Лирика (гет)

Первая трансформация — инициация — занимает особое место в жизни анимага. Во время первой трансформации анимаги не способны контролировать свою вторую ипостась и вынуждены пребывать в животном обличие от пяти до одиннадцати дней. Многие из них отмечают неразвитость своего животного обличия, отсутствие полной зрелости организма, склонность к ребячеству, которые пропадают лишь при дальнейших практиках анимагической трансфигурации. Также нередко анимаги наблюдают за собой перенятые черты второй ипостаси — такие как, острое зрение, чуткий слух, усиленный вкусовой спектр и т.д., т.п. Самовольное занятие анимагией без контроля со стороны специально обученных лиц способно привести к деятельному психическому расстройству.

“Основы анимагии” Richard Stoker

Сириус Блэк

Вместе с законом появилось множество способов его обойти.

Это была философия Джеймса Поттера. Он шел к ней сравнительно долго. Конечно же, много меньше, чем Декарт шел к своей знаменитой формуле,¹ но куда дольше, чем предприимчивые владельцы марки “Миссис Чистикс” — к своему рекламному слогану (ныне выкрикиваемому на весь Косой переулок). Подобные мысли начали посещать лохматую голову Джеймса Поттера около пяти лет назад, когда он впервые подорвал унитаз в мужском туалете навозными бомбами от “Зонко”. С тех пор он подорвал немало унитазов. И с каждым новым грязным пятном на белом кафеле чести школы философия подступала к мальчику все ближе и ближе. Бесспорно, он мог гордиться собой: всего пятнадцать лет и уже философ! Но гордиться собой, оттирая то самое, дурно пахнущее пятно рядом с писсуаром дурно пахнущей тряпкой, как-то не очень получалось. Да, порою случалось так, что Джеймса Поттера ловили. Ловили громко и постыдно. Короче говоря, с поличным. И только его преданность смутно виднеющейся в самом стоке бачка философии не позволяла ему прекратить своих исканий. Декарт бы давно опустил руки: преданности бы не хватило и уж тем более здоровья, которого у Декарта и в лучшие его годы никогда не было. Только Джеймс Поттер был не таков.

Да, Джеймс Поттер отлично знал, что устраивать погромы, заниматься хулиганством, калечить людей и в конце концов колдовать в возрасте до семнадцати лет строго воспрещалось законом. Но все эти события только приближали к нему философию, и потому, в отличие от закона, он не имел ничего против. Отрывчатый рассказ Сириуса окончательно прояснил его мозг. Так и родилась его философия.

Если быть короче, именно приведенной выше фразой он и ответил лучшему другу, когда тот замолк.

Суровость закона объясняется человеческим нежеланием его исполнять.

Это была философия Ремуса Люпина. Он не шел к ней вовсе. Сириусу всегда казалось, что ему просто вдалбливали эту мысль в голову с самого детства. Тем не менее Рему хватило ума промолчать. Он лишь оторвался от своей книжки и, приподняв брови, изумленно спросил: “Мэри? С ней все в порядке?” Сириус утвердительно кивнул. “Интересно, что она там делала?” ― довольно безразличным тоном продолжил Рем, снова утыкаясь в строчки. Сириус пожал плечами и, попутно стаскивая с себя футболку, направился в ванную.

― Все! В следующее воскресенье я иду с тобой! ― перекрикивая шум воды, торжественно сообщил Джеймс. ― Меня всегда убивало, откуда в абсолютно магической деревне по выходным берется такое быдло. Теперь буду лично надирать быдлу жирный зад.

Сириус усмехнулся, подставляя уставшую спину под мощный водяной напор. На мгновение все тело пробрала зябкая дрожь. Спустя пару секунд вода потеплела, и он облегченно выдохнул.

― Что, немытого зада Нюнчика тебе уже маловато? ― крикнул Сириус с дружеским ехидством.

― Иди нахер, Бродяга! ― тут же отозвался задетый за живое Джеймс.

Сириус расхохотался, стукнув ладонью по запотевшей плитке.

Он будто бы наяву представил, как Джеймс морщится и надвигает на нос очки. Джеймс вообще любил щегольнуть какой-нибудь веселой историйкой перед вечно шумящей публикой и никогда не шумящей Лили Эванс. Публика помирала со смеху — Лили Эванс тоже помирала, но со злости. Сириус же просто любил наблюдать за другом в такие моменты: тот прикладывал все усилия, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. Он взлохмачивал волосы, запрыгивал на парты, чтобы предстать во всей красе, принимался пританцовывать, выразительно поигрывать мышцами. Джеймс, пожалуй, был готов броситься вниз с Астрономической Башни, если бы ему сказали, что тогда Эванс посмотрит на него без привычного недовольства. Но когда дело доходило до историй совершенно не веселых, а скорее, наоборот, печальных (состоящих из очередных гневных тирад Эванс), Джеймс предпочитал молчать... И Сириус понимал его: он сам терпеть не мог что-либо рассказывать. Даже объясняя друзьям свой внешний вид и описывая их совместное приключение с Мэри Макдональд, он был удивительно немногословен.

Вода стучала и пульсировала в ушах, мокрые волосы прилипли к шее. Сириус прикрыл глаза и совершенно счастливо улыбнулся. Крохотные водопады стекали по спине и плечам, смывая осточертевшее машинное масло. Он так усердно оттирал от него черные пальцы, что те огнем горели от боли. Руки саднили, спина ныла, виски будто бы сдавили неумолимые клещи, — только теперь он понял, что смертельно устал. Как же! Проползать на корячках два долбанных дня! Чего иного ждала его бедовая голова? Сириус тихо и сдавленно хохотнул, сползая вниз по холодному кафелю. Размял пальцами усталую шею и посмотрел на серые полоски разводов на плитке. Исчезающая в стоке вода была угольной. И от ее вида резко захотелось присвистнуть. Тем не менее Сириус промолчал — лишь свесил голову так, как умел делать только он... да может еще Майкл Джексон. Американец, говорят, такие фуэте выдает на сцене, что и свешивать голову наверняка умеет тридцатью разными способами. Так что, отмокающий в душе Сириус Блэк со своей врожденной аристократичной небрежностью только сейчас понял, что — увы! — постыдно отодвинут на второй план.

Рассмеявшись собственным глупым мыслям, Сириус стукнул рукой по крану и прошлепал к раковине. В шкафчике у него имелась своя заначка. Вернее, одна ее часть была общей с Джеймсом: пять или шесть пачек “Lucky Strikes” — они планировали растянуть их хотя бы на полгода. Джеймс был уверен в успешности этого предприятия экономии — Сириус только пожимал плечами в ответ. Как бы странно это ни звучало, но первым побаловаться сигареткой-другой решил спортсмен Джеймс, а вот пристрастился к регулярному баловству Сириус. И теперь частенько выворачивал карманы в поисках вожделенной пачки. Но зато соседствующая с сигаретами бутылка скипидара была целиком и полностью во владении Сириуса. Его друг разительно не видел ничего полезного в этой “сложной смеси углеводородов” (по крайней мере, именно так писал о скипидаре автор почившего словаря политехники), но Сириус на собственном опыте убедился, что она незаменима. После того, как хорошенько засосавшись с Марлин, обнаружил у нее на заднице два масляных отпечатка. Точнее сказать, обнаружила их сама Марлин, а потом полчаса размахивала перед его носом своей юбкой “от известного дизайнера” с руганью и криками. И самым обидным было не то, что МакГонагалл отправила его на отработку за прогул (чувство собственного достоинства не позволяло ему не cлинять с уроков и не купить подружке новую юбку), а то, что он был уверен в том, что благополучно оттер это гребанное масло с рук! Уверен, вашу мать!

Юбка Марлин подтвердила обратное.

С тех пор протирать ладони скипидаром после каждого похода в сарай стало доброй традицией Сириуса. Бутылка стремительно пустела, но достать новую значительной проблемой не было. Зато больше никаких пятен. Да и запах хвои ему откровенно нравился. Когда не смешивался с запахом машинного масла.

Из ванной Сириус показался в облаке душистого пара. Влажные волосы спускаются к шее, на груди слабенько покачивается драконий клык, футболку пересекает размашистая надпись “The Beatles”, — в общем, все как всегда, точно это не он несколько минут назад откровенно походил на оборванца. Сириус, тихо звякнув пряжкой, неторопливо затянул ремень на любимых черных джинсах и протянул заумным тоном:

― Дай угадаю, кто-то опять обломал рога? Или лучше сказать, Эванс кому-то опять...

Договорить он не успел: Джеймса точно катапультой подбросило с кровати, и Сириусу тут же показалось, что на него налетел бешенный ураган: перед глазами только и успевали мелькать кулаки со сбитыми костяшками, съехавшие на нос перекошенные очки, да торчащие в разные стороны волосы. Они сцепились в шуточной потасовке, принимаясь мутузить друг друга и хлопать по спине, как любили делать еще на первом курсе. Дружеские удары сопровождались громкими всплесками хохота. Кончилось все тем, что Джеймс очутился на спине у Сириуса и, пришпорив его голыми пятками, как коня, отправил скакать по комнате.

― Давай, Бродяга! Но-о! ― голосил Джеймс, размахивая сжатой в кулак рукой над головой. ― Иго-го!

― Не могу, придурок, у меня спина отваливается от твоей жирной туши! ― рассмеялся Сириус, у которого спина на самом деле болезненно ныла, и поудобнее перехватил его под коленками руками.

― Тогда моли меня о пощаде! ― не сдавался Джеймс, продолжая его пришпоривать. ― Моли каждый грамм моей жирной туши! Повелеваю: преклонить колени в великом смирении и целовать пол, где ступала нога...

―Последнюю туалетную бумагу смывающей/ По Эванс поминутно вздыхающей/ Грязные носки всегда забывающей, ― поддакивал ему Сириус, на ходу кивнув смотрящему на них, как на полных идиотов, Лунатику, а потом выдержал драматическую паузу и благоговейным, немного дебильным тоном продолжил: ― Морды оленьей... э-э... безрогой, страдающей! ― припомнив олененка-Сохатика, у которого действительно не было рогов, закончил Сириус. Ритм, увы, немного съехал, но должно прокатить...

Только Джеймса волновал отнюдь не съехавший ритм:

― Не достаточно уважительная рифма! Нет тебе прощения! ― прокурорским тоном провозгласил он и как-то — вот гад! — ухитрился поддать другу пинка.

Они завалились на пушистый мягкий ковер, еще продолжая смеяться и толкать друг друга. Рем с ироничной полуулыбкой поглядывал на них из-за раскрытого учебника, порою со смешком закатывал глаза и в конце концов выдал:

― Как дети, честное слово!

“Дети” еще немного покатались по полу, оставив комментарий Ремуса без внимания. Сириус, захватив Джеймса правой рукой, левой старательно лохматил его и без того взъерошенные волосы. Джеймс скривился и выразительно зажал нос пальцами:

― Фу, Бродяга! Будешь сегодня спать на коврике, подальше от моей кровати! ― он вырвался и лягнул Сириуса коленкой. ― От тебя опять несет этой еловой хренью!

Сириус расхохотался и растянулся на полу, раскинув руки и ноги, как морская звезда. По усталым мышцам пронеслась успокоительная волна.

― Сохатый, тебе не кажется, что ты все-таки не олень? ― задумчиво протянул он, вперив взгляд в кремовый потолок. Он знал, что стоило ему чуть-чуть напрячься и почувствовать себя собакой — можно будет различить крохотные паутинки на вычищенных плинтусах (всех пауков даже эльфам не убрать!). Впрочем, потолок тут же заслонила недовольная физиономия Джеймса. Тот поправил очки, привычным жестом запустил руку во взъерошенную шевелюру, точно мог что-то там поправить, и сузил глаза.

― Если ты про мои рога... ― скрестив руки на груди, начал он угрожающе серьезным тоном.

― Вернее, про их отсутствие, ― внезапно поправил его не отрывающийся от чтения Ремус. Он так и продолжал лежать на кровати, согнув колени и водрузив туда учебник по древним рунам.

Джеймс и головы не повернул, но брови на его лице сдвинулись.

―... то у кого-то вообще уши висят, щенок блохастый,² ― напомнил он с ироничной усмешкой.

― А я не про это, ― невинно улыбнулся Сириус и закинул руки за голову. ― Олени, мой жвачный друг, — лесные животные, ― он поправил перед носом невидимые очки, скопировав жест Джеймса. ― Они живут в лесу, из ручейков пьют, заячье дерьмо копытами давят, веточки хвойные вместо “Bubble Yum” жуют. Я тебе тут естественную среду обитания развожу, а ты даже “спасибо” не говоришь, дру... то есть, олень, называется! ― Сириус вздохнул с деланным трагизмом и посмотрел на Джеймса с осуждением.

― Предлагаешь мне тебя пожевать? ― усмехнувшийся Сохатый взглянул в его насмешливые глаза и засучил рукава мятой рубашки, такой мятой, точно до этого он жевал именно ее, а воротник вообще, пожевав, с чувством выплюнул — один его конец указывал вниз, другой — вверх и при этом был несколько раз завернут. ― Или полизать будет менее травмоопасно? ― сквозь раздирающий смех продолжил он.

Сириус тоже сдавленно хохотнул.

― Нет, полизать — это моя прерогатива, не отнимай, ― не выдержав и засмеявшись в голос, поправил он. И они с Джеймсом, завалившись друг на друга, снова громко и раскатисто заржали. Ремус, как называл его Сохатый “честь и совесть мародеров”, в который раз бросил в их сторону усталый взгляд и снова засел за руны. Казалось, если мир перевернется, он просто перевернет учебник и так и не прекратит своего занятия.

В конце концов Сириус все-таки поднялся с пола и протопал к своей кровати. Белизна и свежесть подушки манила его усталую голову, а неубранное одеяло давало повод надеяться, что если он сейчас на него плюхнется, то толком ничего и не изменится. И Сириус плюхнулся. Вытащил из прикроватной тумбочки почти пустую пачку “Lucky Strikes” и, щелкнув любимой зажигалкой с потертым британским флагом, затянулся. На него обрушилась такое невиданное спокойствие, что даже сердце забилось медленнее. Еще какое-то мгновение назад усталое тело отчаянно бунтовало, требовала покоя и отдыха, а теперь казалось, что кровать превратилась в лодку... нет, не в лодку — в гамак. И принялась слегка раскачиваться из стороны в сторону на слабом ветерке. Сириус прикрыл глаза, отгоняя от себя все до единой мысли, и сделал очередную затяжку. До него точно сквозь пелену донесся тихий голос Джеймса: “Аберто, окно”, а потом он действительно почувствовал разгоряченной кожей прохладный сквознячок. Легкость замурлыкала где-то в груди и пронеслась по каждому капилляру вместе с кровью...

― Терпеть не могу, когда ты так делаешь, Бродяга! ― кашлянув в ладонь, недовольно сказал Ремус.

Сириус распахнул глаза.

Медленно обернулся на друга. Рем уже не лежал — он сидел и с ярым неодобрением в глазах поглядывал на дымящийся кончик сигареты. Сириус с пониманием усмехнулся, сам посмотрел на сигарету, а потом красноречиво перевел взгляд на открытое окно — мол, не бойся, не задохнешься.

― МакГи тоже терпеть не может, ― заметил Джеймс, ― а из двух зол выбирают меньшее. К несчастью для тебя, Лунатик — ты меньшее.

И он, цокнув языком, весело переглянулся Сириусом. Они точно дали друг другу “пять” на расстоянии. Ремус только нахмурился, сдвинув брови отчасти жалостливым домиком. Сохатому действительно было плевать на дым Бродяги: тот сам порою грешил с сигаретками, и потому ни глаза, ни нос ему не резало, горло не опухало — словом, дышать было легко и свободно, как будто на свежем воздухе (какой бы жестокой метафорой это ни было). Другое дело — задыхающийся Ремус. Он откровенно не находил себе места, когда его окутывали кольца противного сизого дыма. Ему хотелось чихать, моргать, даже плевать. И не помогало совершенно ничего: ни примитивные задержки дыхания, ни вычитанные в бесконечных книгах никому не известные заклинания. И все же Сириусу стоило отдать должное: он никогда не дымил в его сторону. Вот только легче от этого не становилось.

Сириус с наслаждением вытягивал губы и выдыхал легкий дурманящий дымок. Сигарета в его пальцах неспешно догорала, сам он по-прежнему пребывал в легкой полудреме и, как следствие, в хорошем расположении духа. Затем он поднялся и лениво прошел к окну, облокотился о подоконник, стряхивая наружу пепел. Вокруг замка медленно, но верно темнело. Застланный английским туманом блинчик солнца приближался к сметанным вершинам гор. Деревья сонно переговаривались, шелестя листвой, Черное озеро рассекали крохотные волны, даже ветер, и тот, шумел тихо, едва слышно. Ленивая задумчивость Сириуса при взгляде на все это достигла своего пика.

― А я терпеть не могу, когда ты читаешь, Рем, ― с дружеской улыбкой протянул он, на мгновение отвернувшись от окна и посмотрев на Лунатика. ― Да, терпеть не могу, ― подтвердил тоном увереннее, будто для себя. ― Вот скажи, друг мой, что это такое?

Бесспорно, этот вопрос был вершиной всех философских вопросов. В доказательство в уголке мыслителя Джеймса началось заметное шевеление. Сириус не обратил на него внимания: он указывал рукой с тлеющий сигаретой на целый эшелон тяжеленых старых и порою несуразных фолиантов в кожаных потрескавшихся переплетах, которые огромными баррикадами перекрывали подоконник. Незатронутым оставался только крохотный кусочек, где можно было опереться о подоконник локтями. Это были те, немногие книги, которые ввиду своих исполинских размеров не помещались на столе около кровати Лунатика. Из-за них Сириусу казалось, что он живет в библиотеке. Отношение Сириуса к библиотекам было, так сказать, сугубо личным. Он никогда не ходил в библиотеки с парнями — только с девчонками и только за стеллажи, в местечко поукромней. Но, Мерлинова мать, ни Рем, ни Джеймс, ни Хвост, с которыми он делил импровизированную домашнюю библиотеку, не были похожи на длинноногих девиц с ярко-красными губами. Система Сириуса рушилась. А при всей ее привлекательности систему хотелось сохранить в целости и сохранности.

― Серьезно, что это? ― он выразительно наклонился к одному особо страшному фолианту, который напоминал книгу ужасов из какого-нибудь заброшенного замка. Лишь узорчатой паутины на обложке и не хватало. ― “Аналитическое толкование трансцен...” Тьфу! Язык сломать можно!.. “Аналитическое толкование трансцентальной идеальности”, ― прочитал Сириус и, наигранно отдышавшись, выдал: ― Название мне уже не нравится. Это я еще само творение не читал.

― Не трансцентальной, а трансце-де-нтальной, ― исправил его Ремус, который уже снова успел уткнуться в учебник.

― Какая разница, все равно непонятно! ― отмахнулся Сириус, выкинув окурок прямо в окно. ― Я даже не понял, какой это предмет.

― Метафизика, ― так же отстраненно отозвался Ремус. Сириус только иронично изогнул левую бровь, словно говоря: “Что это меняет?”. Ремус вздохнул и покосился на него из-за страниц, вначале внимательно, затем с недоумением: ― Мы вообще-то вместе с тобой на нее ходим, не забыл?

― Я хожу только на семинары, ― широко и обезоруживающе улыбнулся Сириус, голос его так и лоснился довольством от собственной изобретательности. Он закинул руки за голову и авторитетно продолжил: ― Те, кто придумал семинары, явно были продуманные ребята. Все что-то кричат, орут, короче, занимаются отборной хренью, а мы с Марли на последней парте... ― И он многозначительно переглянулся с ухмыльнувшимся Джеймсом, отчетливо давая понять, что именно он “c Марли на последней парте”…

― Кхм-кхм... ― Рем выразительно кашлянул в кулак, и Сириус послушно затих.

― Ну, тоже хренью занимаемся, ― пробормотал он тоном тише. ― Лунатик, название у книжки просто дурацкое, вот всякая дурь в голову и лезет, ― такими словами обычно оправдываются. Довольный голос Сириуса действительно сменился оправдывающимся. Лишь только сам он привычно усмехался.

― А как тебе мое название, ― Джеймс выдержал эффектную паузу, ― “Аналитическое мозгоебание трансхеруальной идеальностью”? ― он снова поправил свои очки, но в этот раз с профессорским видом.

Сириус коротко хохотнул и высунул язык на бок.

― А что? ― Джеймс с деланным вниманием оглядел друзей. ― Я бы почитал такую вещь.

― Я понимаю полезные книжки читать... Ну там, про трансформаторы, про магловские телевизионные трансляции, про трансмиссии... ― Сириус загибал пальцы, упорно вспоминая длинные умные слова, начинавшиеся с “транс”.

― Бродяга, это только ты помешан на механике, ― напомнил Джеймс и со значением помотал своей “Энциклопедией всемирной истории квидичча”, новенькой, коллекционного издания. Это была единственная книга, которую он мог читать. Реально читать. А не перелистывать по десять страниц и делать вид, что читает.

― Хорошо! ― Сириус, будто бы сдаваясь, вскинул вверх руки. ― Я понимаю читать в библиотеке все, что душе угодно. Только в моей комнате библиотеку разводить не надо, ― в его мягком, улыбчивом тоне возникли стальные нотки. ― Куда удобнее орудовать, как мы с Джеймсом: сделай щенячьи глазки — пообещай быстро вернуть — и скатай!

И оба заводилы, явно довольные собой, с громким хлопком дали друг другу “пять”.

Ремус отложил древние руны, посмотрел на возмущенного друга и — улыбнулся. Он и не думал обижаться: у него был свой неоспоримый аргумент:

― Только если я не прочитаю, вам щенячьи глазки будет некому делать. А я не железный, чтобы весь день сидеть в библиотеке: у меня потом зад отваливается.

Джеймс и Сириус озадаченно переглянулись. Весь пыл последнего разом поутих. “Моя” комната, точно по взмаху волшебной палочки, превратилась в “нашу”, общую, которую надо делить.

― Историю мы у Хвоста сдираем, ― нашелся Джеймс, помолчав с минуту. Тон у него был: не-надо-истерик-еще-не-все-так-потеряно. ― Он всегда за Бинсом лекции записывает. А вот руны с нумеро....

― А у Хвоста и без щенячьих глазок можно, ― перебил его Сириус, ощутимо хлопнув Сохатого по плечу. Потом повернулся к Рему и с видом любящей мамаши, которую тянут к витрине с эксклюзивной моделью “Кометы”, заключил: ― Уговорил, Лунатик, ты не заменим.

― Да, хоть обчитайся — наш блохастый недоумок слова тебе поперек не скажет. Я прослежу, ― торжественно пообещал Джеймс, стукнув себя кулаком в грудь. ― Мне еще нужны восемь баллов по нумерологии...

― Не тебе одному! ― заметил Сириус. ― Нумерология, конечно, не метафизика, но собственные минусы надо превращать в плюсы...

Ремус проникновенно положил руку на грудь, подхватив помпезную эстафету Сохатого, и отвесил легкий поклон, как будто говорил “спасибо, польщен”.

― Ага, ты воняй больше, Бродяга, ― усмехнулся Джеймс, уворачиваясь от кулака Сириуса. Затем он замер, приподняв брови, будто вспомнил о чем-то, и в который раз запустил пятерню в свою густую шевелюру. ― К слову о Хвосте... Ты помнишь, что сегодня твоя вахта?

Что бы ни значили эти слова, лицо Сириуса во мгновение око растеряло привычный скучающий аристократизм — там мелькнула тень неприкрытой паники. Он с мольбой в глазах посмотрел на Джеймса — тот был непоколебим: скрестив руки, стоял на фоне застывшего точно в такой же позе Джона Томсона, своего кумира. Плакат с Томсоном, которого уже в двадцать три года все квидиччные комментаторы называли “величайшим игроком национальной сборной”, щуплый Сохатый чудом урвал у какого-то верзилы-семикурсинка. Они оба оказались отпетыми фанатиками — так что, Сириусу в конце концов пришлось их разнимать. Тем не менее верх в драке одержал Джеймс. И он, гордый своей победой, прикусив разбитую губу, немедленно водрузил плакат над кроватью. Глаз не сводил с него неделю, две недели разговаривал с ним по утрам, а месяц рассказывал всей школе подробности учиненного им, так сказать, “кровопролития”. (Нечего и говорить, что с каждым разом история принимала все более и более красочные бороты). Словом, доволен Сохатый был до жути, даже на некоторое время позабыл о Лили Эванс. Впрочем, не успела бедная рыженькая вздохнуть спокойно — преследования возобновились, и еще более наглые, чем раньше. Джон Томсон определенно придал Джеймсу уверенности в себе.

Сириус нервно сглотнул, поняв, что с Сохатым споры бесполезны.

― Рем? ― он повернулся к Лунатику, уже натягивая на себя не знающую отказа моську.

Вот только тот даже головы не повернул в его сторону. Томсон на плакате вообще мотнул плечами с нескрываемым осуждением.

― Я дежурил два дня подряд, ― отрезал Рем, ― и в субботу, кстати, тоже.

Сириус скис. Собственное чересчур бурное воображение настойчиво рисовало перед ним не слишком радужные перспективы...

― То есть, не помнишь? ― продолжил Джеймс недобро.

― О чем именно? ― Мозг Сириуса упорно пытался найти лазейку в той железной крышке гроба, которой друзья намеревались его придавить. ― Что у Хвоста как обычно проблем выше крыши? Я не виноват, что он зассал превращаться вместе с нами, Сохатый. И что теперь? Он уже две недели крысеныш — и мы уже две недели жертвуем своим личным временем!

― Не две недели, а десять дней, ― исправил его Ремус.

― Я образно, ― мотнул головой Сириус, протопав к своей кровати по дорожке из разбросанных фантиков. Фантики подпрыгивали и разлетались в разные стороны, но тут же попадали под его неумолимые кроссы. Он тихо выругался и снова уселся на постель, скрестив ноги по-турецки.

― Хвост тоже жертвовал своим личным временем, пока мы обрастали шерстью и копытами, ― серьезно возразил Джеймс.

― Сравнил! ― Сириус не желал сдаваться. ― Пять и десять дней — это же почти одно и тоже!

― Шесть дней, Бродяга, ― снова влез педант Ремус.

― Я уже говорил: я образно! ― начинавший злиться Сириус едва ли не рыкнул. ― Разница все равно огромная! По-вашему, я в свой законный выходной вместо того, чтобы пойти потусоваться с Маккиннон, должен изображать из себя Хвоста? Это равноценно? ― Он оглядел друзей и, убедившись, что они пока не собираются возражать, предложил альтернативные вариант: ― Можно просто сказать, что он засел в комнате... в душе... в библиотеке, черт бы ее побрал! И никто не заметит его пропажу.

― Но Хвост-то изображал тебя, ― Сохатому стоило быть не оленем, а упертым ослом. Впрочем, Сириус был мега-упертым ослом:

― И после его изображений меня едва Марли не бросила, ― отбил он. ― Поэтому здесь я пострадавшая сторона, и не надо заставлять меня страдать еще больше. Если боишься, что кто-нибудь догадается, сам глотай оборотное зелье.

― Я???

― А почему нет? С тобой Эванс начала здороваться. Отплати добром за добро, будь паинькой Сохатик. Старосты таких любят, правда, Рем? ― Сириус посмотрел вначале на Лунатика, затем на Джеймса, в дополнение еще вытянул губы и громко чмокнул воздух, будто поцеловал невидимую подружку. Джеймс нахохлился.

― Ты ведешь себя эгоистично, Бродяга, ― сказал Ремус.

― Можно подумать, вы тут два долбанных альтруиста, а я один такой плохой, отвратительный, мерзкий циник!

― Ты выворачиваешь, ― наседал Ремус. ― Шутки шутками, Сириус. Только это уже не шутка. Вы с Джеймсом можете скакать, как придурки, прикалываться над моими книгами, пить, курить, баловаться сколько душе угодно, но не надо смешивать все это с действительно серьезным ответственным делом.

― Значит, я безответственный? ― ощетинился Сириус, и его ухмылка взаправду была отвратительной, мерзкой и циничной.

― Докажи обратное, ― Лунатик развел руками. Легко и просто. Мол, давай, возьми и докажи!

― Я не куплюсь на эту фигню, ты же понимаешь, ― медленно протянул Сириус, посмотрев на него в упор. Карие глаза Рема оставались непроницаемым, как бы он ни наседал. Но во всей его фигуре, начиная от аккуратной прически и кончая старенькими поношенными туфлями, читалось что-то осуждающее. Или всему виной была его поза? Или все такой же непроницаемый взгляд? Сириус бы с легкостью подобрал для себя правильный ответ, если бы того же осуждения не было в лице Джеймса. Ну или хотя бы в лице Томсона. И друзья, и надежда национальной сборной проявляли редкостное единодушие, то бишь, пялились на него так, будто он был не вполне дружелюбным песиком, а настоящим зверем Апокалипсиса. Сириусу уже начинало казаться, что даже с одинокого обшарпанного плакатика “Уинсбургских Ос”, который висел над кроватью Питера, на него начинают недобро поглядывать. Нарастающие давление чувствовала каждая клеточка кожи... ― Ладно, сделаю вид, что куплюсь, ― он вздохнул и свесил голову. ― Вот только не надо расстреливать меня глазами — я не швыряюсь в одиноких беззащитных бабулек Авадой.

Джеймс усмехнулся.

― А вот лично я всегда знал, что на самом деле где-то далеко-далеко, в самых дальних закоулках твоей злобной аристократической задницы, прячется светлое, доброе... ― с гордостью — то ли за себя, то ли за него, — говорил он, молитвенно сложив руки и подняв взгляд на потолок, ― ... такое душевное и отзывчивое шило.

― Иди нахер, Джим! ― Под тихий хохот Рема Сириус запустил в него подушку. Она пролетела со свистом, как настоящий снаряд, но юркий Джеймс вовремя увернулся, вдобавок успев показать незадачливому метателю средний палец. Подушка врезался в стену с расстроенным хлопком и сползла вниз.

― Я понял, почему ты не играешь в квидичч, Бродяга! ― пропел он, зачем-то залезая под кровать. Оттуда тут же донесся скрежет перебираемых досок. ― “И еще один опасный момент! Трибуны замерли — что же будет? Мы ждем исхода! Ну, ну же давай!” ― комментаторским голосом заголосил он, высунув голову и сжимая перед собой пластмассовый гребень вместо микрофона. ― “И-и-и... Мимо! Сириус Блэк снова промахивается! Сборная Гриффиндора уныла! Но, мать вашу, КАК ЖЕ ТАК?! Неужели это и есть первый в истории промах с двух футов?..”

― Быстрее тащи это чертово пойло, пока я не передумал!

― Угрозы?

― Еще какие!

Джеймс с готовностью вынырнул из-под кровати и поспешил к Сириусу едва ли не прискоком. В руках он сжимал довольно-таки странный набор: в одной руке был одноразовый стаканчик из-под кофе, в другой — тот самый гребень, в который какие-то несколько секунд назад он орал получше братьев Пруэттов, признанных комментаторов школьных матчей. При этом Джеймс то и дело размахивал гребнем, как дирижерской палочкой, будто хотел представить эту вещицу во всей красе.

― П-прошу, ― до ушей улыбнулся он и с чмокающим звуком стащил со стаканчика крышку. ― Ты сам? Или лучше я? ― в его голосе было столько приторности и сладости, что Сириус боялся за свои уши — не дай Мерлин, еще засахарятся.

― Ты, ― процедил Сириус, буравя взглядом нарисованные внутри стаканчика деления. Рядом с каждой полоской меленьким почерком Ремуса были сделаны приписки: у самой нижней значилось “1 час”, у той, что повыше “2 часа”, затем “3 часа” — и дальше по нарастающей. Прозрачная жижа доходила до отметки “2 часа”, и это значило, что именно столько времени “злобная аристократическая задница” Сириуса будет примерять на себя питерский жирок. Перспектива так себе... Впрочем, ему это стало понятно еще давным-давно.

Джеймс милостиво вытащил из гребня одну короткую пшеничную волосинку и бросил в стакан. Жижа моментально забурлила и запенилась. Она стремительно окрашивалась в пронзительно синий цвет, будто в нее опрокинули пузырек чернил. Затем почернела, принялась успокаиваться и в конце концов по цвету стала напоминать болотную ряску. Только пахла она не торфом, а старым-добрым Питером Петтигрю. Сириус где угодно узнал бы этот купаж, состоящий из его собственного одеколона, который Хвост тихонько пользовался, и легкого душка конского пота. Он скривился и жалостливо посмотрел на Джеймса.

― Выпьем за дружбу, Бродяга, ― провозгласил тост тот, вручая Сириусу стакан с “Хвостом”. ― За самую ценную штуку в этом пропащем мире.

Сириус помолчал, немного помотал стаканчиком, наблюдая, как зелье бегает от одно края к другому, и, более не раздумывая, выпил его залпом под насмешливое улюлюканье Джеймса. Вкуса, на удивление, он не почувствовал. Сириус не знал радоваться ему или же, наоборот, печалится. Единственное мыслью, которая в этот момент беспощадно захватывала его мозг, было отчетливое желание встать, чтобы его не распластало на кровати. Он поднялся... В движении его и настигли первые, так сказать, метаморфозы. Первым делом, встряхнуло так, что он не удержался на ногах и повалился обратно, с силой приложившись затылком о стену. Одновременно с этим у него вдруг непонятно почему хрустнул нос, от резкой и неожиданной боли перед глазами забегали круги и закружились сразу целых три оторопелых лица Сохатого. Невидимая рука вдавливала голову в плечи, сами плечи сильно и нещадно ныли, уши заложило. Дрожь по-прежнему схватывала все тело, которому с каждым мгновением становилось все меньше и меньше места...

Когда он наконец встал на ноги... Это было проделано с грацией страуса, больного артритом.

― Никак не могу привыкнуть... ― простонал Сириус, разлепляя зажмуренные глаза. Перед ним по-прежнему стоял Джеймс. Только было это как-то по-другому... Глаза упирались прямо в его подбородок. ― Сохатый, когда ты успел вырасти? ― оторопелый голосок Питера, который только-только начал ломаться, сорвался на визг. Сириусу резко захотелось блевануть, но он сдержался — только закашлялся, прикрывая рот пухлой ладонью. На шатающихся ногах он попытался сделать шаг вперед. Одновременно с этим что-то громко и пронзительно треснуло, затем вжикнуло, как молния на джинсах... Сердце резко ухнуло вниз.

Джеймс недоуменно посмотрел другу за спину.

― Сохатый, можно я сдохну, а? ― жалостливо и пискляво попросил Сириус, который отчаянно боролся с желанием придушить Хвоста и его нездоровый аппетит голыми руками (он даже забыл, что сам умудрялся съедать больше). ― Пожа-алуйста!

― Бродяга, ― Джеймс не торопился давать разрешение: обошел его застывшую фигуру по крутой дуге, ― у тебя тут на жопе ды...

― В жопу жопу! ― Сириус не выдержал и рявкнул — в исполнении голосовых связок Питера рявканье напоминало стенание раненого лебедя. Он медленно поднял вверх руку. Футболка натянулась до предела, живот передавило так, что захотелось заорать в голос. А потом — снова треск. Подмышка оголилась — и шов пополз еще дальше с тем самым противным вжикающим звуком. Сириус поспешил прижать руку к непривычно округлому боку. На спине выступил холодный пот. Мерлин, самое главное не посмотреть в зеркало! Не посмотреть! Ни за что! Осознание собственной недальновидности сильно било по его самолюбию... и кое по чему не менее важному... ― Это же “BEATLES”! ― Сириус не просто орал — он вопил так, будто его режут. ― Снимите с меня футболку, иначе я за себя и за ваше долбанное здоровье не ручаюсь!

― Успокойся! ― Очки Джеймса мелькнули совсем рядом, а потом нырнули к его поясу. Сухие шершавые, от постоянных тренировок, пальцы принялись задирать прилипшую к пупку ткань. ― Кажется, что ты сейчас концы двинешь, ― он дружелюбно усмехнулся.

― Так и есть! Лунатик, не стой столбом — помоги! ― Сириуса “беспечность” (по крайней мере именно так ему показалось) Джеймса только разозлила. В дополнение ко всему перетягивающая нахрен все одежда распаляла его еще сильнее. ― Да что бы я еще хоть раз пошел у вас на поводу — да никогда! Нужно было меня слушать, а не заниматься порчей...

― Тише, истеричка! ― Сохатый рассмеялся, наблюдая за манипуляциями Ремуса, который пытался снять драгоценную футболку со спины. ― Я подарю тебе на День Рождения новую!

― Расписываться на ней тоже сам будешь? Или все-таки погоняешься за Ленноном по всему Нью-Йорку? ― едко уточнил Сириус. Грудная клетка его так и вздымалась, с каждым мгновением дышать становилось все труднее и труднее, он боялся, что его расплющит. От волнения с каждой секундой все больше и больше потел — треклятая питерская физиология! Пот стекал по спине ручьем, что катастрофически усложняло процесс его освобождения от футболки — вернее, освобождения футболки от Питера Петтигрю. И почему он именно эту решил одеть?! Ту, которую жалко сильнее всего?! Сириус скрипел зубами.

Его бесило все, даже непривычно короткие волосы.

― Блять, Хвост, тот кусок пирога определенно был лишним!

Мэри Макдональд

Сказать, что Мэри Макдональд патологически не везло, — значило, ничего не сказать. С самого раннего детства неприятности ходили за ней по пятам. Стоило малышке переступить рассохшийся порог родного дома, что-то непременно случалось. Она влипала в самые нелепые и несуразные истории, какие только человеческая природа могла себе вообразить. Началось все, пожалуй, с того момента, когда родители приобрели ей чудесное платьице в цветочек, с бантиком на груди. Мэри не долго удалось порадоваться обновке, пусть и рада она была сильно и искренно. В тот день, когда она впервые примерила платьице, соседская девочка Китти, личность пренеприятнейшая (насколько, конечно, четырехлетний ребенок может быть личностью и может проявлять свою “пренеприятность”), вышла погулять в новеньких весьма неплохих ботиночках. Мэри и Китти обошли друг друга, как две петуха, не поделивших курятник, и теперь готовившихся отстаивать свое “Я” победой в драке. Обе молоденькие модницы наметанным глазом определили, что щеголять в одиночестве сегодня не получится. А ведь так хотелось! Выход из сложившейся ситуации был придуман тут же: нужно было прогнать вредоносную противницу восвояси. Подобно героям Гомера, они начали словесный поединок. Слово за слово, фырканье за фырканье, топанье за топанье, и словесный поединок перерос в рукопашный. Яростный и бурный. Ни одни существа в мире не дерутся так увлеченно и бесчестно, как девочки. Мальчики уступают им, хоть и не все из них соблюдают правило “не бей лежачего”. Где вы видели мальчика, который будет драть врага за волосы, пытаться выцарапать глаза, кусаться и оттаптывать ноги? Мальчики в драке похожи на тигров, девочки — на бешенных гарпий. Даже разнять их — дело непростое, они словно приклеиваются друг к другу. Тем не менее миссис Макдональд и миссис Крейс это удалось. Раздосадованные матери силой уволокли кричащих дочерей и заперли в комнатах. Едва Мэри увидела, во что превратился ее ненаглядный наряд — ее пульс стал быстрее, чем у птички колибри. Бедняжка прорыдала до позднего вечера, беспомощно проводя ладошками по грязному оборванному платью, которым с восторгом любовался еще утром. Его теперь никуда не оденешь. А самым обидным было, то ботиночки гадины Китти остались в целости и сохранности: проведи по ним мокрой тряпкой — всё, чистые!

Этот день стал переломным в жизни Мэри Макдональд. Колесо фортуны укатило от нее по родной Харли-стрит, — и более она его не видела. Вероятно, разборчивое колесико булькнулось в Темзу.

С тех пор чего только с ней не случалось. Она терялась и оказывалась в участке под руку с заботливым дяденькой-полицейским, убегала от увязавшихся за ней собак и потом получала заветные сорок уколов в живот (папа-врач³ перестраховывался, даже когда ее не кусали), однажды вообще попала под машину. На следующий день выяснилось, что проклинать белый больничный потолок очень весело. Вечно сбитые коленки и локти, царапины и синяки — это та малость, на которую даже жаловаться Мэри считала постыдным. Потому что происходили вещи похлеще. Первое место в хит-параде бед, наверное, все же занимал упавший с третьего этажа магнитофон Sharp... Сколько же денег за него заплатили ее родители! Мэри до сих пор стыдилась вспоминать об этом. Самый большой магнитофон в мире! Ему даже памятник собрались поставить! А она, дурочка, одним жарким летним вечерком водрузила его на подоконник, аккурат перед раскрытым окошком, и благополучно забыла об этом. Следующим еще более жарким летним вечерком водрузилась на подоконник сама, спиной — по извечному закону подлости, — облокотилась о что-то и еще — идиотка! — радовалась: как удобно-то! Потом, как вы понимаете, все произошло в один миг. Крик, свист, грохот, металлические внутренности, слезы и разбросанные кассеты. Это было равносильно тому, если бы она отправила полетать из окна Байрона: память великого поэта тоже была увековечена в бренном камне.

И тем не менее, несмотря на все те ужасы, которые Мэри Макдональд перенесла из-за редкостной невезучести, невезучесть она считала лишь второй своей болезнью. Столько страданий принесла ей та, другая! Девочка не спала ночами, глупо улыбалась, терялась и мрачнела с каждым днем. И все из-за того, что в ее жизни был он.

Сириус Блэк.

Сириус Блэк был самой страшной болезнью, которая только могла приключиться с любой молоденькой ведьмочкой, возрастом от двенадцати лет.

Мэри сидела, обняв свои колени, в каком-то пыльном углу, невдалеке от гостиной Гриффиндора, обливалась слезами и проклинала. Проклинала тот чертов день, когда перед первым курсом упала с подножки “Хогвартс-экспресса” (учитывая ее невезучесть, в этом не было ничего необычного)! Дело было в другом... Над ее ухом кто-то дружелюбно усмехнулся, а затем протянул ей руку. Мэри подняла робкие глаза и увидела его. “Сириус Орион Блэк, ― представился мальчик; у него уже начал ломаться голос, поэтому его имя звучало солидно. ― Следите за ногами, леди”, ― добавил он с иронией. После этой фразы Мэри окончательно потерялась. Откуда ей, девочке из обычной семьи маглов, знать, кто такие Блэки? В тот момент она понимала только одно: он был совершенно не похож на ребят с соседней улицы. И совсем не из-за того, что они ни за что не подали бы руку и ни за что не сказали бы “леди”... Бледное лицо с тонкими чертами, будто бы вырезанное из белоснежного мрамора, и вычерненные серебристые глаза. Едкая, как кислота, улыбочка на злых губах, которая тем не менее поражала своей очаровательностью. Он резко контрастировал с ярко-красным фоном, паровозом, — угольно-черные волосы и брови, черная мантия, даже черная рубашка с едва заметной нашивкой, сделанной серебристыми нитками.

Красивый мальчик-аристократ с небрежно-утонченными манерами и грустными серыми глазами. В магловском мире таких не встретишь. Она поняла это сразу.

Он, посмеявшись, ухватил под руку какую-то худенькую кудрявую девчонку, она так же расхохоталась и ухватила под руку Мэри. Они вместе уселись в лодку, где их уже поджидал щуплый паренек в круглых очках с растрепанными, похожими на воронье гнездо, волосами.

Джеймс Поттер.

Мэри отлично помнила тот шквал эмоций, который обрушился на нее буквально через минуту. Величественный и загадочный замок мелькает где-то у подножия скалистых гор, сизое небо насаживается на белые острые вершины, над головой кружится звездопад, похожий на праздничный салют. Ее повергало в изумление абсолютно все: и суровая Минерва МакГонагалл в смешной шляпе ведьмы из сказки, и отдельная шляпа с глазами и залатанным провалом рта, и длиннющая борода Альбуса Дамблдора, и сам Альбус Дамблдор, и толпы веселящихся учеников, и учительский стол, и парящие прямо воздухе знамена, и... и... и! И слов нет! Все-все, что она видела, казалось чудесным, невозможным. Чем-то за гранью реального. Мэри каждую секунду боялась проснуться. Когда же она действительно проснулась на следующий день, лежа в мягкой уютной кровати, первым делом вспомнила ни удивительное волшебство и даже ни Альбуса Дамблдора, а его.

Сириуса Блэка.

Мэри толком не поговорила с ним, а уже пропала. Пропала в первый же день. Начиная со второго курса, каждый месяц стали пропадать, подобно ей, по две-три юных ведьмочки. Начиная с третьего курса, месяц сменился неделей и тремя-четырьмя ведьмочками. На четвертом фактор риска подошел к критической отметке: вечные хулиганы Джеймс Поттер и Сириус Блэк превратились в нечто вроде всеобщего помешательства. Девочки собирались в стайки, махали длиннющими ресницами, как опахалами, и глупо хихикали, когда ребята проходили мимо.

“Он тако-ой плохой!” ― закатывали густо накрашенные глаза ведьмочки, когда речь заходила о Поттере.

“Хейзл рассказала Микке, что видела Сириуса Блэка с Дорой в подсобке! Вот же удачливая стерва!”

Или:

“Вы не поверите, я такое вам сейчас расскажу!!! Кейти ушла с бала вся в слезах, я сама видела! Сириус весь вечер торчал рядом с этой доской Маккиннон, на нее даже не посмотрел! А она-то старалась! Вырядилась! Бедная Кейти!” ― вот только жалость почему-то всегда отдавала злорадством.

В один прекрасный день стреляющие глазками стайки превратились в полноценный фан-клуб. Можно и не говорить, что все его участницы были фанатичны до предела. Школьные юбки стали напоминать юбки из sex-shop`а — простите за откровенность, — задушевные коридорные беседы — настоящие заседания. Еще со времен короля Артура заседания устраивались в каком-то определенном месте. И если рыцари собирались за круглым столом, то ведьмочки — за... гм... унитазом. Вернее будет сказать, около. Но суть была в другом: унитаз был один и тот же. Подобное постоянство, конечно же, заслуживало уважение, но с тех самых пор Мэри и Лили, ненароком услышав парочку таких заседаний, забыли дорогу в левое крыло второго этажа, где располагался туалет с тем самым, заветным, унитазом сплетен. Пусть Лили и была готова с утра до вечера поддакивать той девчонке, которая называла Джеймса Поттера “плохим”.

Все эти разряженные девицы порядком бесили.

Особенно они бесили тем, что у Мэри в отличие от них все было серьезно. Она ночами не спала, пытаясь придумать достойный план и в конце концов оказаться с Блэком наедине, просто провести с ним несколько часов в пустом классе, посмеяться, наконец-то нормально поговорить. Ей казалось, что этого будет достаточно. Она знала о Блэке все. Фигурально выражаясь, конечно. Наверное, никто не может знать всего. Даже сам Сириус Блэк не может знать всего о себе. Но Мэри точно знала побольше, чем все его фанатки. Она тщательно следила за тем, что он ест и пьет за завтраком-обедом-ужином, что читает (впрочем, читал он редко, и запомнить парочку томиков совместных трудов Ильфа с Петровым и ветхую книжицу с заглавием “Габровские уловки” особого труда не составило), что одевает, как хмурится, как улыбается, как засовывает руки в карманы, как откидывает волосы, какие темы в разговорах больше всего его интересуют, какую музыку он слушает (однажды в порыве вдохновения она решилась втихомолку стащить из комнаты Селены-Доркас-Хейзл малотиражный первый альбом “Queen”, но когда дело дошло до решительных действий, у нее вдруг сильно разболелся живот, и Мэри два дня провалялась в Крыле; ее буквально загрызла совесть). Она с трепетом давала Сириусу списывать, представляя, как он будет рад, всегда спешила на помощь, когда мародеры влипали в очередные неприятности, пыталась завязать разговор... Но врожденная робость не позволяла применить ей полученные знания на практике.

Одним словом, Мэри была несчастна. Она так долго мучилась своей глупой влюбленностью в Сириуса Блэка, что тускнела с каждым днем.

И вот сегодня он снова нагло ворвался в ее тихую, спокойную жизнь с этими... ну, этими желтыми очками! Запудрил ей голову, растревожил замученное, напрасно истерзанное сердце своими улыбками, фразочками и заигрываниями! И благополучно умотал, только спина в грязной футболке и мелькала. Она слышала его веселый смех, и сознание ее полнилось от внутренней обиды — то ли на него, то ли на себя, то ли вообще на весь этот мир. Вот он — за какой-то жалкой стеной! Гогочет и веселится с друзьями. И даже не догадывается о том, что она заливается слезами. Из-за него! Она, которая радостно смеялась и обменивалась с ним приколами несколько минут назад! Вся ее беспечность, вся ее улыбчивость, вся ее кажущая невозмутимость — все растаяло, как снег весной.

Обиднее этого было лишь то, что она сама пошла вслед за ним! Когда заметила, что он выходит утром из школы!

Зачем?! Зачем она это сделала?!

Дура!

Какая же она дура!

Правильно Блэк сказал — нужно было сидеть в библиотеке!

Мэри уткнулась мокрым от слез лицом в согнутые колени, обняла их дрожащими руками. Очки оттягивали пальцы вниз, точно пудовой гирей. Его очки. Очки Сириуса. Он их надел ей, чтобы защитить от дыма. По-дружески. Как надел бы Джеймсу. Джеймс, конечно же, не принял бы такого “подарка” и послал бы друга в известном направлении. Но с Марлин... С Марлин было бы по-другому...

Раньше она всегда думала, что если уж Сириус начнет с кем-то встречаться, а не просто бегать по всем углам, то это будет она, Мэри, добрая, заботливая и преданно любящая его. Но он все решил по-своему. Впрочем, как всегда. И Мэри окончательно поняла, что надежды нет.

Сириус стал гулять с Марлин Маккиннон, светлой, солнечной девочкой с белыми, как лен, волосами и тонкими ручками-ножками. С ее подругой. Они дружили вчетвером: Алиса, Лили, Марлин и Мэри, — и Сириус отлично знал об этом. Поначалу (а это начало пришлось на конец четвертого курса, когда Сириус только-только принялся отчаянно штурмовать недотрогу Марли — так он называл Маккиннон) Мэри надеялась, что все обойдется. “Перебесится и успокоится... Перебесится и успокоится...” ― твердила она себе словно мантру, твердила на каждом шагу, она вставала по утрам и ложилась по вечерам с этими словами. Вот только Сириус не перебесился. Несмотря на то, что Марлин держалась стойко: она решительно не обращала на него никакого внимания и во всеуслышание заявляла, что “павлин Блэк” ее “не интересует”. И это безразличие подруги помогало Мэри успокоить свою совесть.

Тем не менее они все же сошлись. Летом, во время похода в Косой переулок.

Сириус и Марлин появились вместе, держась за руки, улыбаясь друг другу, при этом Марлин легонько краснела. Мэри же почувствовала, что ее сердце провалилось, сосуды натянулись — казалось, еще мгновение и они порвутся, а потом внутри все разобьется вдребезги. Но ей нужно было держаться и не выдать себя. К счастью, особо притворятся не пришлось: новоявленной паре мало кто был рад. Юные волшебники и волшебницы были уверены, что перед ними разыгрывается очередной акт комедии “Превратности девчачьей жизни”: погуляют, поцелуются и разойдутся через недельку. Этого ждали все. И Мэри ощущала острое чувство стыда перед Марлин, потому что тоже ждала, ждала, затаив дыхание. Да, она жалела подругу, как и все благоразумные ребята и девчонки. Но... но...

В ее жизни было слишком много “но”.

Таких «но» не было даже у сучки Монтроуз (а Монтроуз безусловно была сучкой, и Мэри всегда поражалась, как Марлин может с ней дружить… впрочем, Марлин была едва ли не единственным человеком, который мог позволить себе подобные усилия). Монтроуз искренне переживала за подругу. И итогом ее переживаний стала шумная стычка между ней и Сириусом на вокзале «Кингс-кросс». Она кинулась на Блэка едва ли не с кулаками и обещала, что «набьет ему морду», если тот «причинит Марлин хоть малейший вред». Они так громко орали друг на друга, что на них оборачивалась вся платформа. Хуже стало только после появления самой виновницы скандала… Марлин так сильно накинулась на подругу, что они разругались в пух и прах. Не разговаривали с месяц. И только недавно между ними начало появляться былое дружелюбие. Отношения Монтроуз с Сириусом в конце концов тоже стали прежними — то есть, никакими.

Именно в тот момент впервые за все знакомство с Селеной Монтроуз Мэри захотелось быть на ее месте.

Потому что у нее самой все было куда сложнее. Уж лучше получить при рождении невыносимый характер!

Ей было до того больно наблюдать, как Марлин прихорашивается перед очередным свиданием, как она рада, как светится и лучится, что Мэри буквально переехала в библиотеку. Лишь бы подруга не заметила, как сильно она на нее обижена! Как сильно она обижена на них с Сириусом! Мэри окончательно замкнулась в себе, не допускала внутрь даже чуткую Лили. Она потерялась. Пыталась найти утешение в книгах. Но никому в мире еще не помогали бульварные романы… Учеба же не заладилась: читать про бесчувственных вампиров трудно, когда сам хочешь лишится чувств. Короче говоря, Мэри медленно, но верно съезжала по всем предметам. Стоило ей украдкой взглянуть в сторону Блэка — класс, доска, ученики, профессора — все исчезало: она тут же вспоминала сверкающее в его глазах выражение восторженного восхищения. Такое светлое. Теплое. Непривычное для его ледяного взгляда.

Затем ее накрывало понимание…

Она не увидит это выражения никогда.

Оно принадлежало Марлин.

И больше никому.

Только Марлин. Единственной полноценной девушке в жизни Сириуса Блэка.

Мэри поднялась на ноги, опираясь спиной о стену. Земля из-под ног уходила — казалось, она шагает по палубе, а вокруг шторм, шторм, сплошной шторм… И она сейчас упадет за борт, захлебнется соленой водой. Ее губы и вправду, будто бы наяву, чувствовали этот противный, едкий вкус соли.

Мэри провела пальцами по влажным губам и поняла: это слезы. Чертовы слезы! Ей нужно успокоиться немедленно! Немедленно!

Она утерла лицо рукавом и попыталась улыбнуться. Улыбка вышла кривой. Слава богу, что здесь никого нет! Удача наконец-то коротко взглянула в ее сторону: все гриффиндорцы разбрелись по замку, даже в гостиной никого не было.

― Макдо-о-она-альд!

Похоже, она поторопилась. Сердце бешено запрыгало. Нет! Нет, только не это! Пожалуйста, только не это! Ее никто не должен видеть в таком состоянии!

А особенно…

Эта ироничная интонация. Она была знакома до боли в животе. Уверенная, веселая… убивающая. Убивающая любую попытку на ее воскрешение.

Нет! Как же подло! Как же подло все устроено в этом глупом, подлом мире!

Мэри принялась торопливо вытирать лицо, она так сильно усердствовала, что разодранная кожа горела огнем. Лишь бы все скрыть. Лишь бы скрыть следы слез. Мысли так и роились в ее голове: «Неужели ОН услышал?.. Нет! Да не может быть! А если все-таки… Нет!!!»

Джеймс Поттер

Темная каемка Запретного леса мелькала где-то перед самыми глазами. Ломанные-переломанные очки прыгали на переносице, вместе с ними туда-сюда скакала и похожая на гигантский гриб-боровик избушка Хагрида. Он устал бежать. Нужно было прятаться, прятаться… Срочно!

― Так… сейчас все очень плохо… ― Джеймс даже не сразу понял, что произнес эти слова вслух.

Он стоял, вжавшись в стену — вылитый каменный барельеф! Из тени к нему стремительно приближалась фигура декана. Полы и рукава ее мантии угрожающе вздувались на ветру, пряди выбеленных волос, обычно стянутых в тугой узел на затылке, выбились из прически и тревожно раскачивались из стороны в сторону — бедовая голова Джеймса расценила это за еще один тревожный звоночек.

Он затаил дыхание. Прислушался. Казалось, что слышно было даже то, как пот, капелька за капелькой, стекает по взъерошенному затылку. А стальные шаги МакГонагалл вообще впивались в мозг, как раскаленные спицы. Если его сейчас поймают на самой границе с лесом, это не Кошка — это Сириус-мать-его-недоделанный-Питер с него семь шкур спустит! Они ведь совсем недавно так крупно прогрели! А еще Лили…

Мерлин, Лили.

Это же капец!

Джеймс собрался с духом и припустил из последних сил вниз по тропинке.

― Хагрид! Хагрид, открывай скорее! ― Он на ходу врезался в дверь хижины и забарабанил, нервно оглядываясь назад. Задохнувшись, присел на гигантскую сухую тыкву у ступенек, но та не выдержала веса, и мальчик с сиплым, гортанным звуком провалился внутрь. Худые ноги в разболтанных кедах торчали в разные стороны, как у стрекозы. И в этот самый момент дверь домика-боровичка открылась и явила заложнику тыквы вечную бородатую защиту в цветастом фартуке и рукавицах размером с детский плащик.

― Эк ты не вовремя-то, ― проворчал великан и нахмурился, глядя, как Джеймс, выкарабкивается наружу, подобно ненасытному червяку. ― Чегой-т с тобой?

― Спрячь! ― выдохнул мальчик, в панике оглядываясь на край холма, залепленным сизыми-сизыми облаками, будто дымом от старых отцовских папирос. По тропинке с холма спускалась маленькая фигурка профессора МакГонагалл, еще более угрожающая, чем раньше. ― Быстрее, Хагрид!

― Опять набедокурил, что ль? А где товарища своего малахольного потерял?

― Хагрид! ― Джеймс едва ли не стонал.

― Ну ладно, уж, ладно! ― Хагрид так сильно протолкнул Джеймса в хижину, что тот через порог едва ли не кубарем перекатился. Сердце панически выплясывало чечетку, очки съехали набекрень. Но даже так в ошалелые глаза бросался жутковатый узор из ромашек на застиранной занавеске, из-за которой воровато, точно мальчишка, выглядывал большой и страшный великан.

Поразительно, до чего такие мелочи врезаются в память.

― Превращайся давай, только тихо! ― Сверкающие глаза-жуки в последний раз обратились к Джеймсу.

Мэри Макдональд

Глубоко вздохнув, будто ставя жирную точку, она обернулась, не поднимая взгляда. Ей удалось совладать с собой лишь через мгновение. Мэри растянула губы в легкой улыбке и гордо вскинула голову. Она справится. Она уже приготовилась выдерживать очередной напор.

Каково же было ее изумление, когда вместо вечно скучающего Сириуса Блэка, она увидела перед собой вечно растерянного Питера Петтигрю. Влажные глаза против воли изумленно расширились. Она никогда не слышала от него ничего подобного. Судя по всему, Питер был удивлен не меньше. Он как обычно растерялся. Его плотное лицо приобрело знакомое неловкое выражение, плечи ссутулились — от этого движения его туго натянутый вязаный свитерок пересекли несколько толстых складок, — глаза забегали в разные стороны. Он потерялся до такой степени, что даже пригладил короткие пшеничные волосы неуклюжей массивной ладонью. Мэри не замечала за ним раньше такой привычки, но не придала этому особого значения. Все ее внимание сосредоточилась на мелких стареньких часиках с потертым циферблатом, которые перетягивали его широкую кисть… В последнее время среди мальчишек стало популярным носить наручные часы. Она часто наблюдала, как сокурсники горделиво выставляют на показ левую руку и любуются — вон, мол, солнечные блики играют на металлическом корпусе. Видимо, мода достигла своего апогея. Раз уж даже непробиваемый Питер повелся. И стащил у своей матери древние отцовские часы.

Как обычно виновником был Блэк. Вернее, его тяжелые и агрессивные «G-Shock`и», с которых, по словам Поттера, текла половина учениц. Эту модель и на магловском рынке пока никто не видел — Мэри, уж поверьте, интересовалась. А Блэку было пофиг: он не обращал внимания на завистливые взгляды и продолжал в своей ленивой, небрежной манере уверять, что они будут работать даже после падения с Астрономической Башни.

― Питер? ― Мэри одернула свои хвостики и расправила плечи. Ей хотелось выглядеть хоть как-то презентабельно: после ползания под столами с Сириусом она походила на грязную швабру.

Опять Сириус.

Не думать, не думать о Блэке! Ни за что!

― Мак… Мак… ― Питер, очевидно, переволновался и стал еще больше похож на старого-доброго Питера. Ему было все равно на то, как нелепо выглядит чумазая однокурсница — его больше заботила необходимость перебороть собственное заикание. ― Мако… Макарональд! ― наконец выдал он, заставив Мэри прыснуть.

― А я думала, что у меня классная фамилия, ― она передернула плечами.

Питер стушевался, осознав, что ляпнул глупость. Его нелепое, живое и выразительное лицо с носом-картошкой и ярко-красными от смущения щеками делало его похожим на клоуна в цирке. Веселости у Мэри сразу прибавилась, она незаметным жестом смахнула с ресниц последнюю слезинку и дружелюбно улыбнулась. От Питера это не укрылось: он заметно расслабился.

― А ты чего? Плачешь, что ли? ― в его голосе слышалось искреннее участие.

Чужое участие Мэри нафиг было ненужно. Она так привыкла жалеть себя из-за глупой влюбленности в Блэка, что в последнее время любое проявление жалости ей опротивело.

― Нет, тебе показалось. У меня, похоже, аллергия на пыль — вот глаза и слезятся.

― Да-а, пыли тут много, ― согласился Питер, но лишний раз оглядывать закуток не стал — он свесил голову и придирчиво взглянул на Мэри. Ей стало несколько не себе. В блеклых голубых глазах мальчика мелькнула серебристая сталь. ― Странно даже, что ты сюда пришла. Еще и упала. Как тебя угораздило-то?

«С чего он взял, что я упала?.. А! Куртка, джинсы, лицо! Мерлин, неужели даже Петтигрю считает меня за плаксу — упала и давай реветь! Ну и черт!»

― Я не падала. Это так… в общем, другое… ― Мэри неловко отмахнулась.

Джеймс Поттер

Картинка переменилась, он уменьшился в росте, и круглый стол, заваленный принадлежностями для готовки, раскинулся где-то над головой и угрожающе навис над Джеймсом. Хижина погрузилась в сине-фиолетовые цвета⁴ и наполнилась тысячей запахов, которые так резко ударили ему в нос, что он чихнул. Горькое дерево, сырое мясо, кислая кожа, терпкая петрушка и сушенный укроп, укроп, слишком много противного сушенного укропа! Джеймс снова чихнул и даже головой ударился о стол, от неожиданности завалился на пол, чуть на расплющив выскочившего из плетеной корзины крысеныша.

Питер.

В дверь постучали. Джеймс невольно подскочил, вскинув уши. Казалось, что колотили молотком в кастрюлю у самого уха.

Чернила, пергамент, печенье с гвоздикой.

МакГонагалл.

Ему стало так страшно, что он чуть обратно не превратился в человека.

― И вы точно не видели, куда он побежал, Хагрид? ― требовательно спрашивала декан. Она была как всегда очень прямая, строгая и аккуратная, она выглядела очень странно на фоне ощипанных тетеревов, свисающих с потолка. Она не знала, что он — это он. И все же ему было как-то неловко, он отвернулся от нее, подгибая колени и зарываясь в какую-то необъятную куртку ядовито-горчичного цвета. Копыто с будоражащим звоном саданулось обо что-то. Похоже, это была какая-то гигантская миска. Если бы он был собакой, как Сириус, то непременно бы поджал хвост…

― Это был Поттер? Или Блэк? ― резко спрашивала МакГонагалл.

― Что? Не-ет, этого я не знаю. Убегал куда-то к теплицам, я ему кричал, да не обернулся. Я вот, ― Хагрид махнул ручищей в сторону Джеймса, и тот невольно опустился на пол. ― Олененка нашел… Нашел вчера в лесу. Мамка, видать, бросила, ― крякнул великан, сунув руки в карманы своего цветастого фартука. ― Не оставлять же — загрызут.

Джеймс застыл, чувствуя, как Питер испуганно тыкается в его мохнатый бок маленьким носом. Страшно. У МакГи такие прозорливые глазищи! И все же ему было немного неприятно, когда Хагрид назвал его олененком, которого готовы загрызть на каждом углу!

― Ясно, ― декан коротко взглянул на то, как Джеймс водит копытом по куртке, и поджала губы. ― Прошу вас, Хагрид, если увидите его, пришлите мне сову.

― Ясное дело! ― великан неуклюже потоптался на месте. ― А чего он натворил-то?

МакГонагалл обернулась, уже собираясь уходить.

― Вы разве не знаете, что с этого года запрещено покидать территорию школы после пяти часов вечера? ― сухо молвила она. ― А этот мальчик, судя по всему, к тому же направлялся в лес.

― В лес? ― изумился великан.

― Вот именно. Жду вашу сову, Хагрид.

― Вот еще выдумал, ― ворчал Хагрид, когда опасность миновала, и Джеймс вынырнул из-под стола, привычным жестом запустив пятерню в волосы. ― Вечно я штоль буду за вас отдуваться? Сваливаетесь как снег на голову, а мне потом краснеть перед профессором МакГонагалл и… даже перед Дамблдором…

Он так яростно шинковал петрушку, что, казалось, лезвие ножа переломится на двое. Потом сбросил все с доски в хорошенького размера тазик, полный фарша.

Запах сушенного укропа перебивал приятный запах дерева, кожи, жареного мяса и мяты. Пучки трав увивали стены замысловатой пряной гирляндой. В маленькой печке сухо потрескивал огонь. На большом круглом столе теснились банки с рисом и толченым перцем, а вокруг горой лежали коряво слепленные, разноразмерные мясные лепешки — назвать эти чудеса из фарша котлетами у Джеймса язык не поворачивался.

― Все по-честному, Хагрид. Ты молчишь о наших делах — мы о твоих, ― Джеймс подозрительно вглядывался в уже готовые, похожие на уголья, котлеты, задрав очки на лоб. ― Это что, гиппогрифское де… ― он поперхнулся.

― Кажись, ваши дела похлеще моих, ― Хагрид слепил последнюю лепешку, размером с шар из русского бильярда и улыбнулся в бороду, глядя на дело рук своих. В ужасном цветастом фартучке с оборками и огромными, облепленными обрывками мятных листов, руками он был похож на страшную бородатую домохозяйку. ― Поосторожнее б вам.

― Брось, Хагрид, ― Джеймс отмахнулся и невольно уронил на нос очки. ― Мы с же с тобой умные люди, ― заявил он, вальяжно раскидываясь на стуле, ― и отлично понимаем, что никаких оборотней в Запретном лесу нет и быть…

Его слова прервал громкий, просто оглушительный писк. Маленькая крысеныш, который до этого нервно перебирал крохотными когтистыми лапками и цеплялся за его порванные кеды, вдруг сорвался с места, точно в него пульнули мышеловкой. Он выскочил из-под стола и принялся метаться так отчаянно, что даже перевернул несколько корзин. Питер нарезал круги, не разбирая перед собой дороги.

А потом вдруг начал расти, дергаясь и по-прежнему вертясь вокруг своей оси.

У крысеныша были соломенные волосы между серых ушей.

Мятый синий свитер с такими длинными рукавами, что когтистые пальцы выглядывали оттуда только на сантиметр.

По круглым бокам его хлестал голый, розовый хвост.

― Ну наконец-то, ― хмыкнул Джеймс, несколько брезгливо наблюдая за охватившими Питера-крысеныша конвульсиями. А потом он пригляделся, щуря карие глаза под блестящими линзами очков, и вдруг — заржал, как конь, зажимая рот рукой и сдавленно ухая.

Мэри Макдональд

― Как же ты нашла этот пылесборник?

Они с Питером сидела на широком подоконнике. Он скрестил ноги в каком-то подобии лотоса, обхватив один потертый школьный ботинок мясистыми ладонями. Он выглядел непривычно. Скорее даже странно. Мэри бы даже заподозрила неладное, если бы во всей его фигуре не сквозила обычная неуклюжая неловкость: Питер передергивал плечами, то и дело оборачивался, словно кого-то искал, дергал сжатой ногой. Она сидела рядом, выпрямив ноги, и упорно разглядывала свои испачканные кроссовки.

― Это не я. Это Сириус, ― уклончиво пробормотала Мэри, незаметно сжимая пальцами дужки очков: они были прикрыты ее когда-то белой ветровкой; она перекинула ее через руку и прижала к груди.

― Сириус? ― переспросил Питер, выпрямляясь. ― И что, он поволок тебя с собой?

― Я сама виновата, ― тихо сказала Мэри, еще усерднее принимаясь теребить дужки — казалось, вот-вот сломаются.

― Наверняка ты ничуть не виновата, ― уверенно сообщил однокурсник, снова сгибая спину, словно у него взяли и вытащили позвоночник. ― Это же Сириус и эти его… ― Он попытался сделать такое же выражение лица, как у Блэка. Получилось, очень неказисто и смешно. Особенно улыбка. Питера как будто сковало судорогой.

Мэри действительно рассмеялась и чуть-чуть свела плечи. Очки опасно кувыркалась в ее влажных пальцах.

― А ты девчонка, ― заявил он обличительно, точно выступал на заседании суда и раскрывал судье облегчающие обстоятельства.

― Ничего подобного! ― Мэри шутливо толкнула его в мягкий бок, так сильно разнившийся с твердым и костлявым боком Блэка.

― Ага-ага, ― Питер закивал и вскинул руки, инстинктивно втягивая живот. ― Конечно, ты мальчик. Как же я сразу не заметил? ― он неестественно наклонил голову вперед, посидел так с полминуты и только потом, выпрямился, натянув веселую улыбку. Мэри наблюдала за его странными-новыми-знакомыми повадками, не произнося и звука.

― Кстати о Сириусе, ― она попыталась придать своему голосу равнодушные нотки. ― Ты не знаешь, где он?

Петтигрю ощутимо напрягся. Его веселость мигом сошла на нет.

― Сириус? ― снова переспросил он. ― Конечно, знаю! Он в этой, в библ… то есть, в комнате… в душе, я хотел сказать, ― кое-как выдал Питер под подозрительным взглядом Мэри, а затем поделился личным впечатлением: ― Такой же, как ты, притащился. Весь грязный, как… как собака. Не то что бы, ты собака… ― его даже передернуло от подобной мысли, ― или грязная… я не это имел в виду… Просто… Ну, ты понимаешь…

Мэри улыбнулась, невольно посмотрев на него, как на слепого котенка. Питер всегда был таким: неловким, робким, красным от смущения и в общем довольно милым парнем. Они с девчонками всегда удивлялись, как он попал в общество Поттера и Блэка. Одна Монтроуз фыркала и пренебрежительно говорила, что таким нужно смотреть кому-то в рот. И это ее пренебрежение не нравилось никому. Ни ей, ни Лили, ни Алисе и — даже! — Марлин. Впрочем, что с нее взять — чистокровная. У них у всех это крупными буквами на лбах написано, аккурат над породисто-темными бровями. Мэри не знала почему, но ей отчего-то казалось, что их место — в Слизерине и только в Слизерине. Иногда ей хотелось и Сириуса туда отправить, когда он становился особенно невыносим.

Вспомнив Монтроуз, она невольно поморщилась — видимо, Питер принял это на свой счет: уткнулся глазами в ноги.

― Весело время у вас прошло, ― безразличным тоном буркнул он.

Мэри хмыкнула, вспоминая жуткое начало этого дымного весело.

― Он очки у меня свои забыл, ― пробормотала она, понимая, что рано или поздно Блэк их все равно потребует. А так, хотя бы у них будет шанс вернуться к законному владельцу целыми. ― Ты не мог бы отдать? ― и она, выудив ярко-желтые очки из-под своей куртки, протянула их ему.

― Конечно, ― Питер улыбнулся уголком губ, обхватив дужки так, как совсем недавно их обхватывали пальцы Мэри. Она же вцепилась в очки Блэка долгим прощальным взглядом.

Разговор получался натянутым.

― А ты что вышел? ―немного помолчав, спросила Мэри. ― Погулять? Вы, кажется, смеялись, ― она тут же закусила губу, поняв, что сболтнула лишнего. Еще, не дай Мерлин, подумает, что она подслушивала, и Сириусу вместе с очками передаст! Но самым ужасным было осознавать, что ее щеки медленно-медленно наливаются помидорным румянцем, а она ничего не может с этим поделать. Лицо просто пылало.

― Вчера смеялись, а сегодня слушаем тишину, ― по-философски протянул Питер, заставив Мэри в который раз подозрительно на себя посмотреть. ― И замышляем очередную гадость, как говорит твоя подружка Э-эванс.

Э-эванс.

Ну, конечно.

Мэри узнала эту долгую «э» с придыханием.

Наверняка у Поттера наслушался.

― И что же это за новая гадость? ― качнула головой она с видом доброй терпеливой бабушки.

― А вот возьму и не скажу! ― довольно протянул Питер. ― Мы после предыдущей гадости новые издаем только под грифом секретности! Вынуждены признать, нам категорически не нравится перебирать кладовку другого доисторического грифа и его кошки — увы, моя дорогая ми… ― он вдруг запнулся на полуслове и с таким странным, необъяснимым страхом посмотрел в глаза Мэри, что она на какое-то время выпала из реальности… или это была от чего-то совершенного другого?

Она впала в ступор и внимательно воззрилась на его плотную фигуру.

Но Мэри и опомнится толком не успела, как к растерявшемуся Питеру уже подоспела подмога: откуда-то из-за угла донесся самый настоящий слоновий топот, а потом голос Поттера (походу он почувствовал, что они только что обсуждали Э-эванс, и теперь бежит на возлюбленное имя) как заорет:

― Бр… Тьфу, Хвост! Давай дуй к нам — тут такое!

И Петтигрю, точно этого только и ждал, торопливо спрыгнул с подоконника и, коротко обернувшись через плечо, бросил:

― Я передам очки, не волнуйся, ― а потом мигом сорвался с места и побежал на голос, также оглушительно топоча.

Мэри же оставалось только недоуменно созерцать его удаляющуюся спину в мешковатом покрытом «катушками» свитере.

Что за черт...

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

1. Формула Декарта — конечно же, «Я мыслю, следовательно, я существую».

2. Для тех, кто не знает — кое-что о собаках: у щенков висят уши до определенного возраста. Иногда их купируют (отрезают), а иногда они становятся сами. Поднятые уши считаются признаком зрелости.

3. Харли-стрит в Лондоне, где я поселила семью Макдональд, относятся к, так называемым, профессиональным улицам: это улица врачей, поэтому я автоматически сделала ее отца врачом.

4. Кое-что об оленях и дальтонизме: олени не различают такие цвета, как желтый, красный, зеленый и оранжевый, но зато отлично видят синий и фиолетовый.