Мой домашний ягуар. Игра в танец (гет)

За свою разнообразную жизнь морд-сит успевают перепробовать массу различных вещей, многие из которых лишь с натяжкой можно назвать съедобными. Это и черви, и жабы, и муравьи, и древесная кора, и корни растений. И это далеко не худшее, на что бросает нас жизнь в голодные дни. Так вот, мрисвизы — весьма съедобны. Они питательные, хоть и жёсткие, а кожа их, хоть и воняет гнилью и разложением, быстро прожаривается даже на слабом огне. Рыцари Корпуса Дракона едят медленно, осторожно, с явным отвращением, Лафейсон не выказывает ничего подобного. Кажется, он даже смакует. Извращение, конечно, но я могу его понять — это лучшая еда за несколько дней.

Солнце давно уже поднялось над горизонтом, но между скал все ещё полумрак и сырость. Здесь все время так, и неизвестно, как скоро ущелье расширится настолько, чтобы впустить хоть луч света. Впрочем, никого из нас это не беспокоит, потому что каждый из нас в той или иной степени привык ко мраку.

И все же есть один вопрос, который стоит остро — под скалами слишком мало травы, лошади голодают. Мясо мрисвизов они есть отказываются наотрез, а те краюхи хлеба, что у нас остались, насыщают их чуть больше, чем никак. Если так пойдёт и дальше, кони не смогут идти. Нет, конечно мы всегда можем пустить их на мясо, но идти пешком — не самая лучшая идея. До ближайшей деревни по ту сторону скал — дней пять, и они превратятся в восемь, если нам доведется передвигаться на своих двоих.

— А ты не можешь сотворить здесь траву, как ты сделал в случае с ручьём из скал? — спрашиваю я Лафейсона, который в этот момент пытается разгрызть особенно жилистый кусок.

— Я мог бы немного усилить рост той травы, что здесь есть, — отвечает трикстер, дожевав мясо. — Но остатки моего хана ушли на заживление и, как видишь, и их не хватило, — он касается пальцем груди, через которую все ещё проходит порез от острых когтей.

То, что в ране не произошло заражения, уже чудо, так что нет смысла наседать на него и требовать невозможного.

Ворон спускается, чтобы поживиться мертвечиной и не сводит с меня пристального взгляда, даже когда его клюв принимается разрывать плоть. Я знаю, что это не птица, а сам лорд Рал — следит, анализирует. Открываю книгу пути, чтобы накропать ему короткий доклад, и встречаю запись, сделанную придворным волшебником, Джиллером.

— Что там? — Лафейсон пытается засунуть нос в мои записи, я убираю книгу подальше.

— Лорд Рал прибыл в башню морд-сит, которая в шести днях пути от этого места, но в обратном направлении.

Рыцари напрягаются, представляя себе, что дурацкое ущелье придётся пересекать вновь.

Я продолжаю.

— Нам дан приказ продолжить путь до первой деревни, что встретится на пути, и ожидать там лорда Рала и его сопровождение.

Мои трусливые спутники, боящиеся любых трудностей, облегчённо выдыхают, за что хочется им врезать. Я не делаю этого по одной простой причине — меня сейчас больше беспокоит перспектива торчать среди деревенского сброда целую неделю. Если одна ночь в деревне обернулась побоищем, то пять-семь дней могут стать настоящим адом.

Лафейсон, очевидно, того же мнения.

— Мы остановимся где-то в лесу, — говорит он. — Недалеко от деревни, но подальше от посторонних глаз.

— Разумеется, мы остановимся в лесу, — сухо подтверждаю я. Пусть не думает, что я подчинюсь его идее. Это, в первую очередь, моё решение, вот только озвучил он его раньше меня.

Мы выступаем немедленно, ворон летит не слишком высоко, не таясь. Он сопровождает нас ещё два дня, до тех пор, пока ущелье не сменяется лесом.

Изможденные кони, которые последние сутки едва волочили ноги, с дрожанием губ принимаются за траву. Мы даем им достаточно времени. Теперь, когда лорд Рал не впереди нас, а позади, мы не слишком торопимся.

Трикстер, чей хан восстановился полностью, наконец залечивает свои раны, а вместе с этим одним щелчком пальцев меняет своё зелёное облачение на новое и чистое. Его настроение заметно улучшается, и я снова становлюсь объектом его шуток.

— Так что, Мейсон, ты действительно лишь спасала меня для лорда Рала или успела привязаться ко мне?

Его усмешка нахальная, глаза сияют магическим огнём.

— Ты ждал два дня, чтобы спросить это? Боялся, что дам в зубы?

Лафейсон заходится смехом.

— Ты всегда прикрываешь свои чувства грубостью? — интересуется он, выгнув бровь.

— А ты всегда прикрываешь свою неуверенность смехом? — парирую я.

Рыцари стараются ненавязчиво покинуть поле нашей битвы, чтобы ненароком не попасть под горячую руку.

Напрасно — они меня сейчас в принципе не интересуют.

— Таков наш танец, — подмечает Лафейсон, — шаг вперёд, два — назад.

— Брось свои романтические штучки, — ворчу я. — Жизнь — не танец. То, что в ней происходит — не пируэты и не плие.

— Ты много знаешь о танцах, — хмыкает трикстер, щурясь. — Я думал, ты знаешь лишь танец эйджила.

— Так и есть. Все прочее — пустое и ненужное. А на пустое и ненужное у морд-сит времени нет.

Лафейсон кивает, опуская взгляд на свои руки.

— Девочка с крысами может говорить, что угодно, но я уверен на все сто — до подземелья и до крыс эта девочка любила танцевать.

Его слова вызывают образы в голове. Мы с сестрой, держась за руки, кружим по кухне, а наша мать улыбается, хлопоча у плиты. Глупые воспоминания о глупой жизни. Только неотесанные крестьяне могут радоваться жизни без смысла, простому существованию без пользы. Я излечилась от этой глупости очень давно, к счастью.

— Девочка, которая танцевала, давно умерла, — я устремляю взгляд в бесконечность леса перед собой.

Пусть думает, что хочет, его слова ничуть не задевают. Такие мелочи не могут волновать, когда узнаешь жизнь более важную и более значимую. Мнение чужака остаётся лишь мнением, а сердце знает правильный путь, и в обратном его не убедить.

* * *

Деревянная дверь с громким хлопком открылась, занеся в конюшню вихрь снежинок, но тотчас снова закрылась, сдавшись под натиском северного ветра. Далеко внизу, в других мирах, время текло иначе, в свете других звёзд и в свете других ветров стояло и жаркое лето, и свежая весна, но в Асгарде, на вершине миров, бушевала самая сильная буря за многие столетия. Зимы накрывали это место крайне редко, и то, что происходило сейчас, казалось просто насмешкой богов.

Кобыла жалобно заржала, тревожно вскинув голову, но Тор успокаивающе похлопал её по покрытой пеной шее, возвращая ей ощущение безопасности.

Несмотря на вьюгу снаружи, в конюшне было тепло, даже душно. Тор был слишком озабочен происходящим, что даже не обращал внимания на то, что рубаха давно стала мокрой от пота, а волосы налипли на лоб и шею. Все, о чем думал царь — чёрная гнедая перед ним, чьё дыхание становилось с каждым мигом все тяжелее и беспокойнее.

Остальных лошадей конюх увёл к дальним стойлам, но даже оттуда они проявляли волнение и любопытство, тихо фыркая и беспокойно перебирая копытами. Да уж, событие этого вечера взбудоражило всех.

— Все проходит как нужно? — спросил Тор с тревогой, боясь услышать неутешительные прогнозы, но лекарь заверил, что все идёт именно так, как должно идти.

Дверь снова скрипнула, впуская девушку, закутанную в плащ. Её тёмные волосы казались белыми от налипших снежинок, а щёки горели лёгким румянцем. Сняв меховую шапку и стряхнув с нее снег себе под ноги, вошедшая сбросила с плеч плащ, перекинула его через ближайшую опору и подошла ближе, принеся с собой аромат мороза и свежести. Карие глаза изучающе взглянули на кобылу.

— Скоро? — спросила она, садясь перед животным на корточки. Тор чуть отодвинулся, давая ей больше места.

— Час или около того, — ответил лекарь, протирая круп лошади влажной тканью. — Но может быть и быстрее, если вы уйдете.

Девушка кивнула.

— Она молодец. Умница.

Изящная ладонь легла на лошадиную морду.

— Скаалле, ты умница, слышишь?

Брюнетка поднялась на ноги и потянула громовержца за рукав.

— Идём. Ты слышал — мы ей мешаем.

Царь медлил. Он понимал, что от него ничего не зависит, он знал также, что ничем не сможет помочь в случае чего, но все равно не желал уходить. Ему казалось, что одно лишь его присутствие гарантирует хороший исход этого события.

— Давай же, — чуть настойчивее позвала девушка. Тор встал.

— Мы подождем там, — буркнул он и кивнул в сторону других лошадей. — Идём, леди Сиф, мы ведь «ей мешаем».

Сиф улыбнулась одними глазами, глядя на резкие движения царя, с которыми он пересекал конюшню. Она понимала, что меньше всего на свете он сейчас хочет куда-то уходить. И все же, хоть и с явной неохотой, Тор сделал то, что должен, он всегда поступал именно так.

— Пойдёмте, госпожа, — лекарь подтолкнул девушку к дальним стойлам, кобыла осталась в абсолютном одиночестве.

— А вы не должны быть там? — напряженно спросил громовержец, когда лекарь присел на тюк соломы рядом с ним.

— Нет, — в уголках глаз мужчины собрались морщинки. — Природой назначено таким вещам случаться без чьей-либо помощи. Я здесь лишь на крайний случай, которого, уверяю, не предвидится.

Тор кивнул, не совсем убеждённый. Его взгляд блуждал по конюшне, проверяя, нет ли где сквозняков и не прохудилась ли крыша. Зима в этом году наступила рано и неожиданно, набросив на Асгард в один миг всю свою мощь и беспощадность. Не самое лучшее время для рождения жеребят, но удивляться нечему — все живое было обмануто циклоном. Ещё вчера светило мягкое осеннее солнце, а ветерок скорее согревал, чем холодил, да только за ночь все изменилось: пришла вьюга — зубастая кусачая, ветер из ласкового стал яростным, а солнцу не хватало тепла, чтобы все растопить. Ещё два светила больше сияли, чем грели, так что Асгард вмиг оказался растерзан непогодой без любой возможности противостоять ей. Казалось, что сами ледяные великаны из Йотунхейма пожаловали в обитель царей, принеся кусочек своего мира в этот дивный край. Все это было бесконечно не вовремя, и Скаалле была тому подтверждением.

Кобыла встала, тряхнув гривой. Копыта держали её нетвердо, но все равно достаточно хорошо, чтобы она смогла напиться. Она снова легла, а Тор сжал кулаки до побеления костяшек.

— Я уже вижу тебя в момент, когда твоей царице придёт срок подарить тебе наследника, — Сиф мягко улыбнулась, потрепав Тора по волосам. — Это всего лишь лошадь, — добавила она. — Будь проще.

— Это не просто лошадь, — пробубнил царь. — Это лошадь Локи, и я за неё в ответе.

Тор умолчал. Не сказал то, что волновало его больше всего — его брат должен был находиться здесь в этот час. Он знал, что Локи был бы очень рад жеребенку. Младшему брату всегда очень нравились эти гордые свободолюбивые животные, а жеребят Локи и вовсе обожал.

Одинсон ощутил вину. Он чувствовал себя самым гадким образом, потому что это именно он обрёк брата на изгнание. О, Всеотец, Тор уже давно пожалел о своём решении! Он бесконечно скучал по Локи, по их братским перепалкам, по выходкам бога иллюзий, по разговорам у огня. Сейчас эта тоска ощутилась ещё сильнее, ещё острее, выбивая почву из-под ног, лишая остатков самообладания. Локи был его личной зависимостью. С ним просто невозможно, а без него пусто и одиноко. Да, Сиф рядом. Да, она старается. Но сколько бы усилий не прикладывала подруга, она никогда не сможет заменить ему брата. Не сможет даже отдалённо приблизить их общение к тому бесконечному доверию, которое Тор испытывал к Локи, даже несмотря на все предательства.

Кобыла заржала особенно громко, и Тор моментально отозвался на это, вскочив на ноги, но Сиф в ту же секунду усадила его обратно, положив ладонь ему на плечо.

— Все нормально, успокойся, — убеждающим тоном сказала она. — Процесс рождения детей ли, жеребят, не сильно отличается, и если женщины кричат, позволь и кобыле немного повысить голос.

Все мускулы Тора, напряжённые настолько, что готовы вот-вот прорвать рубашку, говорили о его волнении, а также о том, что Сиф ни на йоту не удалось его успокоить.

Что-то стукнуло в стойле, и мужчина снова вскочил на ноги.

— Она просто ударила копытом по стене, — Сиф взяла друга за руку. — Все нормально, правда.

Тор рассеянно кивнул, сжимая её пальцы в своих. Её ладонь была хрупкая, но мозолистая, что напоминало о том, что меч леди Сиф берёт в руки чаще, чем иная женщина гребень. Они прошли и огонь, и воду. Вместе сражались на снежных равнинах Йотунхейма. Одни против сотен врагов. Вместе противостояли Локи, решившему прибрать власть к рукам, пока отец спал сном Одина. Сиф сопровождала его везде и всюду, и он мог верить ей. Если бы девушка хоть на секунду предполагала плохой исход этого дня, она бы так и сказала. Громовержец постарался успокоиться, сосредоточиться на чем-нибудь другом. Он выбрал предметом своих мыслей невероятно голубые глаза подруги, их блеск, их глубину. Пожалуй, это могло бы отвлечь его, если бы кобыла не стукнула копытом снова.

— Ей точно не нужна помощь? — спросил Тор, оглянувшись на лекаря.

— Ради вашего успокоения я могу посмотреть, — мужчина поднялся, опершись ладонями о колени и тихо прошёл к стойлу, за которым Скаалле и её нерожденный жеребёнок проходили путь борьбы и боли.

Тор напрягся ещё сильнее, хотя, по мнению Сиф, сильнее было просто некуда.

— Что там? — нетерпеливо окликнул он лекаря, тот поспешил вернуться в их часть конюшни.

— Передние копытца показались, — доложил он. — Теперь уже совсем недолго.

— Вот видишь, все в порядке, — девушка снова усадила боевого товарища на тюк с сеном.

Две минуты Тор сидел послушно, но когда ветер снова выбросил дверь, запустив мороз и снег, царь рванул к стойлам. Туда снег совершенно точно не проник, но это был повод проверить ситуацию самолично. Мужчина оторопел, увидев, что Скаалле теперь не одна. У её живота, между задних и передних копыт примостилось мокрое чёрное чудо, чьё тельце все ещё было обтянуто белой плёнкой. Лошадь беспокойного взметнула голову, но, увидев хозяина, расслабилась. Не обращая на Тора никакого внимания, она тянулась мордой в жеребёнка и, немного помедлив, принялась счищать с него плёнку.

Тор откинулся на косяк и сложил руки на груди. Волнение прошлого часа сменилось на полное удовлетворение.

— Он прелестный, — раздался голос Сиф из-за его плеча.

Тор кивнул. Жеребёнок действительно был прелестным, но радость была неполной. Рядом должен быть Локи. Это он должен радоваться пополнению в асгардском табуне. Сожаление с примесью бессилия отдало горечью где-то на кончике языка. Брат должен быть здесь. Но не будет.

* * *

Морд-сит чужды привязанности. Это не только не поощряется, но скорее даже запрещается. Нам привита верность. Лорду, сестрам, но если в бою какая-то из сестёр вдруг падет со стрелой в сердце, мы должны быть в состоянии здраво оценивать ситуацию и продолжать борьбу, не зацикливаясь на утрате. Поэтому большую часть жизни мы беспрестанно перемещаемся из одной башни в другую, нигде не задерживаясь надолго, чтобы не прикипеть к сёстрам болезненной привязанностью.

То же касается и питомцев. Если кто-либо из них начинает вызывать сострадание, понимание — мы спешим избавиться от этого питомца так или иначе.

С животными дело обстоит примерно так же. У нас нет «своих» лошадей, дабы мы не занимались глупостями, не давали им клички, не гнушались в случае чего бросить животное или убить. Это нормально и правильно.

То, что делает Лафейсон — не нормально. Мало того, что он постоянно о чем-то «спорит» с лошадьми, так он ещё и имена им пораздавал. Он бы ещё сказал, что лошади сами назвали ему свои клички, бред полнейший. Но нет, ему этого мало, потому что я, видимо, ещё не достаточно разъярена. Он придумывает кое-что поизощреннее: находит меж поваленных деревьев ползучую гадину, длиной со свою руку, тут же наплетает что-то о том, что змея ранена, дерево привалило ей хвост, и что ему непременно нужно её вылечить. Ну да, как костёр лишний раз разжечь, так у него хан не безразмерный, а как зелёную тварь исцелить, тут уж с ханом все в порядке.

Манипуляции он проводит долго и, естественно, мы за это время не продвигаемся на своём пути ни на метр, хотя, конечно же, он прекрасно мог бы геройствовать и на ходу, прямо из седла.

Когда же хвост гадины обретает первозданное состояние, Лафейсон «радует» меня новой причудой — он берёт змею с собой. Мол, она такая милая, да и Тор змей любит. Так что этот «подарочек брату» отправляется путешествовать с нами. Пока я скачу рядом, змея не перестаёт смотреть на меня со слегка раскрытой пастью, обнажающей ядовитые клыки. Меня-то она готова ужалить в любой миг, мы же с ней «не представлены друг другу».

— И как же её зовут? — спрашиваю я с явным сарказмом.

Лафейсон либо не замечает моего тона, либо не хочет замечать.

— Йормунганд, — отвечает он спокойно. — Мировой змей.

— Скажи ему, что меня зовут Кара.

Трикстер снова не замечает сарказма.

— Ему твоё имя совершенно не интересно, — говорит он, усмехнувшись. — Ты думаешь — у змей есть время на глупых смертных?

Я закатываю глаза, потому что это так в его духе — оценивать окружающих по их смертности. Впрочем, я могу понять его избирательность, я и сама отношусь к прочим так, как они того заслужили, не больше и не меньше. Но змей… откуда избирательность у него?

— Твой змей пусть не зазнается, он тоже смертный, — бросаю я, не глядя на зеленых созданий слева от меня.

— Да, но он отнюдь не глупый, — Лафейсон почти любовно проводит по брюху рептилии ладонью, змея нетерпеливо дёргает языком.

— Дай угадаю — я ей не нравлюсь. — Я одариваю зелёную тварь презрительным взглядом, который должен показать ей, что и я не питаю к ней чувств хоть сколь-нибудь нежных.

— Ещё раз повторяю — ему до тебя дела нет. Эти его движения языком — способность себя остудить.

— Змеи скользкие и холодные, — я свожу лошадь с едва приметной тропы, потому что через лес будет раза в два быстрее. Рыцари как один поворачивают за мной.

— Ты так беспокоишься о моем друге, что решила свернуть в прохладу? — в глазах трикстер пляшут весёлые огоньки, что заставляет меня снова закатить глаза.

— Цель моей жизни — остужать холодных змей, — ворчу я, трикстер бьёт коня пятками, чтобы поравняться со мной.

— Он не холодный. Солнце его слишком перегрело, — он аккуратно берёт змею под голову и протягивает в мою сторону на вытянутой руке. — Хочешь — проверь.

— Не хочу я трогать твою зверушку, — я упрямо отворачиваюсь. Мне совсем нет дела до его змеи, холодной или тёплой.

— Трусишь? — нахальный голос поддевает меня.

— Змеи? — я фыркаю, дабы показать глупость сказанного.

— Боишься. — Это не вопрос — утверждение.

Глупая попытка заставить меня что-либо доказывать вовсе не приводит к ожидаемому Лафейсоном эффекту.

Я не боюсь. Я знаю это, а доказывать кому-то что-то вовсе не собираюсь. Играть по правилам подстрекателя слишком много чести, тем более, что совать пальцы навстречу морде, начиненной острыми ядовитыми клыками, просто глупо. Морд-сит не глупые.

— Когда-нибудь ты коснёшься его, — трикстер убирает змею от меня, позволяет ей обвить свою шею, где, обернувшись подобно шарфу, она опускает голову на покрытое жёсткой кожей оплечье и замирает, прикрыв глаза.

— Сдался он мне. — Я увожу лошадь вперёд, более не желая слушать, от какой «чести» я отказываюсь. Проживу спокойно и без его Йор-как-то-там. Привязываться — удел дураков. Или шутников. Я уже говорила, что ненавижу и тех, и других?