в тот же миг погас, унеся с собой нечто очень важное. Разум свернулся в точку, как если бы боялся осознать глубину потери, а его непутевый хозяин продолжал пялиться на девчонку истуканом в ожидании черт знает чего. Молчал фонарный динамик.

— О, ребята, вы еще тут? — справа; голос бодро-легкий, солнечный, как этот треклятое небо и такой же рекламно-пустой.

Адриан Агрест помахал им обоим, придержав дверь другой рукой: из коллежа выпорхнула его сияющая спутница с восточными глазами да акварельной поступью. Следовало поднять голову на дисплей электронных часов, наверное, запомнить изгибы минут, чтобы завтра — вновь бродить взглядом по трещинам гранита, чешуйкам краски и коричневато-серым пейзажами. Славная перспектива. В висках резко запульсировала боль.

Натаниэль вздохнул, понадеявшись мельком, что сделал это не совсем уж тяжко.

— Ага, та-ак не хочется домой возвращаться, — Кубдел задорно усмехнулась и чавкнула жвачкой, а Куртцберг остраненно подумал, что ее слова могут оказаться вовсе не шуткой. — Вы как, придете на день рождения нашего бравого компьютерщика Канте? Ким говорил, у нас даже свободная квартирка намечается.

— Обязательно зайду, если отец разрешит, — скромно улыбнулся Агрест. Весь в делах, как же иначе.

Мари встала рядом с ним, едва заметно коснувшись своим плечом его, — и емкая интимность этого мимолетного жеста сгребла внутренности Натаниэля в кулак. Голову на часы он так и не поднял.

— Мы с Альей притащим целый мешок круассанов и пирожных, — Маринетт хихикнула, убрав за ухо прядь. Можно подумать, ты пойдешь отдельно от Месье Модель.

Аликс присвистнула.

— Вот это я понимаю, — постучала пальцем по лямкам рюкзака, помолчала немного. — Интересно, явится ли Буржуа.

— Кстати, почему ее сегодня не было? Заболела?

Воцарилась тишина. Натаниэль моргнул и с удивлением обнаружил, что все взгляды были направлены на него: Кубдел непринужденно вздернула бровь, Агрест и Мари взирали с вежливым ожиданием и ноткой… неловкости? Реальность рухнула на плечи. Ощущение неясной пустоты миновало, сменившись жарким буйством; чужие слова растворились в нем смыслом. Запоздавшие эмоции вырвались из глотки смешком. Точно, свиданки и блондинистая дрянь, о состоянии которой он почему-то априори осведомлен лучше, нежели ее приятель детства. Кое в чем Буржуа и Агрест были схожи — оба при упоминании друг друга кривили губы в недоулыбке, только одна порождена желанием вернуть, а вторая — желанием избавиться.

… они ждали ответа.

— Вы спрашиваете меня?

Все трое переглянулись. Неловкость в чертах сладкой парочки расцвела окончательно. Личико Мари с поджатым розовым ротиком и округленными глазами походило на кукольное, но внимание невольно сконцентрировалось на Агресте. Тот заметно напрягся и даже дернулся ближе к Маринетт, будто Нат мог накинуться на нее.

Молчание нарушила она.

— Ну, а кого нам еще спрашивать? — произнесла то ли растерянно, то ли виновато, то ли и вовсе с укором, он не сумел различить. — Из нас четверых ты единственный, кто общается с ней каждый день.

— Или ты хочешь сказать, что вы с ней просто так здесь торчали? — фыркнула Аликс. Ее язвительный тон вкупе с колючим взглядом заставили Натаниэля опешить. — Вот совершенно случайно оказывались рядом, ага.

Агрест ничего не сказал — пропустил ход, застыв в ожидании. Куртцберг в очередной раз позавидовал ему: он бы и сам с удовольствием постоял в стороне, пока не спадет температура обстановки — по удобной привычке. Но сейчас эту возможность у него отняли, и на возведенном поле битвы требовалось активное участие. А латы фраз ржавые, копья слов отупевшие — не в пример арсеналу Буржуа — Натаниэль с трудом сдержался, чтобы не втянуть голову в плечи.

— Да хоть бы Сабрину спросили, — пробормотал он. Голос его прозвучал тихо и жалко, оставив во рту отвратительное послевкусие. Нат отвел взгляд.

И — внезапно для самого себя — добавил уже громче:

— А почему вы смотрите на меня так, будто я кого-то убил? Особенно ты, Аликс. Что случилось, народ?

Он не дал им возможности вставить хоть слово, не знал, собирались ли они вообще отвечать, уже не видел их лиц — взор застлали накопившиеся за минувшие месяцы смешки и перешептывания одногруппников, мерцание брошенных через плечо взглядов и насмешливые изломы бровей. Обрывки фраз накладывались друг на друга в импрессионистском безумии. Эту пляску ни остановить, ни умерить — Нат сжал кулаки.

— Я что-то упустил? Нет, мы с вами, конечно, никогда близко не общались, но… Хэй, лучше бы продолжали делать вид, что я пустое место, ха-ха.

Собственный язык — отяжелевший, просохший — неуклюже ворочался, не поспевая за мыслями. Куртцберг не понимал, чего хочет добиться; от ситуации несло неправильностью, но у него не было времени разбираться, в чем именно заключалась проблема, в чем неправ он сам и где ошиблись другие.

И потому Нат принялся марать холст хаотичными мазками.

— Почему вы спрашиваете меня? Даже если и так, какое вам… Вы действительно думаете, что мы с ней тут… Вы думаете, что мы здесь торчим, потому что нам так нравится стоять на этом гребаном крыльце, потому что мы просто кайфуем от общества друг друга, да, потому что мы не нашли места получше, потому что я просто без ума от этой избалованной дуры, люблю девушек, которые в принципе не знают основ нормального общения, люблю, когда их тупые ухажеры только и думают, как бы проломить мне череп, а остальные в классе пялятся на меня, как бараны, и шепчутся за спиной, хотя раньше плевали на меня с Монпарнаса, потому что, хах, кому вообще может быть интересен какой-то затюканный недохудожник, если он не крутится рядом с ходячим скандалом, правда? И даже теперь всем насрать на меня самого, в конце концов, кто вообще захочет разбираться, если я якобы встречаюсь с этой вашей Буржуа, а значит, меня можно заклеймить как предателя, да, Кубдел? Наверное, вам просто нравится видеть меня в роли тряпки, о которую можно вытирать ноги. С вопросами лезьте к Агресту, Буржуа — его подружка, а не моя, только вот все вдруг дружно об этом позабыли, включая его самого. Продолжайте ходить за ручку, обжиматься по углам и строить из себя последних придурков, я не при делах.

Наконец он выдохся и умолк. Оглушительно билось сердце, лицо пылало, тело била дрожь. Туман в голове рассеивался. Натаниэль сглотнул солоноватые остатки слюны и, не рискнув оценить результат своей тирады, кинулся прочь.

Ему вслед что-то крикнули.

А может, просто показалось.

* * *

— Как дела в коллеже?

Натаниэль оставил бездумное изучение содержимого тарелки и поднял глаза. По маминому лицу напротив скользили тени, выбившиеся из прически прядки же светились на фоне окна ореолом. Она не улыбалась, только у бровей собирались морщинки, подозрительно смахивающие на жалость. Справа мерзко звякнул нож: отчим отправил в рот кусок курицы и, не дожевав, сказал:

— Опять на уроках рисовал небось, а? — небрежно ухмыльнулся. — Что смотришь, не так, что ли?

— Не до того было, — буркнул Нат, снова принявшись тыкать вилкой в картошку. Не соврал, к карандашу он сегодня действительно не притрагивался.

Отчим одобрительно кивнул.

— Вот это правильно. Учиться надо, без мозгов кому ты нужен будешь? Не на шее же сидеть, правильно я говорю? — он посмотрел на жену, улыбнувшись шире. Уголки ее губ тоже дернулись вверх, пусть и неуверенно. — Я уже в коллежские годы подрабатывал потихоньку, пока однокашники плясали, рисовали и играли в футбол. Такова жизнь, парень, умерь свои хотелки и учись делать то, что нужно. Как вырастешь, скажешь нам с твоей мамой спасибо. Мы желаем тебе только добра.

Снова воцарилось молчание, наполненное звоном столовых приборов, отдаленным шумом машин и гудением холодильника. Приоткрытое окно дышало прохладой, в паутине тюля путалось вечернее золото. Апельсиновый сок, — вдруг подумалось Нату, — холодный, кисло-сладкий, от которого аж зубы сводит. Неудивительно, что Буржуа его любит, у них немало общего.

Напрягшись, поспешно перевел взгляд на еду. Аппетита не было, только тяжелое ощущение в груди. На свежевыстиранной ярко-оранжевой скатерти пылали солнечные зайчики, лицо склонившейся над кружкой мамы хранило тень улыбки, отчим активно жевал — он все делал с размахом. О чем они думали в тот момент, к чему обращаются их мысли в веренице будней? Который десяток насчитывает число погребенных надежд и желаний? Успешными художниками становятся лишь единицы, мы заботимся, ты скажешь нам спасибо…

— Я наелся, — он заставил себя улыбнуться и поднялся из-за стола. Вскипевшей внутри сумятице дом показался невероятно тесным. — Пройдусь до магазина, ладно? Надо тетрадь купить.

Не дождавшись ответа, он метнулся в прихожую, оттуда — навстречу совершенно не ноябрьскому небу и апельсиновому солнцу.

Автомобили проносились по лужам с противным свистом.

Куртцберг побрел куда глаза глядят, мимо магазинных вывесок, памятников и гидрантов, мимо суетных и праздных прохожих. Мысли извивались в черепной коробке опарышами — брезгуешь тронуть — эмоции же смешались в густой грязно-серый коктейль. Хотелось откатить все до черно-белого мира — каким тот казался до дождливого дня сентября с машиной за углом и искусственным цветком, измятым сотней подошв. Не хотелось думать, не хотелось уже ничего, но вокруг все шептались и шептались одногруппники, тлели рисунки, прижималась к чужому плечу Маринетт Дюпэн-Чэн, проигрывались заевшей пластинкой собственные слова — а правила бал Хлоя с синими-синими глазами, погорелой короной и пущенной по транзиту вен злобой.

— Ненавидишь ее?

— Ненавижу тебя, у нас с тобой нет и никогда не будет ничего общего, я счастлив за Маринетт и вовсе не ревную, я — не ты, я умею делать то, что нужно, а судьбе и правда стоит перетасовать карты заново.

Я — не ты, и тебе до меня далеко.

Под подошвами хрустели мелкие камешки. Париж кутался в сумерки, потянуло влажным холодом. По окровавленному небу скользили синие-синие облака.

Не пахло гнилыми яблоками.

По пути домой Натаниэль забежал в магазинчик канцтоваров и взял первую попавшуюся тетрадь — было бы странно, вернись он с пустыми руками. На секунду ему показалось, что меж стеллажей промелькнули иссиня-черные хвостики, и сердце екнуло. Нат поспешно расплатился, с горечью прикидывая, чем ему обернется та сцена на крыльце. Боги, кто тянул его за язык? Маринетт, Кубдел и Агрест, конечно, не из болтливых и не станут пересказывать его слова всей группе — а впрочем, кто их знает, он уже ни в чем не был уверен. Но Мари наверняка разочарована; поздравляю, Месье Пустое Место, твои позиции рухнули еще ниже.

Квартира дохнула на него теплом и особым запахом дома. Из-за прикрытой двери спальни доносилось мерное сопение — в свободные от работы дни отчим всегда ложился рано. Нат двинулся на кухню, проклиная человеческую потребность в еде и все мироздание за компанию.

Мама сидела за столом, словно бы и не уходила никуда, разве что в клетке пальцев теперь покоился бесформенный кусок пластилина. Она смотрела на него, задумчиво нахмурившись, а в чашке рядом стыл чай — обычный, черный в пакетике.

— Ох, Нат, — мама дернулась, заметив его. — Ты чего так долго? Я уже звонить собиралась.

Он медленно, будто в трансе, положил тетрадь на столешницу.

— Да так… одногруппника встретил, заболтались.

— Ясно.

Гудел холодильник. Куртцберг коснулся электрического чайника — явно не кипяток, но сойдет. Тихо достал банку кофе и кружку с нелепым принтом в виде мультяшного барашка.

— Ты, наверное, хочешь есть?

— Нет.

— Ну смотри, подогреешь себе, если что.

Тщедушный желтоватый свет скользил по нежно-зеленым обоям, небо за окном уже окончательно потемнело. Две ложки кофе растворились в воде с тихим шипением, пара гранул осели на стенках кружки размазанной кашицей. Оставалось надеяться, что эта бурда терпима на вкус. Нат сделал щедрый глоток — ладно, по крайней мере он наполнит желудок.

— Как дела в коллеже?

Сдался тебе этот коллеж, — с досадой подумал Натаниэль. Он обернулся: мама продолжала изучать кусок пластилина, подперев щеку свободной рукой. Редкие, но длинные ресницы отбрасывали на лицо причудливые тени, на тыльной стороне ладоней бугрились вены. Небрежно заколотые рыжеватые волосы, тонкий халат на острых плечах, едва заметные морщинки у глаз — раздражение стихло, на смену пришла легкая тоска.

— Нормально.

Мама подняла голову.

— А как дела в общем, как ты сам?

Не в силах выдержать ее взгляда, Натаниэль снова глотнул кофе, нервно постучав по столешнице пальцем. Сколько времени прошло с тех пор, когда он мог с жаром описывать каждую мелочь минувшего дня, вдыхая аромат имбиря и мяты, пока в карих с зеленоватыми штрихами глазах блестел неподдельный интерес? Какой момент стал переломным, кто виновен?

Поверхность остывшего чая покрылась пленкой.

Резко захотелось говорить. Уткнуться лбом в ее колени, как десяток лет назад, и говорить-говорить-говорить обо всем и ни о чем, о промозглой осени и сгоревших рисунках, о девочках акварельных и акриловых, о календарных листах, мама, я такой идиот и упрямец, знаешь, я вовсе не тот, каким страстно желаю себя считать, я качусь на дно и виню в этом всех вокруг, я влюблен, но готов ненавидеть, потому что подспудно жду награды за образ хорошего милого парня, каждая собака уже видит меня насквозь, а я все продолжаю эту нелепую игру с подменой причин и поводов, мам, я запутался, и мне, откровенно говоря, немного страшно, я…

Нат пожал плечами.

— Как обычно. Нормально.

Он допил кофе залпом и, ополоснув кружку, побрел к себе.

— Ясно, — донеслось до него еле слышное.

Дверь комнаты закрылась с легким щелчком.

* * *

Сегодня пошел дождь.

Мокрые волосы липли ко лбу, вискам и шее, холодные ручейки оглаживали лицо, а в ботинках начинало хлюпать. Куртцберг промокнул нос рукавом пальто и, чертыхнувшись, отшатнулся от скачущего по лужам дошкольника. Устремленная в тусклое небо Эйфелева башня казалась суровым стражем. Потонувший в грифельном мраке город вызывал одновременно раздражение и чувство какой-то извращенной гармонии. Искореженные ветви деревьев переплетались меж собой, обнаженные в своем уродстве; из-под колес машин летели серо-охровые брызги. Париж дышал декадансом, но скользящий по коже холод мешал насладиться картиной как следует.

Пожарный гидрант, ступеньки с грязными разводами — первая, вторая, третья — массивная дверь и пара прошмыгнувших мимо девушек с волосами цвета пшеничных полей. Нат проводил их взглядом, прикидывая оттенок. У Буржуа светлее. Коридоры, ученики, беспорядочное наслаивание голосов и легкое покалывание в висках. Мокрая одежда облизывала тело.

Нат шумно выдохнул и вошел в класс. Исподтишка окинул помещение взглядом — обернулась лишь Мари, но он тут же опустил голову, не осмелившись прочитать выражение ее лица. Агрест рылся в сумке, Кубдел что-то жарко втолковывала Роуз; Натаниэля передернуло от догадок, но он поспешно выбросил их из головы, решив разобраться позже. Он поспешно проследовал к своему месту, с облегчением услышав голос мадам Бюстье позади — урок начался, значит, сейчас к нему никто не полезет.

Достав тетради, он снова пробежал глазами по классу. Место Хлои пустовало, и Сабрина казалась особенно жалкой в своем сером одиночестве; она сидела ссутулившись и почему-то терла запястья, скрытые под широкими рукавами поношенного свитера. Рыжие, как у лисицы, жидкие волосы скрывали лицо — сегодня на голове не было обруча. Нат перевел взгляд на тусклое небо в окне и ручейки дождя, скользящие по стеклу. Он не вслушивался в лекцию, выпав из реальности в иной мир, где не находилось места даже собственным мыслям. Рука по привычке потянулась к карандашу, и Куртцберг сделал несколько небрежных штрихов. Наметил овал лица и шею, прорисовал глаза — хищные, с остриями зрачков в светлых радужках. Волосы с завитыми кончиками, запутавшийся меж прядей дым — яблочный, несомненно.

Нат резко втянул воздух и нервным движением вырвал страницу. Пара человек искоса бросили на него взгляд через плечо. Сглотнув, он скомкал лист и засунул его в карман. Маринетт тем временем заправила Адриану прядь за ухо, и они улыбнулись друг другу. Черт бы вас побрал, обязательно делать это здесь, у всех на виду? Куртцберг с досадой достал телефон и зашел в Instagram, пока мадам Бюстье писала что-то на доске. Обновлений почти не было, разве что под новым фото Макса пестрели смайликами поздравления. Нат заблокировал экран и посмотрел на Канте. Тот выглядел как обычно, разве что галстук-бабочку выбрал поярче. Стоило тоже поздравить его, наверное, сделать подарок — хотя идея послать все к черту казалась на редкость соблазнительной.

Часы на стене тикали и тикали, стучали каблучки мадам Бюстье, ребята перешептывались, а морось за окном не унималась до самого конца занятий.

Прозвенел звонок. Нат рассеянно поднял голову. Кубдел вылетела из кабинета первой, утянув за собой Кима; Агрест и Мари о чем-то переговаривались, неспешно одеваясь, — на него, кажется, не косились. В поле зрения попала Сабрина; в отличие от остальных, она еще даже не начала собираться — сидела, склонившись над столом.

Натаниэль постучал пальцами по столу. Забилось быстрее сердце. Вдруг очень захотелось поговорить — о чем-то пустяковом, глупом, как раньше, много месяцев назад; перемежая пустые слова нелепыми шутками, обсуждая уроки, фильмы и смеясь, смеясь, смеясь! Уголок губ дернулся вверх. Молясь всем богам, чтобы Маринетт и Адриан не обратили на него внимание, Куртцберг пересек класс и опустился на нужную скамейку.

— Привет, — сказал он, наклонившись к Сабрине. Та подскочила на месте и уставилась на него своими круглыми глазами.

— Привет? — еле слышно пробормотала она, одернув рукава. Ее зрачки беспорядочно забегали, и Куртцберг неуверенно улыбнулся. Как там обычно общаются нормальные люди, напомните?

— Идешь сегодня день рождения праздновать?

Она моргнула. И вдруг усмехнулась — горько и с оттенком злого бессилия.

— Тебя же не я интересую, правда, Нат?

Куртцберг вскинул брови и откинулся на спинку скамьи резко, словно его толкнули в грудь. Улыбка потухла.

— Сабрина…

Его прервал тяжелый вздох. Ренкомпри облокотилась на парту и опустила голову, позволив волосам скрыть ее лицо вновь.

— Слушай, я не знаю, почему Хлоя не приходит. Она просто сказала, ч-что не хочет никого видеть, и теперь не отвечает на мои сообщения. И з-звонки, — голос дрогнул. — Ты… мне надо идти.

Сабрина похватала вещи и, даже не застегнув рюкзак, засеменила к выходу. Нат мог поклясться, что слышал всхлип, однако в душе ничего не шевельнулось. Он поднялся, поймал на себе обеспокоенный взгляд Мари — и, прикрыв на секунду глаза, поспешно вышел из кабинета. Кажется, в коридоре Кубдел окликнула его, но Натаниэль не обернулся. Через карман жег кожу скомканный портрет. Ядом пропитанный, не иначе, и Нат — им отравленный. Заразный.

Он вышел на крыльцо и замер, подставив лицо туманам бледных — невидящих — небес. Пахло гнилыми листьями.

Было

пусто.