Кто недостоин высоты (гет)

Тем временем в королевских покоях Маргарита давала выход гневу, отчитав свою фрейлину, юную госпожу Дюранс, за совершеннейший пустяк и запретив ей отныне появляться при дворе. Выбегающая в слезах графиня чуть не столкнулась с де Артуа, и тот лишь покачал головой ей вслед. Королева отойдет, и тогда через пару недель можно будет вернуть миленькую фрейлину обратно, но сейчас стоило переключить августейшее внимание на дела внешней политики.

Территориальные амбиции короля Франции, а особенно его притязания на фламандские графства, все больше и больше настораживали кабинет министров, и, хотя они понимали, что хотя бы в отношении Валуа Филипп Второй действительно ссылается на закон, уступать ему было нельзя ни в чем.

Подобно стране, давшей ему приют, Жан де Артуа испытывал сильную неприязнь к лишившему его титула французскому престолу, кто бы на нем ни сидел, а нынешний монарх тем более не вызывал у него любви, что был так же жаден до земель, как и до женщин. Два скандальных развода с принцессами королевских европейских домов нанесли ощутимый удар по престижу последних и сильно сузили круг выбора для юных наследников корон, спешащих связать себя узами Гименея. Новый же брак Филиппа Августа с десятилетней Изабеллой, наследницей соседнего герцогства Эно, фьефом которого на тот момент была сеньория Артуа, ставил под угрозу уже честь и гордость самого министра.

Маргарите давно пора было пресечь все эти заявления, но ранее она лишь слала французу письма, надеясь урезонить его голосом разума и чести, что, конечно же, в то время было еще шагом весьма здравым, но сегодня Фландрии грозил уже союз Франции и Англии, а значит, требовались меры куда более жесткие и скорые. Что ж, возможно, теперь действительно стоило напомнить Филиппу про силу.

С такими мыслями министр шел к королеве.

Но чем ближе оказывался день торжества, тем больше в Маргарите становилось женщины, и все меньше оставалось королевы.

О чем думала она, сидя в эту минуту перед окном, совершенно забыв, как только что сердилась на юную Дюранс, и то улыбаясь, то вздыхая?

Она думала о господине Виллемсе. Королева вспоминала, как впервые увидела его, и картинка эта, перемежаясь с фантазиями беззаботной юности, сливалась в уже готовый образ, который Маргарита так жаждала получить вживую. Окруженная ореолом таинственности супружеская жизнь с человеком из народа казалась ей настолько интригующей и захватывающей, что вошедший без стука Артуа, явившийся с несомненно важными известиями о новом союзе Филиппа Августа, немедленно удостоился взгляда, полного ненависти.

Впрочем, королева быстро взяла себя в руки.

— Вы пришли сообщить мне о б очередном союзнике этого ненасытного француза? Вы опоздали, Артуа, новости до меня доходят быстрее, чем вы, — раздражение все еще проскальзывало в ее словах, но не в голосе, которым она владела виртуозно. Маргарита знаком пригласила министра сесть в кресло напротив.

— Да, ваше величество, вы несомненно правы, но я лишь спешил выразить вам свое почтение и хотел бы поговорить о наших новых шагах в отношении Франции.

— Ах, мсье, ну что же тут обсуждать? Эти союзники мрут один за другим, будто злосчастный Филипп проклят! Вот увидите, вскорости и третий сын короля Англии упокоится где-нибудь в Нормандии. Право слово, я начинаю думать, что это какая-то шутка дьявола — прислать англичанам смерть под видом союзника!

Де Артуа улыбнулся. Влюбленная Маргарита Фландрская была не лучшим политиком, и эта новая ее черта оказалась очень в руку. Ему не требовалась королевская помощь, если некому было повлиять на нее в обратном, а уж на кабинет министров он успешно умел воздействовать сам, и найти управу и на Филиппа, и на принца Ричарда не составит труда.

— Идите же, Артуа, идите. И пусть немедленно пошлют за Анной! Мне ее отчего-то не хватает…

— Как будет угодно вашему величеству, — сдержанно ответил министр, стараясь не выказывать своей радости, что юная графиня прощена столь скоро.

Два года назад де Артуа помог семье четырнадцатилетней Анны, устроив ее брак со старым и безобидным графом Дюранс и приблизив к королеве, и с тех пор преисполненная благодарности новоявленная графиня регулярно пересказывала министру их с королевой беседы. Новый титул, прелестное личико и очарование юности позволили Анне быстро добиться августейшего расположения, а самой королеве — прикипеть к новой фрейлине всей душой.

Что же до самой Маргариты, то, безусловно, министр не мог не заметить, что она ни словом не обмолвилась ни о свадьбе, ни о господине Виллемсе, хотя очевидно, что ее нервное состояние было связано именно с этим.

Несомненно, пока все складывалось наилучшим образом, и назначенная на сегодняшний обед встреча с посланником Рима — кардиналом Сан-Марчело — только еще больше разжигала политический аппетит. Впрочем, и обычный тоже.

* * *

Время тянулось страшно медленно как для королевы в ее царственных покоях, так и для Дирка Виллемса — в его зарешеченной комнате. Но для узника оно тянулось, надо признать, медленнее. Иной раз он слышал, как его стражники разговаривают за запертой дверью, между собой или с его посетителями, но стоило двери открыться — приносили ли обед, или являлась горничная — как все эти люди тут же становились глухи и немы, и в их взглядах на исходе первой недели заключения Виллемс начал распознавать не прежнее любопытство, а злость и даже некоторое злорадство.

Он действительно несколько раз попытался заговорить со слугами, но люди, которые, казалось бы, должны были испытывать сочувствие, откровенно не понимали его упрямства, и в одинаковой мере как завидовали ему, так и презирали.

Бездействие грозило свести узника с ума. Будучи человеком необразованным и не светским, Дирк Виллемс совершенно не умел праздно существовать. Он не мог прочесть ни одну из предложенных книг или предаться умственному созиданию, не обладал поэтическим даром или художественным талантом; все, что ему оставалось, — это молиться и предаваться воспоминаниям.

А еще передвигать мебель.

Уже на третий день в пять утра он разбудил охрану грохотом сдвигаемой дубовой кровати с кованым изголовьем. Вероятно, при этом он задел пару кресел, и они так же добавили немного шума к его предприятию. Еще через несколько дней местоположение изменил и стол с ненужными письменными принадлежностями, потом та же участь постигла треножник и снова кресла, а затем все еще раз перемешалось.

Физические упражнения немного отвлекли Дирка, и разум его успокоился. В последние перед свадьбой несколько дней он даже начал страстно желать, чтобы время шло побыстрее, и он бы мог закончить свое бездействие и начать то, что не рисковал даже в мыслях называть местью. Не особенно развивая план, который он намеревался привести в исполнение по выходе из заключения, — план, надо признаться, изначально довольно неопределенный, — он уже предвкушал возвращение потерянной свободы, будучи не в состоянии думать ни о чем другом.

Правда, когда он приходил в себя, перед ним были все те же стены его тюрьмы, а в десяти шагах за дверью хохотали солдаты. И господину Виллемсу доставало ума осознавать, что при открытых засовах его положение изменится не столь значительно, как ему бы того хотелось. Он даже был уверен, что ему будет запрещено покидать дворец и распоряжаться собственным временем.

А за два дня до торжества Виллемса навестил де Артуа.

Он, по обыкновению, постоял на пороге, оценивая настроение заключенного, и, не заметив угрозы, шагнул дальше.

— Кажется, ваше настроение несколько изменилось, любезный господин Виллемс? — начал он, с нервной улыбкой разглядывая сдвинутую в дальний угол мебель и нагромождение стофунтовых кресел.

— Кажется, так, господин министр.

Дирк стоял у окованного незамысловатой решеткой окна и даже не пошевелился при появлении де Артуа. Для вчерашнего простолюдина это было возмутительно непочтительное поведение, но министр решил не раздражать невольного жениха накануне свадьбы, да и, по правде сказать, он по-настоящему опасался, что тот в порыве ярости может применить силу — такое впечатление производила внушительная фигура Дирка Виллемса на многих, к тому же сам министр не входил в число людей, стремящихся видеть в прочих только лучшее.

— Тем лучше, — продолжил де Артуа. — Я несказанно обрадован тем, что вы вняли моему совету и приняли этот несомненный дар судьбы.

На мгновение ему показалось, что в глазах Виллемса проскользнуло недоброе выражение, но тут же лицо его вновь приняло печальное и усталое выражение.

— Стены и решетки вашей тюрьмы заставят поумнеть даже такого деревенщину как я.

— Не забывайте, мой друг, это вы сами сюда себя засадили — вашей дерзостью и упрямством.

— Признаться честно, ваша светлость, я помню те дни словно в тумане… — Дирк тряхнул головой, будто отгоняя мысли, и, наконец, посмотрел министру в глаза. — Скажите же, вы пришли, чтобы освободить меня?

— Отнюдь. Я пришел, чтобы представить вам господина Госсенса, королевского портного, а господину Госсенсу — вас.

При этих словах в комнату вошел маленький человек примерно одного с министром возраста. Нисколько не смущаясь и едва заметно поклонившись, он проворно пересек комнату и нетерпеливым движением развернул к себе удивленного Виллемса, ростом которому едва доходил до груди. В быстрых руках портного замелькала мерка, и за пару минут господин Госсенс узнал все, что ему было нужно.

Министр и портной покинули камеру, не сказав узнику более ни слова.

Госсенс остановился у маленького столика, на котором ночью обычно похрапывал дежурный солдат, и спешно дописал цифры в своей одной ему понятной бумаге.

— Видите, граф, в какую затруднительную ситуацию поставила меня ее величество? — проворчал он, закончив свои записи. — За два дня полностью одеть эдакого гиганта!

— Не прибедняйтесь, дорогой Госсенс, — ответил де Артуа, явно польщенный тем, что его назвали графом, пусть даже это был только портной. — Всем при дворе хорошо известна ваша репутация человека слова. А королева, как известно, очень ценит таких людей, ценит и поощряет. Поторопитесь же к ее величеству — уверен, ей не терпится услышать про собственное платье, — а у меня еще много дел, здесь я вас покину.

И министр, с несвойственной ему торопливостью, направился к себе. Предстояло отправить полдюжины стандартных писем и серьезно подумать над еще одним. Писать личные письма ему приходилось крайне редко, де Артуа был человеком своего дела и никогда не имел собственной семьи, но лет десять назад ситуация стала меняться, и, чувствуя приближение неминуемой старости, министр начал искать общения с единственными известными ему достойными родственниками, находившимися, по иронии судьбы, в полной зависимости от короля Франции.

Что же до Виллемса, то он, когда дверь его темницы снова захлопнулась и звук шагов замер в глубине коридора, привычно упал на кровать и попытался представить, как же он будет выглядеть рядом с самой королевой. Как мы уже говорили, Дирк Виллемс не имел творческих наклонностей, и потому подобные фантазии давались ему с трудом. К тому же он не знал, запрещено ли ему до сих пор смотреть ее величеству в глаза и должен ли он будет что-то произнести на церемонии. И если да — то что? Его собственная свадьба, простая и скорая, теперь казалась ему далекой и прекрасной, а предстоящий ритуал вносил тревогу и смятение. И если бы кто-нибудь мог увидеть его в эту минуту, он не усомнился бы, что перед ним некий знатный человек — так преобразили тягостные думы и невольная обстановка это замечательное лицо, придав ему налет дворянской скуки и благородных мыслей.

Вот и в вечер накануне назначенного дня он никак не мог уснуть и, проворочавшись в постели почти до утра, окончательно бросил попытки и поднялся, когда рассвет едва только забрезжил, с тем неприятным чувством, каким обычно сопровождается начало дня после дурно проведенной ночи. И едва он успел одеться, как дверь отворилась, и на пороге возник господин де Артуа.

— Вы уже проснулись? Тем лучше! Я должен побеседовать с вами, мой друг, о предстоящем дне. И поверьте, для меня он так же важен, как и для вас.