Проект «Манхэттен» (гет)

Моя жизнь с тринадцати лет напоминает цепь всё более опасных действий, ведущих к неизбежному взрыву, словно неконтролируемое деление ядер урана. Пока неизвестен конечный результат, но, боюсь, это станет ясно в недалёком будущем.

Расположившись на удобном деревянном стуле в дальнем пыльном углу библиотеки, я читаю «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи, взволнованно ожидая 16.30.

Скорая встреча с Мартином мешает осмысливать прочитанное. Я постоянно отвлекаюсь: разглядываю старые стеллажи, заставленные всевозможными книгами, или сверяю время по небольшим наручным часам.

Книгу я получила необычным способом и от неожиданного человека — Мартина. Поведение Макалистера радикально изменилось после той встречи в женской уборной (я так и не отважилась спросить его о столь внезапном появлении и причинах, побудивших на недвусмысленное продолжение). Внимательный, не упускающий ни одного движения взгляд Мартина со следующего дня стал неотъемлемой частью всех моих приёмов пищи.

Такое внимание неприятно и напоминает знакомое поведение родителей, старающихся не упустить из внимания ни одного съеденного мною кусочка.

Только в их действиях угадывается беспокойство, а мотивы Мартина до обидного однозначны. Я не желаю быть его благотворительным проектом для успокоения совести.

Около недели назад, сидя за столом в переполненном мучительными запахами свежеприготовленных блюд зале в компании плотно обедавших подруг и помешивая чайной ложечкой остывающий, но всё ещё ароматный кофе, я услышала звук шлёпнувшейся о стол книги, следом её хозяин коснулся моего плеча, разворачивая к себе. Руки Мартина засунуты в карманы брюк, губы слегка поджаты, но глаза сосредоточенно разглядывают моё лицо. Может, Макалистер отыскивал в чертах нерешительность, которая могла бы позволить ему почувствовать себя ведущим в ещё не состоявшейся беседе?

Отсутствие привычной лёгкости, свободы в обращении с кем-либо свидетельствовало о крайней степени сомнений и неуверенности в правильности уже совершённого поступка.

— Ознакомься, тебе будет полезно, — он указал подбородком на книгу. — Ты с невероятной скоростью приближаешься к этому заведению.

— Спасибо, но, правда, нет нужды так беспокоиться, — я свела брови к переносице и улыбнулась с напускной признательностью.

— Не стоит благодарностей, вернёшь через неделю, — улыбка, не затронувшая светлых глаз, быстро потухла с окончанием фразы. — Приятного аппетита, и скоро увидимся, — сдержанно кивнув Коул и Бордо, Макалистер быстрым и уже уверенным шагом вернулся к своему шумному столу.

Его неожиданное появление распалило любопытство Эдит и затушило на весь оставшийся день живость Сьюзен.

В той книге я нашла записку, впоследствии часто мной перечитываемую. «Ты неизбежно столкнёшься с Милдред Рэтчет».

Мартин, Макмерфи был вынужден терпеть её режим по собственной глупости и из-за опрометчивого принятого решения.

Я никогда не буду столь неосмотрительна в своих поступках. Ни дома, ни в школе меня не смогут уличить в голодании. Помогут недавно купленные таблетки (спасибо информативному форуму и сидящим там отзывчивым девушкам). Перед первым приёмом чувство неправильности и ошибочности этого шага было немногим слабее страха перед вызовом рвоты. Опасения были напрасны.

Негативных последствий нет, голод приятно притупляется, на еду смотрю с обычным спокойным равнодушием, насыщенные запахи питают обонятельные рецепторы — этого достаточно.

Присутствие в обеденном зале перестаёт быть пыткой. Супы, фрукты, мясо, хлеб, рыба блекнут. Желание справиться, преодолеть животное и приблизиться к возвышенному идеалу сильнее благодаря лекарствам. После предыдущего срыва смотреть на поглощающих пищу ложка за ложкой было невыносимо. Словно назло мне они дольше обычного пережевывали, проглатывали. Я же должна была пережить этот день, перетерпеть до завтрашнего, более легкого, стараясь сдержаться и не наброситься на заваленные едой тарелки. Даже хлеб казался необычайно вкусным, питательным, непозволительно ароматным.

Таблетки — временное явление. Маленькие капсулы лишь снова помогут привыкнуть к небольшому объёму пищи. Я обязательно почувствую готовность справляться без них. Через некоторое время будет проще. Больше не позволю себе жалких срывов. После них появляется непреодолимое омерзение, схожее с ненавистью к собственному телу. Еда и отсутствие воли — основные противники на пути к идеальной фигуре. Осталось потерпеть ещё совсем немного. Затем я выйду из этого самостоятельно, без помощи извне. Макалистер ошибается.

Взгляд на часы. 16.25. Торопливо собираю вещи в рюкзак и, подхватив так и не дочитанного Кизи, выбегаю из библиотеки.

* * *

Перескакивая через ступеньку, преодолеваю пролёт за пролётом. Последний — и, пробежав через просторный, почти безлюдный коридор, заполненный лишь во время общественно важных мероприятий, толкаю дверь и оказываюсь на улице.

Во дворе колледжа синее небо испачкано снежными тучами. Щеки покалывает от зимнего ветра. Но воздух свежий и чистый — все остальные запахи попрятались в тепло.

Оглянувшись по сторонам, замечаю Мартина, сидящего на одной из немногочисленных лавочек, украшающих широкую дорогу к главным воротам, усыпанную колючим гравием. Руки Макалистера засунуты глубоко в карманы тёмной куртки, половина лица спрятана за высоким воротником — он пришёл намного раньше положенного.

Мартин замечает моё присутствие, лишь когда я оказываюсь совсем близко. Мельком оглядев меня, он медленно поднимается и задаёт направление, поворачивая в сторону ворот. Некоторое время мы идём молча, только камешки шепчутся под ногами.

— Мне понравилась книга, — перебиваю их бормотание.

Макалистер разворачивается в мою сторону, его губы слегка дергаются, и он отвечает:

— Было бы удивительно, если бы она не произвела никакого впечатления, — выдыхает вверх облачко пара. — Обычно людям интересно читать про себя.

Зачем затрагивать тему, будучи совершенно точно уверенным в последующей реакции оппонента?

— Ты имеешь в виду, что я так же храбро бунтую против системы, как Макмерфи? — пытаюсь выглядеть серьёзно, но в глазах прыгает насмешка.

— Ты, скорее, самоотверженно подчиняешься, — проходя мимо разлапистого дерева, Мартин собирает белый снег с его протянутой ветки и делает небольшой снежок.

«А ведь он в чём-то и прав, тебе не кажется? Фанатично меняешь себя в угоду стандартам. Притворяешься мягкой глиной и заполняешь приготовленную форму».

— Нет, это совсем другое, — ответ вслух и себе и ему.

— Хм, правда? Исход твоего восстания — смерть, ты этого хочешь, к этому ты себя ведёшь? — Макалистер замахивается и кидает подтаявший комочек снега вглубь небольшого, засаженного молодыми вязами, сквера. — Просто в таком случае его никто и не заметит. Хотя, возможно, тебе просто нравится создавать катастрофу из ничего и не замечать действительно важных проблем.

Его рассуждения напоминают слова моего отца. Они не видят дальше собственного носа, не замечают истинной причины. Это не сиюминутное желание, не блажь. Тебя к этому систематически постепенно подводит ближайшее окружение. К болезни подводит всеобщее равнодушие.

— К примеру, таких, как развод? — голод выстраивает вокруг себя колкую броню, подло выискивает слабости.

Плечи Мартина напрягаются, глаза слегка тускнеют, а выражение лица становится привычным — гордо-снисходительным.

— Например, — он засовывает озябшие руки обратно в карманы.

Неловкое «прости» так и остаётся несказанным. Буквы уже выстроены в слово, но эгоистичное желание не нарушать тишину и страх вновь вернуться к недавнему разговору перевешивают, и я молчу.

— Знаешь, твоё упорство в некотором роде даже смешно, — Мартин никогда не развивает тему развода, чужая опухоль интереснее. — Какова конечная цель, ты думала об этом? — он жмурит глаза: в лицо бьет порыв пронизывающего ветра.

— Сэкономить продукты для стран третьего мира, — наивный голос, смеющийся взгляд. Мартин же недовольно морщит нос, словно услышал неверную ноту в неумелой игре юного скрипача.

Его бесит мое поведение — я забавляюсь. Никогда и никому я не раскроюсь, не расскажу о предпосылках, личных причинах, пережитых событиях, подтолкнувших к нему. Голоду.

— Уверен, твой вклад будет оценён в будущем, но хватит, ладно? — Макалистер подставляет руку под падающие снежинки. Они растекаются по покрасневшей от мороза коже. Всё в его руках тает. — Ты сейчас ешь? — вопрос отличается от предыдущего разговора: волнение в голосе просочилось сквозь полусерьёзный тон и редкие смешки.

Предпочитаю не замечать, не придавать значения, списывая на чудовищную способность зрения видеть желаемое. Я не могу и не хочу угадывать отражение обеспокоенных глаз родителей в его — обычно равнодушных. Если вина, сожаление, вечный выбор между близкими и целью будут преследовать неотступно, кровать с белоснежными простынями в изолированной комнате станет вопросом времени.

— Да, — неоправданно резкий тон. — Но я не вижу необходимости в заботе, вызванной желанием обелить свою совесть или исправить надуманную провинность перед семьей. Наши непредвиденные встречи в туалете ни к чему тебя не обязывают, ладно? — неуклюжими ломаными движениями роюсь в рюкзаке. Где же роман? — Спасибо за книгу, правда, — новый белый переплёт блеснул среди учебников. Отлично. — А со всем этим, — неопределенно махаю рукой, — неплохо справляются родители. Держи, — Мартин грубо выхватывает книгу и пихает в карман.

— Твой мозг совсем усох, — рычит и смотрит прямо в глаза, сжимая и разжимая кулаки. — Ты несёшь чёртов бред и даже этого не понимаешь, — произносит он на выдохе, успокаиваясь.

— Пусть так, — небрежно пожимаю плечами. — Просто мне не нужна эгоистичная забота. Мне вообще не нужна ничья забота, — заканчиваю бесстрастным голосом и доверительно улыбаюсь.

Разворачиваюсь, не дожидаясь ответа, и почти бегу к дверям в главное здание. Ветер хлещет по розовым щекам.

Не оборачиваюсь назад — боюсь встретить один из тех взглядов, способных заставить пожалеть о содеянном. Пусть раскаяние и стыд подкрадутся через час, два, завтра, но не при нём.

Мартин Макалистер не должен сомневаться в моей прогнившей и эгоцентричной натуре.

* * *

Яркий солнечный свет, отражаясь от сверкающего снега, через большое французское окно падает на обшарпанные парты учеников и подсвечивает свободно летающие пылинки. В помещении пахнет свежей выпечкой — на столе преподавателя, мистера Гэбса, дородного мужчины с короткими толстыми пальцами и прилизанными серого цвета волосами, укутанные в бумажный пакет, лежат круассаны. Их цепкий запах разбавлен ненавязчивым духом старых книг.

Непослушный луч слепит левый глаз. Стараясь спрятаться, пересаживаюсь на свободное соседнее место ( Эдит и Сьюзен обменяли литературу на дополнительный час испанского). Гораздо лучше.

— За что Дориан Грей полюбил Сибиллу Вейн? — учитель литературы и словесности выискивает маленькими глазками нового отвечающего. — Джастин Вильтон, какие у вас скопились неозвученные мысли?

Темноволосый кудрявый парень с сутуловатой спиной и выдающимся прямым носом слегка вздрагивает и торопливо прячет под парту раскрытый спортивный журнал.

— Ну, хм... — Джастин неуверенно бормочет себе под нос.

— Вы не могли бы погромче? Я слышу только бурчание лентяя, — недовольно взвизгивает мистер Гэбс, маленькими шажочками приближаясь к парте Вильтона.

Методы преподавания и манера себя держать во время занятий вызывали единодушную молчаливую неприязнь у всех учеников. Его скучный, шаблонный и совершенно сухой подход к литературе наводил тоску даже на меня — любовь к книгам перерождалась в натянутую вынужденную терпимость, а чтение — в нудную обязанность.

— Она была необычайно красива, и, ко всему прочему, в ней одной хранились образы нескольких разных интересных женщин. Дориан Грей этим наслаждался, — с каждым словом ответ Вильтона становится всё тише и тише под требовательным взглядом учителя.

— А кто бы не наслаждался? — развязно замечает Гарван Аддерли с задней парты. Невежественный, грубый и с абсолютным отсутствием стеснения, но невероятно популярный благодаря новой машине, купленной его отцом. — Я бы побрезговал, если бы девчонка не соответствовала всем моим стандартам.

Ученики одобрительно гогочут, поддерживая гнусную ремарку. Как гадко.

Почему Гарваны Аддерли сами себе не противны? Откуда столько преступной уверенности в себе, своих словах, скверных выводах?

Во время высмеивания внешних недостатков я внутренне собрана и внешне напряжена — всегда подсознательно боюсь услышать проигрышное сравнение, грубое замечание. Подобное случалось и подкашивало уверенность в себе на многие последующие месяцы.

— Мистер Гарван, я был бы очень благодарен, оставляй вы подобные комментарии невысказанными, — возмущённо пискнул преподаватель.

Я благодарна ему и в первый раз так рада слышать неприятно высокий голос мистера Гэбса. Гарван напоследок довольно хихикает и замолкает.

Злость, немыслимое раздражение и давняя обида перемешиваются, превращаясь в ненависть, направленную на тупоголового одногруппника. Разрушающее месиво раскрошит внутренности, если не дать ему выход.

— Я согласна с Джастином, — задетая оскорбительной выходкой Аддерли, решаю вступить в обсуждение природы любви Дориана, указать им на их слепоту и поверхностность. — Грею была интересна Сибилла лишь внешне, она не интересовала его как человек. Её чуткая душа была ему неважна. Сибилла Вейн привлекательна, молода, каждый раз дарит ему всё новые впечатления, какое дело Дориану, прожжённому эстету, до того... — всесторонне изученные ощущения прерывают взволнованную речь.

«Натали, глубоко вдохни и успокойся. Все пройдёт. Если это случится перед всем классом, повторится прошлый сценарий — лазарет и закономерный донос родителям. Тебя больше не послушают — посадят на домашнее обучение или упекут в лечебницу. Мысли о новых результатах и сохранении старых вытекут смесью лекарств и отходов.

Соберись. Соберись. Соберись.»

Кровь бешено ударяет по тонким сосудистым стенкам, грозясь прорвать их. Ноги подкашиваются. Ребра сдавливают легкие. Не вдохнуть. Глаза больше ничего не видят, кроме разноцветных мерцающих точек.

— Мисс, вы продолжите, или мне вызвать другого студента, — удивительно, но визгливый голос мистера Гэбса вытягивает, своим ядом растворяет беспросветную темноту.

Нерешительно проглядывается образ преподавателя, любопытные лица учеников, парты и учительский стол. Внутреннее давление ослабевает — становится легче дышать.

— Я лучше присяду, — судорожно вдыхаю воздух в напуганные легкие и, опираясь руками о парту, занимаю своё место.

По классу рассыпаются шепотки и редкие смешки.

* * *

После этого дня события смешались для меня, наложились одно на другое, совершенно запутав. Происшествия не могли систематизироваться: в упорядоченную последовательность вплетались чувства, болезненные переживания и, словно компьютерный вирус, подрывали шаткий порядок.

Решив воспользоваться свободным окном между занятиями и временно пустующей комнатой, я, избавленная от необходимости выслушивать пикантные рассказы Эдит Бордо, взялась за дописывание заданной работы по всемирной истории: «Масонство: вклад в развитие общества».

Мысли робко цеплялись одна за другую и тут же снова разбегались в разные углы. Рассуждения о масонах были вытеснены более насущным — неблагодарным поведением организма на уроке литературы.

В начале учебного года подобное объяснялось долгим, затяжным голоданием и интенсивными физическими нагрузками.

С момента последнего срыва прошло совсем немного времени, но приступы «мерцающей темноты» возобновились почти одновременно с началом принятия таблеток. Они усилились: темнота гуще, продолжительнее, она более пугающая.

Я полагала, что должна продолжать и не имела никакого права сдаваться, останавливаться на достигнутом. Уверенность укреплялась скорым — как я считала — отказом от «вспомогательных элементов», к слову сказать, отлично помогающих. Чувство голода превратилось в неприятное воспоминание.

Но я ни секунды не сомневалась в недалекой выворачивающей беседе с матерью и отцом. Необъяснимую, неоправданную неспособность внезапно говорить и мелкую дрожь у обычно здоровой девушки нельзя не принять во внимание и не рассказать о незаурядном случае директору, несомненно посчитавшему своей обязанностью посвятить в это родителей.

В связи с этим для меня не стали неожиданностью недоумевающие лица подруг, вернувшихся после урока у директора, преподававшего у другой группы общую социологию. Сьюзен взволнованно передала желание мистера Сондера увидеть меня на этой перемене и, с непонятной улыбкой передав мне записку, тщательно сложенную в маленький квадрат, оттащила Эдит к открытому мною ранее окну, изображая искренний интерес новым «восхитительно милым» подарком Джерома — аккуратной подвеской в форме прозрачной капли.

Красивое и нежное украшение, но определенно не стоящее беспрерывных восхищённых возгласов.

В душе осело смутное предчувствие, что наша следующая встреча будет совсем не этим вечером. Так и случилось. Я их не застала. Наверное, Бордо выманила Сьюзен из спальни, истосковавшись по несравненному Кальвину.

Мои самые смелые предположения и на йоту не были близки к истине — в тесном мрачном кабинете мистера Сондера, забитого кубками, медалями и разносортными дипломами, в коричневых кожаных креслах я увидела грозную фигуру хмурого отца и поникшую, выцветшую мать. Сам тучный директор восседал за своим громоздким дубовым столом и нервно постукивал по поверхности узловатыми пальцами, бросая извиняющиеся взгляды сквозь блестящие стекла очков на отца и мать.

Страх за общественное мнение и рейтинги пересиливает в нём сожаление о безразличии к личной жизни учащихся, в моем случае переросшем в преступную халатность.

Они приняли своё окончательное решение.

Между нами не состоялось внятного обстоятельного диалога. Возможно, мама с папой не видели смысла затевать бессмысленный диспут, результатом которого стали бы моя истерика и неоправданные, непростительные грубости. Вредоносные и разрушающие по своей природе, они могли бы раскромсать те жалкие остатки нашего психического здоровья.

Их психического здоровья. Моё подорвано несколько лет назад.

Отец только коротко и как-то вымученно приказал быстро собирать вещи и незамедлительно спускаться во двор, к нашей машине. Нерешительная попытка возразить была пресечена жёстким взмахом руки.

Вещей было немного: тетради, потрёпанные учебники, несколько свитеров, две пары тёмных джинсов и платье, купленное в самом начале учебного года.

При взгляде на него в голову пришло нелепое сравнение меня с животным, всю жизнь прожившим в стенах зоопарка, а затем выброшенном на некоторое время на волю — проверить, способно ли оно выжить.

Опыт оказался провален.

Мною тогда овладело совершенное безразличие. Абсолютная апатия. Ожидаемых обиды и злости на предательство родителей не было — подсознательно я понимала, что в этом нет их вины, мне был дан второй шанс, с которым я не справилась. Только глухая, непроницаемая пустота в голове и тяжесть в ненавистном теле.

Будь оно изначально красивым, правильным слепленным или с быстрым обменом веществ, подобного бы не случилось.

Отец был бы весел, добр и слегка застенчив. Мать разговорчива и ласкова. Я же — более общительна и раскрепощена.

Отпала бы необходимость вечерами перед сном думать о съеденном, а по утрам напряжённо вспоминать вчерашнее отражение.

Захлопнув за собой дверцу «Volvo», по старой привычке бросила взгляд в водительское зеркальце. Вспомнился день, когда Макалистер со схожим презрением вглядывался в собственное отражение.

Мартин сильнее меня. Его макушка, едва заметно, но уже уверенно показалась над болотистым чувством вины. Моя же, напротив, всё глубже и глубже погружается в вязкую пучину.

Тягостные размышления о Макалистере неведомым образом натолкнули на воспоминание о уже забытом клочке белой бумаги. Почему-то не было сомнений, что именно Мартин — автор послания.

Сообщение нашлось почти сразу во внутреннем кармане куртки. Руки от волнения и страха дрожали, но желание увидеть написанное было сильнее.

Я нерешительно развернула бумажку. Слова, впопыхах выведенные коряво, скакали чёрными зигзагами по желтоватой поверхности листа.

«Эгоизм и трусость помешали мне вовремя спасти мою семью. Но ещё не поздно вытащить тебя из этого медленного целенаправленного суицида. Это я просил твоих родителей приехать. Знаешь, если отец — главный спонсор колледжа, то достать любой номер не такая большая проблема.

Ты можешь и, наверное, имеешь право злиться. Возможно, на твоём месте я бы испытывал схожие чувства а, может, наоборот, был бы благодарен. Не знаю. Правда.

Натали, могу лишь сказать, что ты не имеешь ни малейшего понятия, даже отдалённого представления, как невыносимо наблюдать за небезразличным человеком, тающим, с каждым новым днём медленно угасающим на твоих глазах. Это блядски страшно, если честно.

Трудно точно сказать, когда ты стала мне интересна. Наверное, с того нашего разговора в лазарете. В твоём, на первый взгляд, беззаботном поведении не угадывалось и намёка на недавний обморок. Сильная. Ты меня высмеяла. Как ты тогда сказала? «Ты не настолько хорош, чтобы я падала из-за тебя в обмороки». Ни один человек настолько не хорош. Должен признаться, изначально желание помочь было, скорее, неплохим способом убедить себя в собственной способности сделать нечто хорошее, исцеляющее. Развод родителей сильно подрывает уверенность в себе. Но впоследствии всё несколько изменилось. Пусть ненамеренно, но ты показала мне возможность быть стоящим человеком.

Я смог предотвратить твой взрыв. Никогда не узнаю имён твоих персональных Роберта Оппенгеймера и Отто Фриша, безграмотно положивших начало уничтожающей реакции. Но у них не вышло — деление обязано быть неконтролируемым.

Коболье, ты смешная, в хорошем смысле смешная. И ещё ты красивая. Очень красивая, только глаза у тебя всегда грустные, потерянные. Я не понимаю, для чего ты себя мучаешь. Если ты худеешь ради самого процесса — это глупо, и я точно уверюсь в отсутствии даже усохших мозгов. Если для какой-то гребаной цели, то зачем тебе такая цель?

Может, для тебя это ничего не значит. Возможно, и я ничего не значу. Тогда подумай об этом ради самой себя.

P.S. Надеюсь, мы ещё увидимся. Мартин Макалистер.»