Единственная (гет)

Ничего не сказала рыбка,

Лишь хвостом по воде плеснула

И ушла в глубокое море.

Старичок продолжал стоять на берегу — сгорбленный, потерянный, дрожащий как осиновый лист, один-одинёшенек перед разъярившимся морем — и ждал.

Ждал ответа от рыбки, хоть и страшился его услышать.

Волны всё никак не унимались: бушевали, бесновались, вспенивались и тут же обнажали перед слеповатыми глазами старика бездонную злобную черноту. Море, тридцать три года назад приютившее рядом с собой тогда ещё молодых, здоровых и красивых мужчину и женщину, худо-бедно кормившее их, сегодня будто обозлилось. Может, на него самого, может, на его старуху или на обоих сразу, кто знает?.. Никогда ещё старичок не видел столь свирепого шторма. Даже в тот судный день, когда потерял первого и, как оказалось, единственного сыночка, волны были ниже, а небо светлее...

Сейчас, куда ни глянь, всё было черным-черно — и тучи, и морская пучина, и даже грязный, перемешанный с илом песок, противно разъезжающийся под скрюченными узловатыми пальцами ног. Эта бездна, устрашающе подмигивая чёрным глазом, словно скалилась и улюлюкала над несчастным, чьё сердце готово было разорваться на клочки от боли и ужаса.

Да, ему было страшно. Страшно и тоскливо. Старик понимал, что если вернется к тому месту, что три с лишним десятка годков было им со старухой домом, и не застанет её там, ему останется только удавиться. И неважно, что там будет — царские палаты или привычная ветхая землянка.

Старичок сжался, вспомнив, как едва не лишился жены тридцать лет назад; в тот день господь прибрал их несчастное дитятко. Бедный малыш — крохотный, сморщенный, окровавленный — так и не сумел сделать первый вдох и увидеть белый свет. Когда любимая, измученная трёхдневной горячкой, лишь чудом совладавшая со смертью, застонала и с трудом подняла воспалённые веки, он долго плакал от счастья и облегчения, покрывал поцелуями её горячий, покрытый кислой испариной лоб, маленькие жёсткие руки, изувеченные незаживающими мозолями и цыпками, и, глотая слезы, думал о том, как сказать ей, что их маленький ангелочек уже на небе. Ему казалось, что она не переживет смерти ребенка, и это было страшнее всего; сам он раз и навсегда осознал, что жить дальше без неё не сумел бы...

«Смилуйся, государыня-рыбка», — старик лишь беззвучно шевелил губами и глотал слезы, мешавшиеся на лице с солёными брызгами. — Не отнимай у меня её... Не сдюжу я без бабы моей дурной и сварливой, от тоски по ней усохну и отдам богу душу. И царица-то из неё — курам на смех, что уж про владычицу морскую говорить. Что ей делать в окияне-море?.. Тиной зарастать и пузыри пускать? Здесь её место. Тут мы, рабы божьи, тридцать лет и три года прожили, тут и сыночка нашего несчастного похоронили. Здесь вместе и помирать будем».

Старик отёр лицо, с трудом сжал в кулаке промокшую бороду и тяжело вздохнул, не отрывая взгляд от моря. Руки с набрякшими от непосильного труда венами сами собой в мольбе поднялись к небу.

Ему хотелось кричать, но слова застревали в горле; наружу вырывалось лишь шумное прерывистое дыхание, заглушаемое свистом ветра и рёвом волн.

«Прости, государыня-рыбка, мою старуху за дерзости и за непочтение к тебе!.. Не со зла это она... Знала бы ты, как тяжело жила моя голубушка, так, может, и сжалилась бы над ней. Когда страдалице моей двадцать годочков минуло, ребеночка она в страшных муках потеряла и сама чуть не преставилась... И всю-то жизнь трудилась, не покладая рук, была мне помощницей и опорой. Я же на свадьбе пообещал ей, что всю жизнь любить её буду и счастливой сделаю... Любить-то до сих пор люблю, и никто мне кроме неё не нужен, да вот только счастья она видела мало, а горя и страданий хлебнула выше крыши. Потому-то и повиновался ей беспрекословно, когда её дурь одолевать стала, думал, пусть хоть капельку радости узнает, поживёт всласть в довольстве...»

Он прикрыл глаза, а когда снова открыл, увидел, как в промозглом, аспидно-черном небе, словно пытаясь разорвать нахохлившиеся от влаги тучи, мелькнул слабый солнечный лучик.

Лучик был едва заметен, но он как по волшебству пробудил в немощном исстрадавшемся сердце старого рыбака надежду.

Старичок опустил голову и устремил взгляд на берег. Воспоминания сладкой тягучей волной нахлынули на него. Вот здесь, по этому самому берегу, по теплому золотистому песку бегала тридцать три года назад его любимая, весело хохоча и поднимая тучу брызг. Они только поженились, и он привез её сюда — в простой уютный домик, казавшийся им обоим маленьким раем. Старик тяжело вздохнул, вспоминая, с какой нежностью смотрел на неё, едва перешагнувшую за осьмнадцатый годок — такую красивую, свежую, чистую, юную, как любовался её золотистыми волосами, с которых она с радостным визгом сорвала повойник; сам он тоже улыбался и всё представлял, как вручит ей свадебный подарок — простенькое ожерелье из цветных ракушек. А потом они долго целовались на берегу, нежась в ласковых бурунчиках, что лениво облизывали песок, и шептали друг дружке на ухо слова любви.

Тяжелые беспросветные будни, потянувшиеся за парой счастливых беззаботных недель, быстро превратили рай то ли в ад, то ли в нескончаемые мытарства. С каждым днём, с каждым годом прелестное лицо его жены становилось все менее радостным, обветривалось, покрывалось морщинками, а мягкие маленькие руки на глазах грубели от непосильной работы. Чего только не переделала она за тридцать лет и три года: пряла пряжу, до крови стирая пальцы грубой сученой нитью, помогала ему чинить невод, чистила рыбу на продажу, работала, согнувшись в три погибели, на крошечном огородике, чтобы вырастить хоть какие-то овощи — чахлую капусту, пару десятков тощих морковок, крошечные огурцы. Земля на берегу была почти насквозь просолена морем и родила плохо. Он же, слушая привычное женино ворчание по поводу того, какой он у неё дурачина и простофиля, потихоньку досадовал на её слова и тут же соглашался с горькой правдой, что, да, так оно и есть — дурачина первостатейный. Был бы умным, не поселил бы её в таком гиблом месте.

Лучик в небе меж тем разгорался, набирал силу, и вот уже тучи, будто ослепшие от его яркости, понемногу начали пятиться в разные стороны.

Сколько раз море почти подбиралось к их домику, принося с собой пуды песка и ила! За тридцать лет и три года их немудреное жилище практически ушло под землю, нынче только крытая соломой и водорослями крыша торчала наружу. Старик заплакал, вороша самые страшные моменты своей жизни, лежавшие камнем на сердце. Такое не забудешь! Его любимая тогда ждала ребёночка, о котором мечтала с первого дня их совместной жизни. Как же она обрадовалась, когда поняла, что затяжелела, с какой любовью шила пеленочки и рубашонки для дитяти... Вспоминать о том, как его голубушка в один миг лишилась надежды на обычное бабье счастье, было невыносимо.

Старик всхлипнул и снова вернулся к прерванному мысленному разговору с морем.

«Прости ты её, государыня-рыбка!.. Я ж в том виноват, что она стала вздорная и сварливая. Не смогла она больше детишков народить после того случая, а какая баба смирится с такой участью? Мне б самому вытаскивать проклятый песок, что в нашу землянку хлынул вместе с волнами, а я ещё на неё и прикрикнул, что, дескать, какого лешего без пользы стоишь и рот разеваешь. Бросилась женушка мне на подмогу и давай тяжеленные корзины волочить, а у самой пузо уж на нос лезет. Надорвалась она, горемычная, да раньше срока рожать-то и начала. А какая из меня повитуха? Убежал я из землянки и полночи под дверью трясся, слушая, как она кричит и воет. Потом, когда крики прекратились, зашел внутрь, а она лежит на нашем соломенном тюфячке — вся в крови. Лежит и бредит, а дитятко бездыханное в ногах у неё... На окровавленный комок похоже. Я не знал, что и делать, думал, не выживет она... Пришлось к морю бегать, тряпки в холодной воде мочить да к животу прикладывать. И молиться, не переставая...»

Как хоронили они сыночка своего — в страшном сне не приснится! Несчастная мать рычала, стиснув зубы, и, проклиная всех и вся, кидалась в яму, наспех вырытую поодаль на берегу, где сиротливо покоился на дне крошечный гробик. После похорон убивалась до падучей, что дитя некрещеным померло. Он тогда боялся, что жена рассудком повредилась. В первый год после смерти малютки она почти не спала по ночам — что-то бормотала ласково и просительно, прикладывала туго спеленатую тряпку к обнаженной груди или тихо пела во тьму колыбельные. Что поделать, приходилось следить за ней в оба, чтобы в море с горя не утопилась. Видимо, памятуя о страшной боли, не подпускала его к себе пару лет, а как допустила, оказалось, что всё — не быть ей матерью. Никогда.

Вот с той поры она и озлобилась. И хоть бранила его всё чаще, а старик всё ж любил её. Любил ещё крепче, чем прежде, но не знал, как сделать её хоть немного счастливее. А уж когда золотая рыбка подвернулась, готов был любое желание жены исполнить, лишь бы она не сидела потерянная, как юродивая, и не пялилась отсутствующим взглядом в никуда. Только сейчас он понял, что поздно стало для неё быть по-настоящему счастливой. Всё ушло: и молодость, и красота, и здоровье. Про растоптанное материнство и говорить не след.

«Вот такой я никудышный мужик оказался, государыня-рыбка... Всё из-за меня, дурака. Жалеть-то я её жалел, да ничего не хотел в нашей жизни менять, чтобы хоть немного судьбинушку её горькую облегчить».

Тем не менее, жена никуда не девалась и оставалась с ним рядышком в самые трудные годы, терпела все тяготы и лишения. Слезы вновь заволокли выцветшие глаза старика, стоило вспомнить страшный голод в десятую их годовщину. Рыбы в тот год ловилось мало, какая уж тут продажа, если самим едва на еду хватало. Хлеба — ни крошки, в огороде почти ничего не выросло. И немудрено, если земля в соленый дерн превратилась! Сколько они мучений с распухшими деснами натерпелись! И выли-то денно и нощно, и рты соленой водой полоскали, а всё без толку. Пару седьмиц маялись. А когда ему с превеликим трудом удалось раздобыть черствую одну на двоих горбушку, накинулись на хлеб с такой жадностью, что даже не заметили, как зубы сами собой начали ломаться и прямо с окровавленными корнями выпадать. Она рыдала день-деньской, смотреть на себя не позволяла, всё приговаривала, что стала похожа на старую ведьму, а он опять лишь пожимал плечами и слабо улыбался таким же беззубым ртом. С той поры они и начали называть друг друга стариком и старухой, почти позабыв имена, какими обоих в святом крещении нарекли.

«Прости, государыня-рыбка, всё сердце изболелось. Что поделать, что прося за старуху, больше о себе пекусь. Не смогу я без неё, потому и молю тебя — не забирай мою бранчливицу. Я уж как-нибудь переживу её ругань. Только и радости у неё осталось, что лютовать на меня. Ну, что уж поделать, пускай кричит. Пусть даже руки распускает, это ничего. Вон, какую оплеуху мне, будучи дворянкой-то, отвесила — не умер же. Знамо дело, злится на меня за загубленную жизнь, а я всё ж знаю, что не столько в ней злобы, сколько отчаяния. Обещаю, государыня-рыбка, что ни на какие сокровища её не променяю и любить буду до самой смерти, раз уж больше ни на что не гожусь».

Тучи на небе меж тем окончательно разверзлись, и старичка окутало долгожданным теплом. Море медленно, но верно успокаивалось и понемногу из черного опять становилось синим.

Долго у моря ждал он ответа,

Не дождался, к старухе воротился.

Глядь: опять перед ним землянка;

На пороге сидит его старуха,

А пред нею разбитое корыто.