Проект «Манхэттен» (гет)

На удивление, известие о поездке в Италию не вызвало у родителей бурных протестов. Находясь под радостным впечатлением от моего мнимого выздоровления, они согласились почти сразу, успев уточнить, с кем я еду и когда ждать моего возвращения, и, взяв с меня твёрдое обещание отвечать на все звонки и продолжать правильно питаться, отпустили, решив, что это послужит хорошим поощрением моему правильному поведению.

Я втайне надеялась, что они воспротивятся, сославшись на необходимость проводить с ними хоть то немногое время каникул и на ужасное пренебрежение семейными узами.

Но мама и папа были настолько сильно окружены туманом благоприятного исхода, что готовы были идти на любые уступки, лишь бы я снова не занялась прежним самоистязанием.

Поэтому сейчас я еду в такси из аэропорта Мальпенса, любуясь старинными улицами Милана, окна домов которого поглощают ленивые солнечные блики, слушая бестолковые разговоры соседок, изредка разбавляемые шумом города, и думая о том, что для нелюбви к себе теперь у меня на одну причину больше.

* * *

Я расплачиваюсь с таксистом и выхожу из машины. Эдит и Сьюзен ждут меня снаружи.

Передо мной вырастает двухэтажный безвкусно реставрированный старинный дом. Возможно, в одном из подобных когда-то жил известный художник Ренессанса, литератор или просто родовитый аристократ, который впоследствии, обнищав, стал сдавать комнаты за гроши. И через несколько лет неприметный ушлый делец выкупил всё здание и выставил на продажу, где семья Джерома, вероятно, подобрала обветшавший дом и истребила в нём последние остатки благородного лоска.

Но дешёвый блеск снаружи не всегда способен спрятать унылое содержимое.

— Натали, пойдём скорее, нас уже давно ждут, — капризно заметила Бордо, нетерпеливо покручивая серебряное колечко на безымянном пальце.

— Да, заставлять ждать крайне невежливо, — весело киваю головой, и мы втроём проходим внутрь.

Пока я поднимаюсь по лестнице, меня не покидает странное предчувствие, будто что-то необычное, неординарное произойдёт со мной за эти две недели.

* * *

— Джером, я так скучала, — Эдит бросается на шею Кальвина, едва дверь успевает приоткрыться.

— Милая, дай своим подругам пройти, — хихикает Джером и гладит её растрепавшиеся от прохладного ветерка волосы.

Надо отдать ему должное: так деликатно усмирить чувственный порыв Эдит Бордо, заставив её некоторое время подождать, почти невозможно.

Он слащаво улыбается и жестом приглашает нас зайти. Сьюзен, кокетливо улыбнувшись, мигом залетает внутрь.

— Здравствуй, Макалистер, — слышу слегка охрипший от удивления голос Коул.

Мартин Макалистер?!

Никогда раньше не замечала за ним желания так тесно общаться с Кальвином — Мартин, как я неоднократно замечала, не терпит в людях подобострастия, желания угодить в любой мелочи, на что никогда не скупится Джером.

Макалистер производит впечатление гордого, безучастного, местами высокомерного человека, чья самооценка не нуждается в ежеминутной подпитке любезностями.

Желая непременно удостовериться в словах Сьюзен, нетерпеливым шагом, минуя неуместно застывшую в проходе пару, протискиваюсь в комнату.

Это просторная светлая гостиная с большими окнами от пола до потолка, занавешенными тяжёлыми грязно-сиреневыми шторами, с парой кожаных, местами потёртых кресел и таким же кожаным диваном с несколькими пёстрыми подушками, не вписывавшимися в общий минимализм помещения — где, наблюдая за клубами дыма, растворяющимися в воздухе, сидел, задумавшись, Мартин.

— Привет... — он зажмуривает глаза, пытаясь припомнить имя, но фраза остаётся незавершённой, и Макалистер, желая загладить неловкость, игриво улыбается Сьюзен.

Как противно и жалко.

Хочу восстановить баланс, отомстив за Сьюзен, но в голову не приходит ни одной остроумной реплики.

Поворачиваю голову к Коул и замечаю, как быстро скрыв обиду, она заставляет губы растянуться в небрежной улыбке.

Сьюзен Коул, как же сильно я в тебе ошибалась.

— А где тут можно оставить вещи? — вопрос, адресованный Джерому, уже задан её обычным тоном — весёлым и беззаботным.

Если только не пытаться взглянуть чуть глубже.

— Я бы тоже с радостью оставила где-нибудь свой чемодан, — я намерена хотя бы попытаться поддержать Коул.

— Не отвлекайте, пожалуйста, такими глупостями моего любимого Кальвина, — проворковала Эдит, вцепившись в его плечо, — Мы так давно не виделись.

Никто, кроме меня, не замечает, как Сьюзен нетерпеливо оглядывается по сторонам в попытке найти другую комнату и спрятаться, не видят её дрожащих от бессмысленных попыток сдержаться рук.

Кажется, всех мгновение назад ослепил эгоизм, и они не успели разглядеть личную драму Коул.

— По лестнице налево, — едва успевает ответить Джером в промежутке между глупыми заигрываниями Эдит.

— Спасибо, — благодарю его, а Сьюзен вежливо кивает, и мы вместе уходим.

* * *

— Сьюзен, можно к тебе?

Мы почти сразу нашли гостевые спальни и, договорившись встретиться через час, на время разошлись.

Комната приятно удивила отсутствием вычурности фасада и модного минимализма гостиной — двуспальная кровать в стиле Прованс, мягкий ковёр и небольшой серый комод, куда я в ту же минуту переложила свои вещи, не оставляя одежду и прочие мелочи до вечера не распакованными — привычка детства.

Позвонив родителям, я стала ждать истечения положенного часа, ясно понимая, что Сьюзен необходимо дать время успокоиться.

— Входи, конечно, — дверь не заглушает подавленности голоса.

Я застаю Коул за раскладыванием на белом туалетном столике помад по интенсивности цвета — от бледно-розового к кричаще-красному. Эту забавную особенность я впервые подметила, только поселившись с ней в одной комнате, когда после протирания пыли она долго сидела на полу, пытаясь разобраться в яркости оттенка.

— Сьюзен, ты не должна... — на языке крутятся одни затёртые слова утешения.

Она поднимает глаза и серьёзно смотрит на меня, терпеливо ожидая окончания фразы.

Я не имею ни малейшего представления о том, как следует продолжить.

Ты не должна что? Переживать из-за невнимательности сосредоточенного лишь на своих проблемах парня, которым восхищалась?

Только сейчас понимаю, как я была смешна в своём снисходительном, слегка пренебрежительном отношении к Сьюзен — девушке, оказавшейся сильнее и лучше меня.

Я всегда воспринимала её влюбленность в Мартина как шутку или поверхностное увлечение красивым парнем.

Возможно, сама Сьюзен хочет, чтобы все так думали, не желая выставлять свои слабости перед равнодушной мной, самовлюблённой Эдит и остальным окружением.

Это напоминает мою болезнь, только она каждый день видит причину своего душевного голода и, в отличие от меня, умело прячет внешние проявления.

Какой измождённой должна быть её душа.

— Он... Мартин просто, — нервно потираю плечо и пытаюсь подбадривающе усмехнуться — самовлюблённый ублюдок, не стоящий твоего внимания и нервных клеток.

— Знаю, но, — невеселый смешок, — это сложно объяснить, просто он такой Макалистер, — она запрокидывает голову на спинку кремового стула и закрывает лицо руками.

Может быть, влюблённость Сьюзен в популярного засранца вызвана естественным желанием доказать в первую очередь себе и всем остальным собственную значимость. Ведь если бы Мартин обратил внимание из всего многообразия крутившихся на его орбите девушек именно на неё, она бы совершенно точно знала, что важна и интересна — заметна.

Я подхожу к ней, отнимаю слабые руки от лица и обнимаю худые сгорбленные плечи, пытаясь передать немного собственного спокойствия.

— Ты совершенно точно имеешь значение.

* * *

Джером и Эдит, как я успела выяснить, любят исключительно шумные мероприятия и людные места, лишённые свободы передвижения и свежего воздуха, напрочь отравленные смесью никотина и спирта.

За один вечер мы успели посетить три самых модных, по сведениям Кальвина, бара, располагающихся недалеко от его квартиры.

Я по-настоящему счастлива, что в своё время родители Джерома решили пренебречь расположением дома не в центре Милана — ради относительного спокойствия, — и на нашем пути встретилось небольшое количество увеселительных заведений.

Иногда я тоже испытываю потребность в подобных развлечениях — это помогает не думать, отогнать жалящие мысли, растворившись в громкой, поглощающей тебя толпе.

Что случилось и сейчас. Несмотря на подсознательное нежелание приобщаться к испорченной массе людей, возможные неприятные последствия и собственный тошнотворный опыт, я решаю дать себе волю на один вечер — всего один чёртов вечер — и совсем немного расслабиться и постараться не дать тем-самым-мыслям прогрызть изнутри дыру в моем черепе.

Но подобное поведение отнюдь не мешает мне испытывать неприязнь к людям, теряющим контроль над своим телом, позволяющим дурманящим парам заполнять их головы, не оставляя дюйма свободного пространства. Возможно, подобные мысли вытекают из нежелания признавать собственные слабости — не знаю. Но факт остаётся фактом — подобные сборища вызывают во мне отвращение.

Какое мелочное лицемерие.

Мне необходимо совсем немного, и приятная отрешённость и долгожданная безмятежность уже охватывают тёплой волной всё тело.

Два неполных стакана красного вина, и железобетонные барьеры в голове понемногу превращаются в дым.

Оно действительно помогает, выкуривает все угнетающие сознание парадоксы, избавляет от рефлексии.

Но пошлая обстановка начинает довлеть надо мной, громкие разговоры оглушать, яркие краски распарывать чувствительную сетчатку.

Непреодолимое желание сбежать выливается в скупое смс Эдит, предупреждающее о моем уходе — не хочется тратить время на их долгие поиски, учитывая размеры бара. И, расплатившись, я выхожу на улицу.

Глубоко вдыхаю ночную свежесть и широко улыбаюсь. Ещё никогда в своей жизни мне не доводилось вот так стоять под угольным небом, чувствовать на коже покалывание прохладного ветра и ощущать пьянящую свободу.

* * *

Шагая по безлюдным тротуарам, наслаждаюсь видами ночного Милана, подсвеченными фасадами зданий и уютом узеньких улиц.

Дойдя до нужного подъезда, останавливаюсь и делаю ещё один глубокий вдох, наслаждаясь головокружительным ощущением безмятежности и предрассветной свежести.

Быстрыми шагами поднимаюсь по лестнице и с удивлением обнаруживаю, что дверь незаперта — не одна я решила насладиться одиночеством.

Легонько толкаю её и захожу внутрь. У окна, облокотившись плечом о стену, спиной ко мне стоит Макалистер, держа стакан с коньяком в руке.

Зачем менять место, не меняя занятия?

Шум у входной двери выводит Мартина из молчаливого разглядывания плохо освещённого города, он поворачивается лицом и безразлично произносит:

— Ты рано.

Кидаю сумку на диван и тихо встаю рядом с ним, пытаясь понять, что так привлекает его внимание на улице. С нашего этажа видны лишь окна противоположного дома, пара фонарей и нетвёрдо идущая женщина, бесцельно шатающаяся, безрезультатно пытающаяся найти верную дорогу.

До конца не могу понять, почему решаю остаться рядом с ним, а не ухожу или безмолвно жду остальных.

— Устала, — не могу оторвать глаз от той женщины, — там слишком много людей.

— Но нет ни одного стоящего человека, — слышу, как он саркастически фыркает.

— А почему ты здесь, почему не остался с Джеромом?

За окном по очереди умирают фонари — наступает утро. И небо становится на пару тонов светлее.

Во мне звучит отголосок подступающего перерождения, всеобщего очищения.

Надежда выйти из созданного своими руками порочного круга сильна, как никогда до этого дня.

Поворачиваю голову и встречаю испытывающий и одновременно подчиняющий взгляд Мартина — он будто раздумывает, как грамотнее ответить на мой вопрос, не выдав слишком многого. Но мысли в его голове, смешиваясь с парами коньяка, становятся неповоротливыми и слишком тяжёлыми. Мартин больше не пытается их подчинить и тихо отвечает:

— Отец написал мне, что через неделю назначена дата суда, где будет принято решение о разделе имущества и подписаны окончательные бумаги по разводу, — Макалистер делает большой глоток и закашливается.

Он снова делает это со мной: опять ставит в тупик своим болезненным откровением, заставляет слова в моей голове метаться и прятаться по разным углам, отказываясь собираться в правильные предложения.

Я вижу по его застывшей позе и нервному постукиванию пальцев по стене: он ждёт моих разбежавшихся слов.

— Мне жаль, Мартин, — как же тошно от понимания, насколько эти слова пусты и незначимы. Обычно их говорят совершенно чужие друг другу люди, маскируя своё безразличие за лживым сочувствием.

Но разве я и Мартин приятели, близкие друзья?

— Не бросайся клише, — в его ухмылке проскальзывает ядовитый триумф, словно он и не думал добиться от меня большего.

Мне обидно от понимания, что Макалистер считает меня поверхностной и незаинтересованной в ком-либо помимо себя.

А разве он не прав? Разве я не думала о себе, голодая, отравляя жизнь маме и папе, отправляясь в Италию?

Сбегая от питающих ненависть к себе образов, не успевая подумать, задаю вопрос:

— Выпивка всегда на тебя действует так? — он непонимающе хмурит брови. — Ну, знаешь... В некотором роде делает тебя правдивым, — понимаю всю бестактность моего вопроса чересчур поздно — Мартин доверился мне, пусть в пьяном состоянии, это не имеет значения, я же опять пытаюсь перевести всё в шутку, лишить важности, обесценить его честность.

— Не всегда, — и через секунду добавляет, — и не со всеми.

Подставив стакан под незрелые лучи солнца, Макалистер наблюдает игру света на хрустальных гранях. Отблески попадают на его лицо, прорываясь через тень, поглотившую фигуру Мартина. После моих последних слов он не бросает на меня ни одного взгляда.

Грубая и невоспитанная идиотка.

Душевная необходимость быть лучшим человеком хотя бы для кого-то, желание начать меняться изнутри и изменить мнение Макалистера обо мне заставляет химические реакции в мозгу протекать так стремительно, как никогда раньше, принуждая нервные клетки найти возможность заполнить образовавшуюся пустоту.

Зачем я переступаю через себя, стараясь произвести хорошее впечатление на человека, вызывавшего ещё только утром лишь раздражение?

На человека, так ужасно обошедшегося с Эдит.

Всё дело в том, что я не могу забыть раскаяния, на мгновение пробежавшего по безучастному лицу в лазарете, и такого же мимолетного облегчения, обнаживших душу Мартина ровно настолько, чтобы я успела уловить её живое дыхание и застать чувства, не посещающие жестоких и чёрствых людей.

Эти же переживания завладевают им и сейчас.

Как и в тот день я хочу попытаться избавить его от них.

— Я думала, что ты не хочешь рассказывать об этом, — нервически потираю запястья, взволнованно дожидаясь реакции Мартина на очередной вопрос.

— Теперь уже нет никакой разницы — в любом случае все скоро об этом узнают, — он неопределённо подёргивает плечом и снова переключает внимание на стакан, начиная указательным пальцем обводить тонкие края.

Мы стоим несколько минут в тишине.

Мне больше нечего сказать — ему, видимо, не хочется говорить.

Делаю неуверенный шаг в сторону, собираясь уйти, но меня неожиданно останавливает его голос:

— Знаешь, я же вёл себя как мелкий мудак, — его взгляд похож на взгляд учёного, сделавшего страшное открытие и пытающегося найти в своих вычислениях спасительную ошибку.

— Ты не можешь быть причиной развода. За всю историю человечества ни разу не встречался случай, чтобы ребёнок был во всем виноват. Они могут больше не любить друг друга, но не тебя, — искренне надеюсь, что слова не звучат слишком пафосно и смогут немного ему помочь, убедить в своей невиновности, отыскать ту самую ошибку.

— Не обязательно быть единственной причиной, достаточно быть одной из, — не могу поверить, что даже в этом споре он не желает быть проигравшим.

— Ты всегда ищешь проблему в себе, правда? Немного самоуверенно, — печально улыбаюсь, осознав правдивость этих слов для самой себя.

Только разница лишь в том, что я действительно заставляю своих близких страдать, а не присваиваю себе чужие заслуги.

Он ухмыляется, видимо, вспоминая мой похожий ответ в больничном отделении. Вдруг его лицо делается задумчивым, брови легонько дёргаются, словно в удивлении.

Через некоторое время его черты вновь разглаживаются, а взгляд приобретает былую серьёзность, только к ней прибавляется необъяснимое понимание.

— Ты сегодня ничего не ела, — моя голова слишком резко поворачивается в сторону Макалистера, — В кафе перед клубом. Ты одна отказалась.

Черт бы побрал его память и треклятую наблюдательность.

Или это подсознательная защита головного мозга — переключиться на чужую проблему, забыв на время о своей?

Я бы так хотела продолжить утешать тебя, Мартин. Но ты насильно принуждаешь меня вновь войти в самую чащу мыслей, стоило лучу солнца пробиться сквозь их длинные ветви.

— Я не хотела. У меня проблемы с желудком, а фастфуд не самый лучший выбор для людей с гастритом, знаешь ли, — но он не улыбается, а взгляд не становится мягче, Мартин продолжает выжидающе смотреть, словно следователь на допросе, знающий, что преступник всё равно совершит ошибку и выдаст себя.

Лучше бы он так умело скрывал эмоции, когда дело касалось его собственных проблем.

— Ты из-за этого упала в обморок тогда, — пытаюсь рассмеяться, опровергнув его догадки, но выходит только сглотнуть. — Какая же ты дура, Коболье.

Макалистер странно смеётся и смотрит в пол, перекатывая стакан между ладонями.

— Я не нуждаюсь в оценке своего поведения человеком, который неспособен разделаться с несуществующей виной, — мои глаза сощурены, а неприятная улыбка растягивает губы, — К совершеннолетию с этим вполне возможно справиться, — ненависть к себе вместе с адреналином растекается по венам словно кислота: я намеренно давлю на наиболее болезненные места, используя почерпнутые из предыдущего разговора сведения.

Так происходило всегда при попытках матери и отца выведать причину моего отклонения, обнаружить истоки — гнев и обида на их непонимание туманили сознание, и я больше не могла сдержать отравляющие душу слова.

Подобные размолвки были моим наркотиком или отвлекающим элементом: в самом начале я гордилась своим остроумием и витиеватыми фразами, мысли о еде на время покидали сознание, но стоило спору утихнуть, а мне избавиться от токсичных чувств, как всё произошедшее выступало на передний план, и сказанные слова казались подлыми и неуважительными.

Это повторится сегодня, но чуть позже, когда я останусь наедине с собой и стану с особенной тщательностью взвешивать, вымерять каждый слог и ненавидеть себя за любое предложение.

Мартин смотрит ледяным взглядом и цинично кривит губы:

— Ты вроде бы не производишь впечатления одной из тех тупоголовых барышень, целью чьей жизни является похудение, — в его глазах показная жалость. — Поэтому вдвойне обидно, что подобные мозги оказались так сильно подвержены влиянию массовых стереотипов о красоте, — Макалистер цокает языком с притворным сожалением.

Пальцы холодеют, а телом от волнения овладевает дрожь.

— Причина не во влиянии общества, — стараюсь совладать с собой и говорить как можно спокойнее, — дело в людях, которые губят твою самооценку неосторожными фразами, — скрестив руки на груди, добавляю: — Ты не имеешь ни малейшего понятия, о чём говоришь.

— К моему великому счастью, — Мартин нагло усмехается. — Если же дело не в общественных стереотипах, то в чём? Где же ты откопала именно такой идеал красоты, м-м-м?

Безумно хочется подойти и, выхватив из рук Макалистера пустой стакан, швырнуть его в стену — невозможно смотреть, как он самоуверенно постукивает по нему пальцами.

— Можно подумать, что тебе самому были бы интересны полные девушки, — необходимо изобличить его двуличие, выманить наружу правду.

— Так всё упирается в моё внимание? — Мартина забавляет это заявление: стакан мгновенно оставлен в покое, в глазах поблескивает веселье.

— Нет, проблема в тебе подобных, — он заинтересованно приподнимает левую бровь. — В людях, полагающих, что им всё позволено: говорить любые вещи, указывать на не понравившиеся мелочи. В людях, которые считают, будто только их мнение важно, — последние слова даются особенно тяжело — дрожь становится всё сильнее, и голос местами срывается.

Соберись, ты не дашь ему увидеть твою слабость.

— Разве я тебя оскорбил? — для Мартина это игра — он жонглирует словами, словно привычными руке мячами. — Я лишь высказал своё мнение по этому вопросу. И если тебе действительно интересна точка зрения представителей мужского пола, — он выпрямляет спину и бесстыже улыбается, — лично мне бы не захотелось трахать умирающую от истощения девушку.

Делаю успокаивающий вдох и, подражая Макалистеру, отвечаю:

— От имени всех умирающих от истощения девушек заявляю: данная потеря, безусловно, будет ощутима и непоправима, но мы приложим все душевные силы, чтобы справиться с этим.

Мартин отталкивается от стены и, делая два шага мне навстречу, оказывается слишком близко, я даже чувствую запах его проспиртованного дыхания.

Он наклоняется, заправляет непослушный локон мне за ухо и шепчет, касаясь прохладным кончиком носа ушной раковины:

— Да, справитесь?

Сердце начинает биться необычайно быстро, щеки слегка розовеют, а выдох застревает в горле.

Он трётся щекой об мою щеку, скользит губами по скуле, а руки нежно гладят талию.

Все слова растворяются в ощущениях. Остаются лишь звуки вдохов и выдохов, мечущихся в вакууме сознания.

Мартин Макалистер, в честном споре запрещено использовать подобные методы.

Затем он спускается чуть ниже, прикусывает кожу шеи, мгновенно зализывая покрасневшее место языком. Не могу сдержаться и запускаю руку в мягкие волосы, притягивая ближе.

Чувствую его самодовольство кожей, но уже очень сложно остановиться, когда его руки так гладят предплечья, а сбитое дыхание щекочет кожу.

Из-за шума крови в ушах мне не удаётся услышать звук щёлкнувшего замка и скрип двери, успеваю уловить только довольный мужской смешок, мгновенно сбрасывающий с меня необычное оцепенение. Порывисто отталкиваю не опомнившегося ещё Мартина. Дезоориентированный, он оступается, но в ту же минуту расправляет плечи и переводит недовольный взгляд на Джерома. Дробными гулкими шагами отступаю вглубь комнаты, отыскивая спасительный полог маскирующей тени.

Тщетно.

Глаза Кальвина с интересом мечутся между моей застывшей фигурой и до смешного расслабленным, безразлично отряхивающим чёрные брюки от мелких ворсинок Мартином Макалистером.