Проект «Манхэттен» (гет)

Один.

Я медленно достаю весы из прикроватной тумбочки, заваленной смятыми листами бумаги и раскрытыми книгами.

Два.

Снимаю с себя одежду, оставаясь лишь в нижнем белье. Ключицы сильно выпирают, а рёбра можно сосчитать, не проводя по ним рукой. Хватает одного беглого взгляда — не могу не испытывать тайного удовлетворения. Я так много старалась.

Три.

Зажмурившись, встаю на весы. Боюсь взглянуть вниз и увидеть, что цифры со вчерашнего дня увеличились. Я не вынесу.

Четыре.

Мучительно медленно, нерешительно опускаю глаза и вижу: 56 килограмм.

Внутри все сжимается и скручивается.

Этого не может быть. Судорожно припоминаю съеденное за завтраком и обедом.

Яблоко и немного куриного бульона.

Пять.

Спускаюсь с весов на пол и медленно оседаю на смятую кровать, запуская руки в спутанные после сна волосы.

Всему виной вчерашний срыв. Да, совершенно точно, именно он. Нужно было всё-таки вызвать рвоту. Грёбаная трусиха.

ЧЁРТ!

К горлу подступают слёзы, я чувствую себя отвратительно жирной ужасной уродиной и сама себе до безумия противна. Не могу сдержать порыв и бью себя по ноге, выкрикивая в исступлении:

— Ненавижу!

Может, всё-таки можно считать, что на самом деле во мне на один килограмм меньше? Ведь белье тоже имеет определённый вес, так? Да, хорошо, так и оставим.

С облегчением выдыхаю и падаю на серые простыни.

* * *

Поганое чувство собственной неполноценности и постыдной некрасивости сопровождает меня с раннего детства. Я всегда была крупнее своих сверстников — выше, шире. В раннем подростковом возрасте, когда девочки лет одиннадцати — тринадцати активно развиваются, а мальчики наконец-то начинают всерьёз интересоваться противоположным полом, я ни для кого не представляла интереса. Все обходили меня стороной, отдавая бесспорное предпочтение подругам. Было обидно, чертовски обидно. И больно.

Именно тогда, не найдя другой причины, считая свои черты лица неправильными, а фигуру слишком несуразной, я начала худеть. Сначала процесс был почти незаметным: постепенно и понемногу уменьшались порции, также медленно уходил и вес. И однажды этого стало недостаточно: хотелось стать как можно стройнее, легче, красивее. Безусловно, самым сильным стимулом стало повышенное внимание противоположного пола. Молодые люди стали меня замечать, улыбаться, глупо заигрывать. На тот момент лёгкий флирт ещё приносил удовлетворение. Еда стала казаться главным препятствием на пути к главной цели — вниманию.

Я почти перестала есть. В закрытом пансионе для девочек, где я обучалась до этого момента, скрыть недоедание несложно — никому нет дела до твоего рациона, никто не следит, приходишь ли ты в обеденный зал, посещаешь ли кухню, если пропускаешь запланированный приём пищи.

Приезда домой я ожидала с внутренним волнением, настороженностью — родители бы не одобрили нового внешнего вида, посчитали бы его нездоровым, болезненным.

Но мне нравилось.

Впервые за долгое время я себе нравилась. Знакомые восхищались худобой. Более пухлые девочки завидовали. Не было причин останавливаться на достигнутом: совершенству нет предела.

По приезде домой меня встретили радостно, но упоение от первой за долгое время встречи было омрачено устрашающим внешним видом. Больше была напугана мать, но, решив не портить долгожданную встречу, отложила волнующую тему на некоторое время. Однако я подмечала всё: её нервный смех, угрюмость черт лица, излишнюю суетливость. Отец, напряжённый и не менее напуганный, стоял, отвернувшись к зашторенному окну в убранной к моему возвращению гостиной. В этот момент я думала только об одном — как избежать праздничного ужина...

Летние месяцы превратились в череду ссор, бесконечных споров и истерик. Мать с отцом пытались насильно кормить, заставляли идти к врачу, но я постоянно вырывалась и, хлопая дверьми, запиралась в своей комнате.

Вечерами часто заходила мать и пыталась осторожно переубедить. Лаской ли, надавливая ли на жалость к ним — любой ценой старалась заставить поесть хоть немного, на что я лишь цинично хмыкала и язвительно отвечала. В такие моменты чувство одиночества, непонятости, загнанности в угол и одновременного невыносимого отвращения к себе были особенно сильны. Я чувствовала себя мерзкой дочерью, невероятно противной. Невозможность сопротивляться разумным доводам в словах матери только сильнее подталкивала противостоять. Назло, из чистого упрямства, из нежелания признавать собственную неправоту. Это вводило меня в исступление: хотелось заплакать, убежать и никогда сюда больше не возвращаться. Никогда не видеть умоляющих глаз матери и молча кипящего от гнева отца.

Но в этот августовский вечер пришла не мать. Отец. Именно он вошёл в комнату, громко хлопнув дверью и заявив, что нахождение в том отвратительном пансионе свело меня с ума, сделало ненормальной, психически неуравновешенной истеричкой. Он произнёс слова, от которых похолодели и задрожали руки: он сказал, что больше я туда никогда не вернусь. Горечь и досада уничтожили остатки выдержки. Судорожно комкая край домашнего халата, задыхаясь от слёз и стараясь окончательно не разрыдаться, я просила, умоляла отца не делать этого, позволить остаться в родной школе.

Отец не соглашался, он говорил ужасные слова, о которых — я была в этом уверена — в скором времени будет жалеть. На шум из соседней комнаты прибежала мать и стала успокаивать разъярённого мужа и плачущую дочь. Я бесконечно винила себя в той разрухе, что благодаря собственной глупости и недальновидности царила теперь в любимой семье, но ничего не могла с этим поделать. Это было сильнее, оно руководило, не позволяя расслабиться, сдавливало голову тисками, не покидало мысли ни на секунду. Бесконечный подсчёт калорий, измерение порций, угрызения совести за каждый лишний кусок пищи. Именно в тот момент пришло осознанное понимание болезни. Серьёзной, не отпускающей, поглощающей сознание. И понимание: выкарабкаться из этого дерьма будет невероятно тяжело.

Последние дни летних каникул прошли относительно спокойно. В доме было тише обычного. Я старалась избегать отца и мать, а они, в свою очередь, не искали встреч. Грызущий стыд за недавнее поведение и изматывающую болезнь изводил, а родителям было больно от слов, сказанных мною ранее в порыве гнева. Они смогли миролюбиво поговорить лишь через две недели. Семья вновь старались обсудить вставшую перед ними проблему и возможные пути её решения. Отец настаивал на переводе в новый пансион, колледж — любое новое место. Мать всё ещё сомневалась, не решаясь дать окончательный ответ. Я же молчала, закусив потрескавшуюся губу и отвернувшись к распахнутому окну, откуда доносился запах увядающих вишневых деревьев и заглушенное ветром пение птиц. В обсуждении участвовать не хотелось — не было желания и душевных сил грубить, огрызаться, снова расстраивать мать и сердить отца. Молчаливое меланхоличное рассматривание темнеющего вечернего неба было предпочтительнее. Из задумчивости вывел мягкий голос матери:

— Мы приняли решение, — сказала она задушено, надломленно. — Я не была согласна с отцом в самом начале... Но потом... В общем, мы поговорили и пришли к выводу, что совсем отлучать тебя от сверстников неразумно, ведь ты такая замечательная девочка, — даже сейчас в её словах звучала гордость. Я почувствовала себя ещё ужаснее. — Ты разозлила отца, и он... — отец привычно собирался возмутиться, но мать едва заметным движением руки призвала его к сдержанности. — Мы не знаем, из-за чего всё это началось. Виной тому окружение или... Или наша слепота. Было бы замечательно попытаться изменить что-то в твоей жизни и сменить обстановку. Мы предлагаем тебе перевестись в другое учебное заведение, — стало страшно. Покидать старое, привычное место казалось неправильным. В старой школе всё было родным, знакомым: ученики, учителя, уютные спальни. Но если это поможет мне избежать полной изоляции — домашнего обучения — я готова. — Мы хотим... Считаем, что тебе нужно покинуть пансион, полностью сменить окружение. Подходящий колледж уже найден.