Проект «Манхэттен» (гет)

Ещё никогда не чувствовала столь выворачивающую вину и муки беспокойной совести, как всю последующую неделю после той злосчастной вечеринки.

Наутро презрение к себе увеличилось в разы, стоило только увидеть те позорные цифры. Зеркало злобно смеялось, бесстыдно отражая опухшие щёки и располневшие икры.

Ты думала, тебе всё сойдёт с рук? Маленькая глупышка, у тебя было решение, но ты испугалась.

Решение... Разве это можно назвать решением? Сидя сейчас на этом подоконнике, упираясь выступающими позвонками в сырую каменную стену, я даже рада, что ничего не вышло: к этому чувству безнаказанности можно легко пристраститься.

Чувствовать вину необходимо во избежание соблазна сдаться подобным животным слабостям.

Я сильнее этого. А сожаление — напоминание.

Макалистер всю неделю бросал подозрительные взгляды — боялся, что я расскажу: что? Как он пьяный и злой вломился в зловонный туалет? Тяжёлые, оставляющие ядовитое клеймо дни бывают не только у Мартина Макалистера. Остальные люди так же решают собственные трудности, не занимаясь доскональным разбором его нетрезвого поведения.

Наивная Сьюзен воспринимала эти знаки внимания на свой счёт, полагая, будто новая стрижка — она немного подравняла концы — способна уложить к её стройным ножкам толпы поклонников.

Не такие они и стройные, Коул. Совершенства добиться практически невозможно. Взгляд независимо от желания падает на собственные.

Остаюсь почти довольна.

Слава Господу и крепкому виски. Судя по смятению и опасениям Мартина, некоторые детали нашей пикантной встречи стёрлись из его памяти. Оно и к лучшему. Все равно я никогда не обладала способностью создавать проработанную до мелочей ложь.

Гудение голосов доносится из противоположного конца коридора — обед подходит к концу.

Гомон настолько сильный, что давит своим монотонным гудением на барабанные перепонки. Мешает окунуться в болото изводящих мыслей.

Мучительно вздыхаю и спрыгиваю с подоконника. Опираясь руками на раму, глубоко дышу и жду возвращения жизненно важных возможностей — ясно видеть и уверенно ходить, не опасаясь за твёрдую поступь ног.

Медленно, не спеша начинают прорисовываться ветки властного, растерявшего посеревшие листья дуба, прячущее выцветшие лучи солнца по-осеннему увядшее небо, появляется отшлифованная поверхность озера.

В такие моменты болезненно-остро начинаешь ценить окружающую красоту.

Просыпаются опасение и страх в одночасье потерять всё.

Уверенно вывожу пальцем круг по покрывшемуся инеем стеклу и не могу оторвать от него взгляда, будто есть в нем что-то гипнотическое, завораживающее.

Звуки голосов становятся всё ближе и ближе. Хочу успеть уйти и спрятаться от толчеи, но глаза по-прежнему прикованы к рисунку.

Я схожу с ума.

Отрывисто встряхиваю головой, хватаю школьный рюкзак и быстрым шагом иду в класс.

* * *

— Битва состоялась в 1070 году. Инициатором столкновения...

Ещё пять минут. Пять бесполезно потраченных минут.

Любопытно, мистеру Герольду не жаль так бездарно тратить бесценные мгновения жизни?

Это время можно провести за чтением книги или сделать несколько упражнений.

Да, можно успеть сделать 30 приседаний, даже больше... Примерно... примерно...

Не имеет значения.

Мартин наверняка подойдёт ко мне после урока.

Не могу расслабиться под его взглядом уже около четырех минут. Наверное, Макалистер боится упустить меня после звонка. В таком случае, возможно, стоило передать записку?

Параноик.

Немного лицемерно судить других за наличие психических нарушений, не находишь?

Две минуты.

— Класс, к следующему занятию прошу приготовить ответы на вопросы три, пять и шесть после седьмой главы.

— Извините, мистер Герольд, уместно ли приготовить чуть больше? — проворковала и ослепительно улыбнулась Бордо.

Тошно смотреть на Эдит. Никогда раньше не замечала за ней склонности к подхалимству. Феромоны, источаемые молодым мистером Герольдом, должно быть, затуманили ей сознание. Что с женщинами делают волнистые тёмные волосы и выразительные светлые глаза?

— Разумеется, мисс Бордо, инициатива всегда поощряется, — встречная ослепительная улыбка. Отвратительно.

От ответа некогда уважаемой подруги спасает прозвеневший звонок.

Намеренно не торопясь, собираю учебники в портфель. Непривычно аккуратно укладываю тетради, ручки, учебник — жду Мартина, а он не решится подойти, пока класс не покинет последний студент. О слишком личном и тревожащем пойдёт разговор.

— Ты идёшь? — Сьюзен и Эдит.

Для заботы и участия вы выбираете удивительно прозаичные моменты.

— Нет, хочу уточнить пару аспектов по поводу сражения у мистера Герольда, — Бордо понимающе улыбается.

— Да, с таким преподавателем у меня тоже проснулся удивительный интерес к истории, — Коул прыснула, оценив шутку. — Не будем тебе мешать, подробный разбор материала требует много времени, — и подмигнув, Бордо утаскивает вслед за собой до сих пор хихикающую Сьюзен.

Боже, как в таких миниатюрных девушках помещается настолько огромное количество легкомыслия?

Бедный мистер Герольд: судя по боевому настрою Эдит, она серьёзно намерена взять эту крепость осадой.

— Коболье, есть минута? — покоритель семидесяти процентов женских сердец настолько предсказуем.

Он действительно всю неделю ждал удобного момента для прояснения смытых выпивкой из его сознания моментов или собирался с душевными силами?

— Да, конечно, — спокойно разворачиваюсь лицом к однокурснику и замечаю нервное одёргивание краёв пиджака, чуть расширенные ноздри и суженные зрачки глаз — тщательно скрываемые признаки раздражения.

Мартин Макалистер страшится незнания, оно злит, выводит из себя. А также его раздражаю я — невольный свидетель слабости.

— Что ты слышала? Что я рассказал тебе в туалете? — голос угрожающе отражается от холодных стен опустевшего помещения.

— Ничего, ничего слишком важного, — главное: вести себя невозмутимо. Он не должен догадаться о твоем настороженном отношении. О легком опасении.

Мартин недоверчиво хмыкает и подходит ещё ближе.

— Что ты знаешь? — он угрожающе нависает надо мной, уперевшись руками в парты по обе стороны от меня. Не остаётся сомнений — ещё немного и Макалистер перестанет себя сдерживать.

— Чёрт, действительно, ничего существенного. Ты пришёл и начал что-то мямлить себе под нос о разводе и о чем-то ещё, больше не помню, правда, — равнодушно встречаю тяжёлый взгляд серых глаз. Никогда не приводилось случая видеть Мартина так близко.

Он был бы невероятно красивым, если бы черты лица не портили сведенные к переносице брови и переполненные злостью глаза.

В исступлении, видя, что я неспособна поделиться с ним желаемыми сведениями, отталкивается руками от парт и запускает руку в волосы, совсем как в ту пятницу, ставшую для нас постыдным воспоминанием.

Мне понятно поведение Мартина — его злость, направленная на самого себя, под волну которой сегодня я была вынуждена попасть, смятение и сожаление о собственной непредусмотрительности.

Точно бабочка, по глупости залетевшая на свет в банку и обрекшая себя на добровольное заточение.

Он так похож на меня, только не прячет губительные чувства внутри, стараясь выплеснуть их, избавиться.

Вот чему следует поучиться.

— Совсем ничего, дорогая булимичка? — вопрос, заданный наигранно весёлым тоном, приводит меня в ужас.

Мерзкий манипулятор.

Он ни черта не знает об этом, как можно так?..

Не сдерживаюсь и вскакиваю со стула. Всепоглощающий туман снова обволакивает глаза.

Только не сейчас, пожалуйста.

Темнота не отступает, а становится всё гуще, насыщеннее, точно глаза замазали дёгтем.

Меня начинает трясти. Всё сильнее и сильнее.

Не могу найти опору.

Чёрт.

Почему именно перед ним, перед зазнавшимся ублюдком?

Чувствую на щеке хлёсткий удар, ещё один и ещё.

Слышу обрывки фраз.

Но больше не вижу ничего, кроме душащей темноты.

* * *

Как же раскалывается голова.

Будто в череп воткнули тысячи маленьких иголочек и надавили, стараясь усилить боль.

Гребаные садисты. Кто бы вы ни были.

И вездесущий запах нашатыря. Словно в голове провели санитарную обработку.

— Милочка, — раздаётся незнакомый мягкий голос откуда-то справа. — Мисс Коболье, как вы себя чувствуете?

Прекрасно — чуть не срывается с языка.

Распахиваю глаза и вижу лицо школьной медсестры, полной пожилой женщины со спрятанными под белый чепец волосами. Она смотрит с участием и настолько искренним сочувствием, а мы ведь даже незнакомы.

В памяти всплывает лицо матери, страдающей из-за меня.

Пытаюсь прогнать её образ — я так устала от чувства вины.

Необдуманная попытка подняться с кровати вызывает тошноту и головокружение.

Как же паршиво.

Оливковые стены лазарета сливаются в одно зелёное пятно. И некогда фоновый шум заполняет сознание.

— Милая, вам пока нельзя вставать, ваше состояние слишком подвижно, — эта фраза заставляет меня напрячься под её внимательным взглядом. Она не могла догадаться. Не имела никакого права. — У вас был голодный обморок, благо мистер Макалистер оказался рядом и принёс вас сюда, — она чувствует возросшие при упоминании его имени напряжение и страх, спешит успокоить, — Не волнуйтесь, дорогая, он не знает. Я побеспокоилась об этом, — немного расслабляюсь и благодарно смотрю на женщину.

Мистер Макалистер. Великий спаситель.

Если бы вы знали, кто был спусковым крючком этого приступа и почему Мартин оказался поблизости.

Сейчас важно сосредоточиться на проблеме, перебравшейся из постоянного статуса "опасная" до звания "угрожающая".

Эта милая женщина теперь знает. Я должна приложить все усилия, чтобы новость не долетела до родителей.

— Как долго я должна здесь пробыть? — ничего не значащий вопрос слетает с губ. Главное: заполнять пустоту, не давать возможности приступить к нравоучениям, нотациям, бесконечному повторению давно известных истин.

— Пока не будете чувствовать себя лучше, — следует уклончивый ответ. Солидная фигура медсестры порхает вокруг белоснежной кровати, наводя порядок на чёрной тумбочке, поправляя сбившееся от моих угловатых движений одеяло. Мое присутствие портит искусственный порядок палаты.

Боюсь, медсестра не догадывается, что это моё единственное состояние. Оно ни плохое, ни хорошее. Просто единственно доступное.

— Мы обязаны донести о происшествии вашим родителям, мисс Коболье.

— Нет! — Резко выкрикиваю, не успевая подумать.

— Они должны знать, дорогая, а до тех пор вы полежите здесь, — женщина успокаивающе гладит меня по согнутой спине. — Вы сейчас такая тощая, но мы вас откормим, не волнуйтесь.

Именно этого я и боюсь.

С таким нарушенным обменом веществ набрать избыточный вес нетрудно и за неделю. Какой бы правильной ни была диета.

К счастью, ещё есть время продумать план и увернуться от больничного почасового питания.

Разговор становится похожим на игру.

— Почему нельзя не говорить моим родителям? У многих девушек такое случается из-за гормонов, стремительного полового созревания. В этом нет ничего серьёзного, — какая я жалкая.

— Гормоны? — она снисходительно улыбается и демонстративно окидывает моё тело сочувствующим взглядом. Не жалейте сопротивляющуюся изящному физическую оболочку. — Возможно, я несколько стара, но не глупа, моя милая. Если это произошло один раз, произойдёт и другой. Мой врачебный долг — сообщить родителям, — не давая возможности возразить, медсестра покидает меня.

Со стоном откидываюсь на подушки и плотно зажмуриваю глаза. Если они узнают — отец разозлится, мать не сможет его успокоить, и я попаду в специализированную клинику.

Достойное завершение стольких лет стараний.

Хватаю подушку с близстоящего кресла и яростно кидаю в сторону противоположной стены.

Досада и гнев не уменьшаются.

Жалею, что не могу кинуть кресло вместо этой стерильной подушки.

* * *

Суп.

Нет, не так. Субстанция, отдаленно напоминающая суп — неаппетитная кашеподобная масса.

Искренняя, не вымученная брезгливость поднимается по горлу.

На второе куриная котлета с гарниром в виде картофельного пюре — не менее 500-600 калорий.

Одна порция в лазарете калорийнее моей суточной нормы.

Представления врачебного персонала школы о правильном питании удивляют — ни в одной книге, провозглашающей себя Библией для худеющих, картофельное пюре не упоминалось.

Медсестра ушла на время к другому пациенту, оставив меня одну. Предоставленного времени должно хватить.

За два часа в голове успел сформироваться примитивный порядок действий.

Открываю ящик прикроватной тумбочки, расстилаю страницу принесённого медсестрой модного журнала — женщина хотела скрасить мое пребывание чтением о выгодном сочетании оттенков бордового и серого.

Правильная одежда не всегда делает лучше. Пиджаки и брюки вишнёвого и дымчатого цветов смотрятся изысканно лишь благодаря стройным фигурам моделей.

Аккуратно, стараясь не испачкать тумбочку, перекладываю содержимое тарелки на развёрнутый журнал. Для убедительности размазываю немного пюре по поверхности. Суп же оставляю нетронутым — нет ни одной подходящей ёмкости.

Медсестра, зная про болезнь, может поверить в моё быстрое насыщение.

Едва успеваю закончить, слышу слегка шаркающие, приближающиеся шаги.

— Ты уже поела? Как быстро! — женщина приятно удивлена — в уголках глаз притаилась радость.

Киваю и слегка улыбаюсь в ответ, стараясь ничем не выдать внутренних сомнений и волнения.

— Суп не понравился? Что ж, ничего страшного, ты большая молодец! Видишь, нет никакой нужды бояться еды.

Я не боюсь еды, только последствий её употребления.

— Отдыхай, а вечером поговоришь с родителями, и вы вместе решите, что делать, — нет, они назовут точную дату моей госпитализации.

* * *

Звук незнакомых шагов усиливается по мере приближения к моей кровати. Затем ширма слегка отодвигается, и я вижу Макалистера, относительно спокойного, если судить по нашему прошлому разговору. Правда руки в карманах, и челюсти плотно сжаты, но взгляд уверенный.

Не понимаю, зачем он пришёл.

Мне больше нечего сказать. Единственное, что возможно — предостеречь сухим и банальным советом от подобных проблем.

— Гм... Как себя чувствуешь? — Мартин, вопросы подобного рода задают не таким холодным тоном, точно исполняешь обязанность или отдаёшь вынужденный долг.

Но это самая разумная причина его прихода — он чувствует раскаяние, сожаление и пришёл задать дежурные вопросы и, извинившись, уйти.

— Лучше, спасибо, — смотрю в глаза и слегка покровительственно улыбаюсь.

— Черт, слушай, я не хотел, чтобы так вышло... Просто... Я... — не договорив, он замолкает, прикрывает глаза и, взяв себя в руки, произносит. — Мне жаль, — последняя спокойная фраза портит впечатление от предыдущих сумбурно подобранных слов.

— Все нормально, правда, — в произошедшем больше моей вины, нежели его.

Но так невыносимо хочется винить не себя.

Мартин молча смотрит на меня, скрестив руки на груди и теребя пуговицу на манжете форменного пиджака, словно размышляя об уместности вопроса.

Несколько игриво поднимаю брови, подбадривая.

По лицу Макалистера пробегает ухмылка, но он снова быстро становится собранным и спрашивает:

— Почему ты... Из-за чего ты потеряла сознание? — лицо его безучастно, но пальцы, по-прежнему не выпускающие пуговицу, выдают внутреннее напряжение.

Он действительно не хочет быть причиной моих страданий.

Он не настолько злобный ублюдок, каким я стала его считать после той яростной вспышки в кабинете истории.

И у него тоже нет иммунитета от вируса угрызений совести.

Несмотря на внутренние противоречия, сопровождавшие меня на протяжении семнадцати лет жизни, на бесконечную путаницу мыслей и непонимание собственных желаний, я точно знаю, что никому и никогда не пожелаю испытывать это разъедающее изнутри чувство — вину. В особенности незаслуженную.

— Точно не из-за тебя: ты не столько красив, чтобы я падала из-за тебя в обмороки.

В первое мгновение ничего не меняется — плечи напряжены, голова слегка наклонена к груди, выжидающий взгляд направлен на меня. Но только подлинный смысл сказанного становится ясен Мартину, он, словно зажатая пружина, распрямляется, в глазах на минуту мелькает облегчение, а многострадальная пуговица наконец высвобождается из плена пальцев.

Замечая, что я не собираюсь называть настоящую причину, Макалистер просто кивает и с напускной небрежностью бросает:

— Что ж, конечно, моё эго немного пострадает, но в целом это очень хорошо.

Ты даже не представляешь, насколько.