Проект «Манхэттен» (гет)

Холодно, промозгло, сыро — самое ёмкое описание общежитий северного крыла, скрытых густой порослью деревьев от бодрящих и ласковых лучей солнца. Странно, но именно эти комнаты считаются наиболее выигрышными и предоставляются исключительно богатым студентам.

Совершенно не понимаю, как они не замерзают изнутри в подобных условиях.

Теперь меня не удивляет, почему все добрые, светлые качества, присущие обычным людям, в них не уживаются. Подобным добродетелям нужен свет, тепло, а здесь жизненных сил не больше, чем во мне.

Я бы удивительно органично сочеталась с этой частью здания.

— Не застывай в проходе, или тебя страшит грядущее? — дразнит меня Эдит, вызывая слегка истеричный смешок у Сьюзен.

Вот кого действительно "страшит грядущее". Бедняжка не могла сегодня спокойно выпить глоток воды, не бросив обожающий взгляд на столик "избранных" — группку малолетних мажоров и их чутких подпевал.

— А как иначе? Там невообразимое количество потенциальных кавалеров, — произношу наигранно серьёзным тоном, пытаясь отшутиться. Меня совсем не волнуют находящиеся за проёмом люди, их вакханальные празднества и пустые забавы. Для меня всегда оставалось неясным, как можно настолько впустую прожигать свою жизнь. Бесцельно. Не принося окружающим людям ровным счетом ничего полезного.

А какую пользу приносишь ты, думая только о себе и своих килограммах?

Никакую.

Очевидный, притаившийся на самой поверхности ответ настолько выводит меня из себя, что руки сами собой сжимаются в кулаки, а дыхание учащается.

Бесполезная. Совершенно бесполезная маленькая эгоистка. Думающая только о себя. Душевно истощающая родителей.

Ненавижу. Я. Себя. Ненавижу.

Не в силах больше выдержать напор разъедающих внутренности мыслей, несколько грубо расталкиваю подруг, резко толкаю дверь, отделяющую нас от людей за стеной, и врываюсь в гостиную. По ушам ударяет громкая музыка, а в нос бьёт запах выпивки. Везде шум и люди, в чьих венах алкоголя уже больше, чем крови. Они громко фальшиво смеются, танцуют под какую-то заезженную до отвращения песню, двигаясь неприлично развязно, неестественно.

Кажется, после таких увеселений сгорели Содом и Гоморра.

И я вынуждена стать частью всего этого.

Мне тоже когда-то придётся сгореть. Я уже словно пепел, который мечется по ветру, чьё направление меняется в зависимости от советов других.

— Чёрт, да что с тобой не так? — грубо схватив меня за запястье и пытаясь перекричать музыку, недовольно спросила Сьюзен.

Могу перечислить по алфавиту.

— Всё хорошо, я просто нервничаю, простите, раньше никогда не бывала на подобных вечеринках, — равнодушно бросаю, вырывая руку из хватки Коул.

Стоило мне заикнуться о великолепии данного мероприятия, как взгляд Сьюзен тут же смягчается, а улыбка как-то сама собой расплывается на лице.

— Ой, не бери в голову, тут со всеми так в первый раз, — её снисходительный тон начинает выводить из себя. — Кстати, извини, — между прочим бросает девушка, метнув мимолётный взгляд на моё покрасневшее запястье, и почти сразу теряется в толпе старых знакомых.

Я остаюсь совершенно одна среди незнакомых людей и пошлого гогота.

Чувство обидного одиночества и незаметности усиливается, когда какой-то пропахший травой парень грубо отпихивает меня к стене, стараясь добраться до барной стойки.

Безразлично прослеживаю его пусть до конца: множество таких же зевак стали необходимой жертвой на пути к достижению великой цели.

Внутри что-то оживляется, просыпается, стоит только взгляду остановиться на том, к чему так стремился незнакомец — заставленная до отказа разнообразными закусками стойка.

Мгновенно просыпается нечеловеческий аппетит, и все переживания и тревоги, терзающие до этого момента становятся чем-то незначительным, моментально отходят на второй план.

Нужно просто поесть.

Мозг уже услужливо напомнил палитру вкусов, хранящуюся в этих, на первый взгляд, обычных блюдах: какой мягкий и хрустящий недавно испечённый белый хлеб, как нежно тает во рту плавленый сыр, как сладок и сочен ягодный торт, как приятен на вкус шоколад.

Глубже погружаюсь в эти ощущения, смакую их, пытаюсь почувствовать на языке вкус пищи, не пробуя, лишь по памяти. Но ощущения недостаточно полные — может быть намного лучше. Я уверена. Знаю.

Натали, успокойся, ты не хочешь этого, разве это то, к чему ты стремишься?

Я сама больше не уверена, к чему стремлюсь. Я устала причинять боль своим близким. Я должна поесть, тогда всем станет легче — и им, и мне.

Стремительно протискиваясь к еде и не замечая ничего вокруг, чувствую где-то глубоко внутри голос, нашептывающий мне о скором раскаянии, чувстве вины, о неизбежной необходимости начинать все сначала.

Плевать. Сегодня плевать.

Не знаю, с чего начать. Глаза разбегаются. Рука тянется то к одному, то к другому. Поэтому откусываю от всего большие куски, практически не пережевывая, стремясь как можно быстрее приступить к следующему.

Чувствую, что не могу остановиться. Это затягивает, засасывает, подчиняет меня.

От такого количества еды становится плохо, мне тяжело дышать, а желудок, кажется, неспособен растянуться ещё сильнее. Слава Мерлину, все заняты только собой и выпивкой, им нет дела до моего недавнего позорного падения.

Предательства всего, к чему я так долго стремилась.

Как же херово. И уже не только физически.

Не могу побороть в себе чувство, будто каждый съеденный мной кусок успел прочно обосноваться на талии, бедрах, когда-то изящных руках. Ощущаю кожей, как теряются за жиром четко очерченные скулы, становясь упругими щеками. Оплывают тонкие пальцы.

Как же мерзко. Я себе отвратительна. Безвольная маленькая сука.

Стараюсь уйти от стола, больше не видеть его — места, где животное победило эстетическое, красивое.

Спрятавшись в тёмном углу, за пыльным книжным шкафом, вспоминаю объём съеденных порций. Становится только хуже. Хочется избавиться от своего тела или всего съеденного.

Пытаюсь отогнать эту мысль: это неправильно, противоестественно, искусственное вторжение в собственный организм. Я всегда говорила себе, что никогда не опущусь до этого, всегда брезговала, считала вредным и разрушающим изнутри.

А с каких пор голодание ты приравниваешь к здоровью?

Это разные вещи. Я не вмешиваюсь в протекание жизненно важных процессов, не пытаюсь мешать работе органов...

Да, ты всего-навсего ничего не ешь.

Пальцы задрожали, провожу ими по ещё проступающим скулам, желая охладить горящие нервным румянцем щеки.

Ничего плохого не случится, если сделать это лишь раз. Я просто хочу снова почувствовать легкость, ставшую такой привычной, помочь самой себе.

Разочарованно выдыхаю, понимая невыгодное расположение туалета — слишком далеко. Придётся протискиваться сквозь танцующие пары.

Ты можешь взять себя в руки? Есть шанс освободить себя. Ты уже почувствовала запретное удовольствие, но есть шанс избежать закономерного наказания.

В течение недолгого пути не оставляет чувство тревоги и неправильности происходящего, словно я опускаюсь ещё ниже, куда уже и не думала, что это возможно.

Нерешительно открываю тёмно-коричневую дверь и прохожу в небольшую комнату. В отличие от всего снаружи, она не блещет богатым убранством — лишь туалет и раковина с висящим над ней простым зеркалом.

Не в силах бросить взгляд на своё отражение, почти подбегаю к туалету и резко поднимаю крышку, не давая себе шанса передумать. Опускаюсь на колени и пытаюсь найти точку в горле, отвечающую за рвотный рефлекс.

Ничего не выходит. Странная смесь гнева и облегчения.

Опираюсь обеими руками о края унитаза и отрывисто выдыхаю. Чувствую себя грязной, выпачканной в чём-то склизком, противно пахнущем.

Слышу неожиданный поворот дверной ручки и скрип открывающейся двери.

Чёрт. Чёрт. Чёрт.

Я забыла закрыть эту гребаную дверь. Из горла почти вырывается досадливый стон.

Нет сил поднять голову и посмотреть в глаза вошедшему: такого стыда мне ещё не доводилось испытывать.

Звук неуверенных шагов и тяжелый вдох, громкий выдох. Звук удара кулаком об стену и сдавленное рычание. Пытаюсь незаметно встать на ноги, но не успеваю:

— Это ты? — меня застаёт врасплох неожиданный вопрос. — Какого чёрта ты здесь творишь?

Резко подскакиваю на ноги и поворачиваюсь лицом к говорившему, пытаясь незаметно прикрыть крышку унитаза. Прямо напротив меня горячо обожаемый Сьюзен Мартин — самый завидный парень нашего колледжа, по версии моих соседок.

На данный момент моя самая большая проблема.

Страх быть разоблачённой позволяет выдавить лишь жалкое:

— Я... — ты что, выблевала себе все мозги?

— Да, ты. Кажется, Коболье, так? Новенькая... — он замолкает на секунду, стараясь припомнить кажущиеся ему важными детали. — Из какого-то таинственного пансиона. У вас было так принято развлекаться?

— М-м, нет... Я просто... — Господи, он пьян. Пьян даже сильнее, чем большинство присутствующих. Пусть скажет уже что-нибудь и уходит, в данном состоянии он неспособен на глубокий детальный анализ.

— Можешь не напрягать свои извилины — на самом деле мне плевать.

Я не знаю, к какому выводу он пришёл. Это не имеет в это мгновение никакого значения. Важно лишь то, что сейчас я могу уйти отсюда — с этой пропахшей моральном разложением вечеринки, запереться в своей спальне и не думать о совершённом до самого утра, а что будет завтра, меня пока ещё не волнует.

— Они разводятся... — Что?! — После стольких лет брака... Отец считает её легкомысленной стервой, я...

Мартин смотрит пугающе безразличными глазами в запылённое зеркало. Складывается впечатление, что он не видит собственного отражения или не хочет видеть, боится разглядеть что-то, подтвердив какие-то свои опасения. Поэтому Макалистер незаинтересованно скользит взглядом по чертам своего лица: прямому носу, скулам, потрескавшимся губам. Затем яростно проводит рукой по спутанным русым волосам и выдыхает сквозь сжатые зубы:

— Блядь.

Нет ни одной мысли, что в таком случае следует сказать или как правильно поступить, но Мартин избавляет меня от этой необходимости — устало шепчет:

— Проваливай.

И я подчиняюсь. Понимаю, что это неправильно, безответственно оставлять его одного в таком состоянии, всецело предоставив самому себе, но как я могу помочь другому человеку, дать возможность почувствовать себя лучше, поддержать, избавить от чувства вины, которое Мартин, возможно, испытывает, если я не в состоянии помочь даже самой себе.

Я не могу прогнать угрызения совести, которые испытываю каждый раз, стоит увидеть родителей, подумать о своём теле, друзьях. Чем я помогу другому? Как замусоленные бездушные слова поддержки смогут помочь?

Не давая сомнениям взять верх, толкаю прикрытую дверь и снова оказываюсь среди пьяных сокурсников и сокурсниц, среди ароматов выпивки и дешёвой травы.

Хочется напиться. Хочется всё забыть. Хочется ни о чём не думать.

Желание настолько ощутимо — так сильно, что я почти поддаюсь искушению. Но физическая слабость быстро напоминает о себе: и я хочу упасть на кровать и заснуть.

Никогда больше не просыпаться.

Оказавшись за пределами гостиной, чувствую небывалое облегчение, почти радость — знакомое чувство.

Обычно его дарит голод. А сегодня одиночество.

Если меня попросят в будущем восстановить по памяти маршрут до своей комнаты, я смогу лишь описать безоблачное небо, звёзды и ярко сияющую луну.