Эрративы (гет)

Исчерпана плата до смертного дня.

Последний горит под твоим снегопадом.

Был музыкой чуда, стал музыкой яда,

Ну что тебе надо еще от меня?

Что может быть прекраснее, чем возможность видеть объект своих воздыханий каждое утро? Возможность скользнуть взглядом по бликам солнца на ее волосах, проследить, как меняется временами цвет ее глаз, — от голубикового до фиалкового?

Возможность лицезреть ее личико?

Прелестные мягкие губки, покрытые розоватым блеском, растянутые в лучезарной улыбке,

которая адресована Адриану Агресту.

* * *

Трижды «ха».

В том, что у жизни на редкость дрянное чувство юмора, Натаниэль убедился уже давно. Если честно, предпочел бы обойтись без очередной демонстрации, но злая ирония не желала отступать просто так — словно аура его была сплетена из дегтя, на который так любят слетаться неприятности.

Что может быть отвратительнее, чем невозможность обладать чем-то столь желанным?

Когда худые, модельные руки обвились вокруг девичьей талии, а бархатные синие глаза встретились с фосфорно-зелеными, Натаниэль не смог сдержать нервного смешка. Не стесняясь ничего более, он наблюдал за счастливо щебечущей Маринетт и Адрианом, что галантно открывал ей дверь дорогого автомобиля. С ослепительно-жемчужного неба падали мелкие капли, разбиваясь о гранитные ступени коллежа и рыжую макушку. Ее обладатель — недвижимый, безмолвный, с мертвой улыбкой на лице — походил на статую, о чем не преминул сообщить изломанный, как битое стекло, голос.

— Надеюсь, ты не решил подрабатывать предметом интерьера? Потому что с тобой это место смотрится еще дерьмовее.

Пальцы с въевшейся в кожу краской непроизвольно царапнули ткань джинсов. Натаниэль обернулся, готовясь встретить полный издевки взгляд, однако Хлою куда больше интересовал угол здания, за которым мгновение назад скрылся автомобиль Адриана. Сжатые губы, сжатые кулаки, сжатая ярость — казалось, она вот-вот обратится в дикое пламя, смерч, пятого всадника Апокалипсиса, черт возьми!..

Но шли секунды, минуты, а рядом с Куртцбергом до сих пор не было никого, кроме промокшей до нитки девушки с пиджаком на плечах и разводами от туши на покрасневших веках. Невыносимо хрупкая, удивительно жалкая, похожая на искусственный цветок, измятый сотнями подошв. Нат жадно подмечал штрихи ее боли, и преисполненное мрачного удовлетворения сердце билось быстрее. В иной ситуации он промолчал бы, привычно съежившись перед острием глаз, но теперь?.. Теперь его весна принадлежала Адриану Агресту, ему же оставалось лишь катиться вниз, на гнилое дно осени.

К слову, Буржуа заслуживала этой участи куда больше, нежели он.

— Неудивительно, что Адриан бросил тебя, — процедил Куртцберг. — Ты же никогда не можешь просто промолчать, да?

Хлоя чуть не задохнулась от возмущения и вперила в него горящий отчаянием и злобой взгляд. Натаниэль не мог точно сказать, что за капли бежали по ее щекам — пресные и холодные или соленые и горячие — но второй вариант был бы предпочтительнее.

— Заткнись, — выдавила она. — Заткнись-заткнись-заткнись!

С каждым повтором ее тон взлетал все ближе к уровню колоратурного сопрано. Натаниэль стиснул зубы, опасаясь за сохранность своего слуха, а голос Буржуа, словно треснув, вдруг снова упал до шипения. Дыша загнанным зверем, она подняла на юношу мерцающие глаза и криво усмехнулась.

— «Адриан бросил»? Тебя-то Дюпэн-Чэн уж точно не бросит, она на тебя даже не смотрела никогда, — худые плечи задрожали от холода и сбивчивого смеха. — И не посмотрит. Каково это, Куртцберг?.. Быть пустым местом?

Заткнись.

Заткнись-заткнись-заткнись.

Он развернулся к ней всем телом. Веснушчатое лицо вспыхнуло гневом и досадой.

— Ты…

— Месье Пустое Место что-то вякнул? — Хлоя вздернула подбородок, приблизив свое лицо к его. В собравшихся у переносицы морщинках читались насмешка и порок, презрение и боль — несомненно, такие же поверхностные, как и сама Буржуа с ее погорелой короной и гнилой душонкой.

Росчерки дождя холодно блестели, как лезвия. Грязь и лужи мерзко чавкали, как развороченная плоть.

Песня же Stingʼа, хрипевшая с покореженного фонарного динамика, шум машин, галдеж в коллеже, отголоски смеха Мари и Агреста (наверняка же ворковали в эту секунду, никак иначе) — все это звучало не здесь, в совершенно другой реальности, где у Ната нагло отняли его место. Законное, купленное годами прилежной учебы и хорошего поведения, робкими взглядами и десятками портретов синеглазой девочки.

И здесь — посреди полупустого тротуара, в объятиях промозглой дождевой дымки, со склизкой обидой в глотке, рядом с Хлоей Буржуа, наконец, — он чувствовал себя неправильно. Лишний элемент картины, порушивший всю композицию. Где он умудрился так нагрешить, чтобы оказаться в одной тарелке с ней?

Судьбе следовало бы перетасовать карты заново.

Он не заслуживал этого дерьма.

В отличие от стервы напротив.

— Почему я вообще до сих пор торчу здесь с тобой? — взорвалась Хлоя, отпрянув от Ната. — Да один мой пиджак стоит больше тебя и всей твоей семьи!

Она всплеснула руками, злобно фыркнула и засеменила прочь, расправив плечи. Кем она себя возомнила — несломленной страдалицей на пути к Голгофе? Стук белоснежных шпилек вырвал Куртцберга из мрачной задумчивости — он проводил одноклассницу раздраженным взглядом и направился в противоположную сторону.

Пусть это и значило сделать большой крюк по дороге домой.

* * *

Следующее утро просыпало на землю теплый янтарь лучей, аромат влажной листвы и груш. Теплый сентябрьский ветер оглаживал кожу мягко, нежно, точно руки любимой девушки. Натаниэль оперся руками о подоконник и обвел взглядом коллежский двор. Тремя пролетами ниже сновали, сонно потирая глаза, ученики. Невысохший асфальт блестел на солнце, как глянцевые журналы, которые так любит листать Буржуа на переменах.

В очередной раз вспомнив о минувшем дне, Нат принялся отбивать пальцами нервный ритм. Что на него нашло, черт подери? Разум словно подернулся хмельной дымкой: взгляд не цеплял ничего, кроме искаженных черт Хлои и отражения его злобы в ее лице. Стоя на том проклятом тротуаре под хлестким дождем, до сих пор слыша гул черного автомобиля с личным водителем, сжимая пальцами пустоту вместо рук возлюбленных, — ненавидели ли они друг друга в тот момент?

Безусловно.

Была ли ненависть порождена друг другом? Разумеется!

Нат ненавидел ее. Причин имелось достаточно, никто бы его не осудил.

Буржуа ненавидела его. Просто потому, что ее дрянная натура иначе не умела.

Он долго терпел. Вчера чаша терпения переполнилась. Вот и все.

Расслабившись, он обернулся к классу — и едва не столкнулся с одногруппницей. Та ойкнула, дернувшись, и заплетенные в хвостики пряди качнулись пружинками.

— Ох, Нат, прости!

Куртцберг моргнул, судорожно заскользив по Мари взглядом. Светлое чистое лицо, слегка припудренный аккуратный носик, азиатские высокие скулы — он успел заучить ее черты наизусть, утаскивая фото из коллежских альбомов и распечатывая страницы социальных сетей. Но ничто не может сравниться с реальным образом; будь воля Натаниэля, простоял бы здесь вечно. Тонкие маленькие ручки, нежный овал лица, вензель некрашеных ресниц — темных у основания и посветлевших на кончиках.

Следует добавить больше белил в следующий портрет: волосы Мари восхитительно блестят на солнце… Нет, акварель, точно, лишь акварель сможет передать легкость и мечтательность образа, что сравнимы разве что с хрупкостью балерин Дега. Акрил и гуашь подошли бы Буржуа — правда, едва ли кто-то воспылает желанием запечатлеть ее.

Мысли о крикливой дряни моментально вернули его с небес на землю. Мари уже успела занять свое место и завести оживленную беседу с Альей. Щеки девушек пылали, глаза сверкали особенно смешливо и смущенно. Он не хотел знать причину: вчерашний день выжег ее в сознании. Поэтому заставил себя отвести взгляд и последовать к своей парте, с трудом переборов желание кинуться из окна при виде Адриана и Хлои.

И хлестнуть по маняще-прозрачной коже на запястьях канцелярским ножом, когда Мари, перемигнувшись с Альей, села рядом с Агрестом. Натаниэль заскрежетал зубами. Полжизни отдал бы за возможность не видеть этого — но продолжал смотреть. Сердце словно отяжелело в сотню раз, задымилось и замедлилось, но он продолжал смотреть. Адриан начал шептать Мари на ушко, та захихикала.

Треснул карандаш. Куртцберг опустил голову с бесформенной растерянностью на лице и острой завистью в глазах. Сглотнул слюну, медленно повернул голову и — поймал на себе взгляд Хлои. Цепкий, напряженный, торжествующий. Понимающий — самую малость. Сабрина жалась к плечу подруги, словно побитая псина, но безуспешно: Хлоя сидела, подперев подбородок ладонью, теребила золотую цепочку с пчелками на запястье, и смотрела на него.

А по левое ее плечо миловались парень, в которого она была влюблена с самого детства, и девушка, которую ненавидела всей душой. Куртцберг прислушался к себе — злорадствует ли он, сочувствует ли? Внутри не отозвалось ничего.

Половинки несчастного карандаша отправились поглубже в пенал. Натаниэль совершенно не ревновал, он рад видеть Мари счастливой — пусть и рядом с другим. Натаниэль, в отличие от некоторых, не эгоист и не собственник.

У Натаниэля нет ничего общего с Хлоей Буржуа.

* * *

— Меня он никогда до дома не подвозил.

— У тебя есть личный водитель.

— Ну и что? Мог бы предложить из приличия хотя бы. Вдруг мне надоело постоянно ездить на одной и той же машине?

Нат мрачно фыркнул и прислонился спиной к стене, скрестив руки на груди. Бледное октябрьское небо нависало над плешивыми кронами деревьев, грязно-голые ветки тянулись вверх растопыренными пальцами. Пленэрные холсты вбирали в себя все больше холодных оттенков, разум не переставал чернеть прорехами, а жизнь наполнялась странными, болезненными привычками. Его настоящее — полоса не белая и не черная, скорее, серо-буро-малиновая, потому как иначе столь частые пересечения с Хлоей описать невозможно.

Натаниэля тошнило от гранитных ступеней с тремя трещинами в двух шагах справа от двери, он устал считать островки алой краски на пожарном гидранте (сорок один), ему надоело каждый день задерживаться после занятий и преданной дворнягой торчать у коллежа лишние тридцать пять минут, чтобы дождаться Маринетт с факультатива, — вдруг сегодня она пойдет домой пешком, одна, и ему удастся хотя бы проводить ее? Ни одна попытка успехом пока не увенчалась. Данный факт сам по себе отнюдь не прибавлял решимости, а уж компания Буржуа и вовсе вызывала стойкое желание повеситься на чертовой цепочке с подвесками в виде пчелок, которые постоянно звенели-звенели-звенели…

Разыграйся эта чертова драма год назад, он и не подумал бы выписывать себе дополнительную порцию боли, к тому же таким извращенным способом. В то время дом был оплотом уюта, куда хотелось возвращаться по возможности быстрее, чтобы ощутить аромат имбирного печенья и чая с мятой, обменяться свежими новостями и впечатлениями. Ни с кем у Куртцберга не было таких доверительных отношений, как с матерью; лишь она могла успокоить бурю внутри него, внимательно выслушав и дав совет. И пусть Нат редко следовал ее рекомендациям — из-за робости или банального несогласия — уверенность в том, что он всегда может рассчитывать на поддержку, грела сердце и сглаживала швы безответной влюбленности. Кухонный стол, скатерть с узором в виде ромашкового поля, тщедушный свет лампы и худые мамины руки, рассеянно мнущие кусочек пластилина. Таким дом запомнился, таким он отныне не являлся.

Отчим Натаниэлю не понравился с первой же встречи. Постепенно неприязнь становилась взаимной. Однажды мужчина заявил, что пареньку явно не хватает отцовского воспитания — как еще объяснить страстную увлеченность рисованием, любовь к грезам и меланхоличный характер? Нат не придал тем словам значения: пусть бахвалится сколько угодно, но мама уж точно не позволит новоявленному муженьку лишнего.

А потом несколько старых, но милых сердцу рисунков, оставшихся после художественной школы, оказались в мусорном ведре. Пахло гарью: в них предварительно прожгли дыру. Мать стояла чуть поодаль, пряча взгляд, бормотала что-то о смене интересов, взрослении и будущей профессии — Нат не вслушивался. Наблюдал за отчимом, который невозмутимо потягивал дрянной кофе и промокал салфеткой небольшую лужицу на ярко-оранжевой скатерти. Кисловато-горький запах въедался в разум, вымывал привычные краски, точно растворитель, и мир перед глазами стремительно терял знакомые очертания. Только причитания матери упрямо скреблись в створки памяти: так лучше, мы заботимся о тебе, ты уже не ребенок, пора принять окружающую реальность, мы заботимся, мы заботимся…

Половину рисунков спасти все же удалось — стоит ли говорить, что основную часть составляли портреты Маринетт Дюпэн-Чэн? Однако ни на понимание, ни на атмосферу уюта он рассчитывать уже не мог. Мать цеплялась за мужа, как за соломинку посреди бурлящего моря, потакая каждому его слову; рядом с ним она казалась поглупевшей в сотню раз. Подобные преображения вызывали у Ната тошноту.

Он искал поддержки вне дома. Иногда ему удавалось преодолеть природную робость — постепенно это становилось проще — и назначить встречу Джулеке, Аликс или даже Сабрине. К слову, общение с Кубдел оказывалось особенно приятным: в ее компании любая проблема словно теряла вес и уменьшалась в разы. Но склоки невысказанных друг другу — и самим себе — слов множились, а пропасть непонимания ширилась.

Натаниэль терялся в лабиринте ощущений. Его любовь к Мари когда-то даровала пылкое вдохновение, он жил ради ночей перед мольбертом с карандашом наперевес — чтобы запечатлеть, как изящна ее печаль, как легка мечтательная улыбка и как тонок стан. Безответность отзывалась тянущей болью, но это компенсировалось с лихвой: Куртцберг довольствовался своим миром, где любой штрих и оттенок чувства был подвластен исключительно ему. Теперь же колонны его храма обрушились, и бежать было некуда. Реальность переломала ребра, дома беспрестанно звучали упреки — ты уже не ребенок, пора думать о будущем, успешными художниками становятся единицы, возьмись за ум, мы заботимся о тебе, так будет лучше…

Натаниэль нуждался в волшебной нити, что вывела бы его прочь. Пока что впереди виднелись лишь тупик и промозглое разочарование. Снова и снова он продолжал топтаться у коллежских дверей после занятий, не зная, куда себя деть. Надеялся вернуть былое вдохновение, провожая счастливую Мари взглядом — но ее счастье принадлежало Агресту.

То есть…

Натаниэль не ревновал.

Совершенно.

Пусть скалы обстоятельств перемололи его жизнь в щепки, он выдержит. У него никогда не будет ничего общего с Хлоей Буржуа.

А она тоже приходила сюда. Снова и снова.

В ее взгляде восторга также не наблюдалось. Она куталась в нежно-розовое кашемировое пальто, цокала языком по поводу и без, постукивала каблучками изящных сапожек и в целом вела себя как снизошедшая до простых смертных госпожа. Не считая моментов, когда Адриан и Маринетт в очередной раз выходили из коллежа вместе: в эти секунды из ее груди вырывался сбитый, точно всхлип, выдох. С перламутровых губ срывались облачка пара, потом — сизого дыма. Нат не знал, ароматом чего пропитаны ее сигареты, но на ум почему-то упорно приходили гнилые яблоки.

Проходили дни, недели — сгорали, как клен осенью или старая бумага.

Они редко общались. В нормальном смысле, если быть точнее. Обычно либо напряженно молчали, нервно зыркая на осточертевший фонарный динамик с его судорожными хрипами, либо просто рявкали друг на друга, причем неизменным победителем оставалась Хлоя — она горела ярко и остро, точно каждое слово выстраивало по ступеньке в ее личный рай; Нат же тлел мучительно и серо, пока нежные взгляды Мари к другому вдавливали его в землю. А ведь Агрест уж точно не мог похвастаться стопками зарисовок и дышащих бессонными ночами портретов. Тепличный мальчик с тошнотворно-сахарным ореолом, богатеньким отцом и…

Натаниэль отворачивался от сладкой парочки, Хлоя перехватывала его взгляд — и они, точно по команде, принимались жадно перегрызаться.

— Ты просрал свой шанс уже давно, — твердила она снова и снова. — Ты вел себя как последний идиот. Вместо того, чтобы бороться за нее, ты просиживал зад где-то в углу. Неудивительно, что она поскакала к моему Адди, а не тебе. На что ты надеешься теперь, а?

— Замолчи, — тихо огрызался Натаниэль. — Ты ничем не лучше меня.

— Это ты ничем не лучше меня, Куртцберг.

Но временами даже она, похоже, уставала от пререканий. В такие моменты Буржуа мрачно бормотала под нос, порывисто запихивала телефон с открытой вкладкой Instagramʼа в сумочку и, предварительно еще немного посопев, начинала говорить.

Говорить.

Говорить.

О детстве, Адриане и наивных клятвах в вечной любви, о том, каким ангелочком она была (и, конечно, насколько похорошела за эти годы), о сломанных куклах («Дюпэн-Чэн позавидует им, если не отлипнет от моего Адди»), о родном отеле и не слишком сообразительном персонале, об апельсиновом соке и дрянной музыке, доносившейся с фонарного столба. Ее лицо бледнело, потом покрывалось румянцем; глаза мутнели воспоминаниями, а рот кривился то пренебрежением, то попыткой сдержать улыбку. Чаще — первое, разумеется. Натаниэль всегда вслушивался в ее голос и не всегда — в сам рассказ. Меланхолично покусывал внутреннюю сторону щеки, осторожно, по порциям вдыхал смесь из холодного влажного воздуха и дыма, щупал пуговицу пальто, что чуть ниже уровня ключиц. Наблюдал за Хлоей.

Она часто облизывала губы, а после злилась, ворчала и наносила новый слой блеска. Морщилась, поправляя резинку на волосах — затягивала хвост слишком туго. Отряхивала штаны на коленках, хотя те были абсолютно чистыми. Только слепой не признал бы ее красоту, но Ната бесил этот спектр эмоций, скользящий по девичьему лицу: словно внутренности Хлои стираются в кашевидное месиво, и она едва превозмогает боль. Какая глупость.

Все в ней поверхностное, он знал.

Она заслужила это, Куртцберг — нет.

Но каждый день оба находили друг друга на чертовом крыльце, разливали по фужерам разъедающую ревность с кипятком ненависти и оба пили получившуюся смесь на брудершафт. Смешать, повторить, перейти на новый круг Данте.

Натаниэль опускал веки, думая о голубом бархате и акварельной легкости. Хлоя швыряла в сумочку телефон и говорила, щедро сдабривая слова ядом.

У Буржуа кобальтово-синие глаза и отяжелевшие от туши ресницы.

Все в ней тяжелое. А еще невыносимо хрупкое и удивительно жалкое.

* * *

Настенные календари рассыпались числами.

Выходя из коллежа, Маринетт и Адриан иногда оборачивались на одногруппников, рассеянно улыбались и махали им на прощание. Неуверенно, зажато — неужели они правда думали, что Нат и Хлоя торчали здесь ради компании друг друга?

— Знаешь, — с ленцой проговорила Хлоя, опершись бедрами на перила и проводив сладкую парочку взглядом, — Иногда я ненавижу Адди.

Натаниэль не удивился.

— Ненавижу, — повторила она уже злее. — Хочется ударить чем-нибудь. Чтобы перестал лыбиться, как идиот, рядом с этой сучкой.

В районе желудка потеплело.

Взгляд Куртцберга жадно выхватывал свидетельства ее поражения: опущенные плечи — точно кости вырванных крыльев, глаза — потемневшие, уставшие, а дыхание — прерывистое и хриплое, отравленное кислотной ревностью. Внутри него взвилось неясное волнение, природу которого он поспешно списал на мрачное торжество. Недаром говорят, что каждому воздастся по делам его.

— А ты.

Нат вопросительно нахмурился. Хлоя постояла немного с опущенной головой, сжимая и разжимая кулаки, пока не обернулась к нему с нечитаемым выражением лица.

— Ты ненавидишь? Ее?

В горле пересохло, кровь вскипела ртутными озерами.

— Я ненавижу тебя.

По асфальту заскрежетали сухие листья. Буржуа выудила из кармана зажигалку — дешевую, с покрытым ржавчиной язычком и полустертым рисунком в виде серебристой машины. Вещица Кима. Нат узнал бы из сотни похожих: Ли Тьен однажды водил ею перед его лицом, вслух рассуждая, как ярко будут гореть рыжие волосы. Хвала небесам, рядом тогда оказалась Аликс, сумевшая убедить этого психа, что Натаниэль вовсе не собирается приставать к Хлое.

Девушка пощелкала зажигалкой, пару раз нервно встряхнув ее, и затянулась; табак тлел с едва уловимым треском, пепел отслаивался от сигареты, точно лепестки увядшего цветка, кружился в воздухе снежинками. Нат поморщился, ощутив, как из-за запаха дыма подкатывает к горлу тошнота, отвернулся к дороге. Какое-то время между ними царила тишина — не блаженная и не напряженная.

Было пусто.

— Ты просто отвратителен, Куртцберг! — вдруг взвыла Хлоя, перебив доносящийся с фонарного динамика прогноз погоды на середину ноября.

Бросила окурок и с силой вдавила его каблуком в асфальт, не потрудившись пройти пару метров до урны. Остатки едкого дыма осели на шелковом шарфике.

— А хочешь знать, почему?

Натаниэль не хотел знать, почему. Он хотел прикончить Адриана Агреста и целоваться с Мари днями напролет.

Стоп, нет, он…

— Потому что ты хренов лицемер, — протянула Хлоя и рвано рассмеялась. Она задрала голову, позволяя ледяной мороси зацепиться за паутину ее ресниц и волос. — Весь наш класс — сборище лицемеров, которые считают себя такими правильными и такими умными…

— Ты не представляешь, как интересно слышать это от тебя… — пробурчал Нат, ссутулившись еще сильнее.

Губы Буржуа растянулись в улыбке — дерганой, раздраженной. Она подбоченилась.

— Конечно, Куртцберг. Конечно, мать твою, ты же у нас бедный-несчастный, отвергнутый мальчик, маляр-страдалец и вообще трагедийный персонаж, да?

— Что ты пытаешься доказать, Хлоя? — процедил юноша, засунув руки в карманы куртки. Те оказались влажными.

Проклятая морось, проклятый холод, проклятая тварь.

— Я? Хах, ничего. Просто хочу, чтобы ты перестал оправдываться хотя бы перед собой.

Куртцберг устало прикрыл глаза. Морось обжигала пылающее лицо холодом — ни он, ни Буржуа зонты с собой не таскали. Пожалуй, в клубе антигедонистов Нат с легкостью сошел бы за своего.

— Ты ничего не понимаешь.

— Куда уж мне до твоих вшивых переживаний.

Далеко.

Натаниэль промолчал.

* * *

У жизни на редкость дрянное чувство юмора.

По улицам стелился запах гнилых листьев и гнилых надежд. Нат уже не чувствовал себя летящим в пропасть, скорее, вросшим в склизкий ил позеленевшего пруда. Акварельной легкости рисунков подрезали крылья, весь его мир погрузился в сплошную полутень — нечто неясное и туманное. Он не знал, какого черта продолжает торчать у дверей коллежа, какого черта здесь забыла Буржуа, какого черта его волнует ее причины. Он знал лишь, что ни приятная праздность картин Годварда, ни воздушность Дега больше не находили отклика в его сердце. В портретах черноглазых мечтательниц ему мерещились иные черты, резкие и капризные; в солнечных пейзажах скрывались погреба Караваджо.

Натаниэль все чаще ловил себя на размашистых, яростных штрихах — какими никогда не пользовался в портретах Мари. Впрочем, в те разы он рисовал вовсе не ее.

Хищный разрез глаз, широкие скулы, острые ключицы, тонкие губы. Искусственный цветок, измятый сотнями подошв и пропитанный дымом с ноткой гнилых яблок.

С каких пор она вообще курит?

Натаниэль шумно выдохнул и укрылся одеялом с головой. К черту, он все же спросит ее завтра. О чем-нибудь.

Завтра она не пришла.