Осирис (джен)

Когда я умер

Не было никого

Кто бы это опроверг.

© Егор Летов

Капитан Игорь Новак уже третьи субъективные сутки сидел в своём массивном, монументальном кресле: перед ним немигающей сетью раскинулось звёздное поле. Пока взор его бесцельно блуждал по обманчиво пустому пространству между звёзд, мысли его витали ещё где-то дальше. Вернее, так сказал бы почти любой человек, сумей он каким-то невообразимым способом рассмотреть сгорбившегося в кресле капитана, предстань перед ним его болезненно-задумчивый лик.

Руки капитана сжимали обшитые кожей — судя по фактуре — подлокотники. Возле него на полу рубки валялась выглядящая бумажной истрёпанная книга. Таковой она, должно быть, была и для Новака, выдравшего из неё добрую сотню листов — он складывал из них самолётики и пускал прямо в открытую пустоту. Они странным образом так и не находили себе аэродрома, тая на пределе разрешающей способности человеческого глаза.

Разумеется, ни о какой смотровой рубке или остеклении, словно на каком-нибудь морском лайнере, и речи идти не могло. На звездолётах, тем более таких, как гигантские колонизационные суда проекта 4224 «Осирис», никаких иллюминаторов не бывает. В них некому выглядывать: все пассажиры сейчас застыли в индивидуальных, как гробы, криокапсулах. Именно застыли, а не заснули: охлажденный почти до абсолютного нуля мозг — среда, не продуцирующая сознание. Как и бессознательное.

И до тех пор, пока капитан не приведёт «Осирис» — головной корабль одноименного проекта — к планетарной системе, способной поддерживать жизнь, они так и не будут разморожены.

Философы оставленной «Осирисом» Земли до хрипоты спорили о том, живы или нет его находящиеся в таком не свойственном для человека состоянии пассажиры, но так и не пришли к единому мнению. С экипажем всё было ещё сложнее… Инженеры не спорили — они в это время строили громадный саркофаг, охваченный сверхпроводящими кольцами, генерирующими достаточно сильное магнитное поле, чтобы отражать поток галактических космических лучей, пытающихся пронзить биозащиту корабля. Настоящие, не голографические смотровые площадки конструкторы сочли излишеством в первые же дни работы над проектом. Их заменяли многочисленные сенсоры на поверхности корабля — находящиеся перманентно в ремонте, поскольку они, как весенний лед, размываемый ручьями, таяли под потоком встречных частиц. Но и они давали достаточно информации об окружающем космосе. Куда больше, чем способен пропустить зрительный нерв — как человека, так и полноценной модели его коннектома.

Следовало учитывать и то, что звездолёт, разогнанный аннигиляционными фотонными двигателями до десятой доли световой скорости, продолжал ускоряться с трёхкратной перегрузкой, что препятствовало «разморозке» даже генетически усовершенствованных людей.

Это, однако, никак не отражалось на капитане Новаке.

— Первый помощник, — надтреснутым голосом позвал капитан.

Сначала раздался звук шагов, затем из окружающего Новака сумрака материализовалась грациозная женская фигура в свободной форме.

— Капитан?

— Майя, — неформально обратился тот. — Каков шанс, что и следующая система окажется бесплодной?

— Бесплодной? Вы с каждым днём выражаетесь всё более и более архаично, — иронично заметила светловолосая женщина, чересчур близко склонившись к поникшему капитану.

— Планеты без магнитосферы, не оправдавшие надежды астрофизиков на стабильность звёзды, стоило посмотреть на них ближе… неприемлемо высокая кометно-астероидная или геологическая активность. Я ничего не забыл? Мы ведь сочли непригодными уже двадцать четыре системы?

— Сорок пять, — поправила она.

— Двадцать одну из них не под моим командованием. «Мы» здесь неуместно.

— И не надоело вам это обсуждать? — тихо сказала та, кого капитан называл Майей.

— Чем-то же надо занять себя? — сказал, поднимаясь, капитан. — Так какова вероятность?

— По первоначальным оценкам наша первая остановка должна была стать последней с вероятностью в тридцать два процента. Вероятность удачной колонизации второй системы тоже была около трети. Шанс остаться в третьей — двадцать восемь процентов. Учитывая, что мы так и не нашли пригодного для поселения места, могу предложить два объяснения… — казалось по тону её голоса, что она говорила это далеко не в первый раз.

— …Либо оценки были не верны, и в расчёты астрофизиков вкралась роковая ошибка, либо сфера радиусом в пятьдесят светолет, чей центр — Солнце, неким образом фундаментально отличается от мест, куда более удалённых… в чём я сомневаюсь, поскольку пространство изотропно, — мрачно продолжил за неё капитан. — Но и то, и другое делает все старые данные бесполезными. Но я и не спрашивал бы, если не рассматривал… иного варианта.

— Удача не нашей стороне, Игорь. Всё просто. Но это пока: после стольких столетий поисков нам просто должно повезти. Не мучай себя — мы будем надеяться, что новая система будет пригодна для колонии, — попыталась утешить его Майя.

— Боюсь, что ничто не на нашей стороне. Удача — миф. И зачастую рукотворный. Редкий повод обрадоваться незнанию. И я уже устал твердить, что исход одного случайного события не влияет на другое столь же случайное, — раздражённо ответил капитан.

— Да-да! Сколько не подбрасывай монету, сколько бы раз подряд она ни падала на одну сторону, шанс выпасть орлу или решке — всегда одна вторая. Я помню, — печально сказала женщина.

— Но если рассуждать из той посылки, что все прогнозы верны, то наше положение крайне, предельно маловероятно! — капитан сжал кулаки. — Я всё более склоняюсь к тому, что разумнее доверять этой малой серии, а вовсе не ложной экстраполяции, сделанной ещё на Земле. Это означает, что наш полёт лишён смысла. Шанс на то, что следующая система нас устроит ничтожен.

— Возможно, экстраполяция ложна. Возможно, нет. Будто бы мы можем проверить все твои идеи.

Игорь Новак отвернулся, бросил взгляд на космическое пространство.

— Именно, что не можем. Эта чернота скрывает в себе все ответы. — Новак изменил масштаб: звёзды разбежались в стороны, и в комнате почти не осталось источников света. — Есть то, что мы ещё не знаем, но можем узнать. И то, что узнать невозможно. Никак и никогда. Абсолютная чернота.

Капитан подошёл к, казалось бы, открытому космосу, окунул в темноту руки, словно и в самом деле пытаясь дотянуться до звёзд. То, что выглядело, как открытый космос, очевидно, только выглядело им. И этим «окном в мир» дело не ограничивалось.

— Вопросы эти нелепы, но мне, например, хотелось бы узнать, случайна ли случайность. Как таковая, раз уж мы заговорили о ней, — продолжил капитан. — Но проверить это нам не под силу. Что угодно зовётся нами случайным лишь до тех пор, пока нам не известна причина. В свою очередь утверждение об её отсутствии не поддается проверке критерием Поппера, как и всякое отрицание. Выходит, нельзя до конца отбрасывать никакие предположения. Казалось бы, это только слова? Ты, должно, сейчас думаешь, что я спекулирую? «Мелю языком»?

Новак, заложив руки за спину, прошёлся вдоль гладкой и матовой, как внутренняя поверхность раковины, стены.

— Когда времени мало, мы так и поступаем, не обдумывая всякие нелепицы, не тратим мыслительные и иные усилия на то, что нельзя изучить и измерить. Это не рационально. Все мы здесь — инженеры, пилоты, физики, медики или энергетики; люди действия, а вовсе не философы. Но сейчас всё, на что мы твёрдо уповали, что внушало нам надежды и двигало вперёд, подводит нас. Исполнение инструкций приближается к иррациональному, стоящему на границе обсессивно-компульсивного расстройства следованию традициям. Религиозной службе, я бы даже сказал.

— Ты прав в том, что у нас осталось мало надежды. Но самое важное в том, что она вообще есть, — ответила Майя. — И это единственное, о чём нам следует думать, если мы хотим остаться самими собой.

— Пойми меня, в таких условиях я не могу думать об альтернативах. Которые никто ещё не проверял. Хотя некоторые из них проверить можно…

— Что бы тебя ни тревожило, ты всегда можешь этим поделиться. Если у тебя есть конструктивные идеи, к чему их скрывать? Если не можешь проверить — выброси всё это из головы. Зачем так волноваться по поводу того, что не способен изменить, на что никак нельзя повлиять?

— Я так не могу. Вовсе не благодаря смирению я здесь, — отрубил капитан.

— Ну, хотя бы на миг, — умоляюще сказала она, — И ты не посещал зоны рекреации уже месяц. Ещё немного, и я пожалуюсь штатному психологу.

— Мой пост — здесь, — упрямо возразил капитан. — И нет, ты этого не сделаешь, — неожиданно улыбнулся он.

— Ты не можешь бесконечно смотреть в одну точку, делая вид, что изучаешь данные или проводишь расчёты и ищешь выход из этой… ситуации.

Она нагнулась и подняла одну выдранную, но не сложенную в бумажный планер страницу.

— «Прелюдия в Доме Мертвых» — зачла она вслух. — Ты опять перечитывал?

— Библиотека оказалась не столь велика, как изначально рассчитывали... — невесело усмехнулся он.

— Так наполни её.

Капитан громко, скорее трагически, чем издевательски рассмеялся.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы я смогла прочитать что-нибудь. Поделись мыслями, чувствами. Выплесни их наружу. Все так делают.

— И в этом ведь и заключается вся суть нашего нынешнего существования. Даже не смысл! Верно? На корабле правят эскапизм, уход в себя: каждый запирается от мира в одиночной или даже коллективной, но камере. Экипаж переваривает сам себя, вместо того чтобы направить свои усилия вовне и бросить вызов судьбе. И потому я здесь — уже номинальный начальник, коль скоро мои желания настолько расходятся с устремлениями моих людей, а я не могу на них повлиять. — Капитан стоял напротив Майи.

— Ты преувеличиваешь.

— Ничуть, — усмехнулся Новак. — Мы всё дальше удаляемся от Земли, и не только в пространстве. Когда пропал сигнал — намного раньше времени — люди сначала переживали, обсуждали это; теперь, кажется, одного меня это волнует.

— Он должен был пропасть: никто и не предполагал, что мы заберёмся так далеко, — возразила Майя.

— Ты так старательно убеждала в этом экипаж, что теперь хочешь уверить в этом и меня? — удивился Новак. — Если я засекретил информацию, опасаясь за моральное состояние экипажа — это вовсе не означает, что и между собой мы должны играть в эту нелепую игру... Или ты решила выступить их адвокатом?

— Нельзя винить людей за стремление к душевному равновесию.

— Блаженны неведающие? — будто бы и не спрашивая, а утверждая сказал капитан.

— Тем более их нельзя винить за выбор, который они по твоей воле даже и не совершали, — фыркнула Майя.

— Верно. И поэтому им не нужно, как это принято говорить… выбирать между пыткой молчаливой неопределённостью и спасительным, казалось бы, отрицанием действительности. Хотя и выбора, само собой, тоже никакого нет — если мы не говорим про мысли о нём, или о желании его иметь. Мы все — марионетки нашего кода, как созданного природой, затем портированного сюда: послушные рабы обстоятельств и доступного знания… и именно потому я никого ни в чём не обвиняю.

— Ты чего-то боишься. Но скрываешь это от меня. И… мне больно смотреть на то, до чего ты себя довёл.

— Боюсь, — не стал отрицать Новак. — Но информация — это вирус. Хочешь ты того или нет, если скажу, что именно вызывает у меня страх, это начнет терзать и тебя. Затем ты поделишься этим ещё с кем-то… Я не в силах предсказать реакцию экипажа.

— Это не очень-то красиво, — отвернулась Майя.

— Зато я не лгу. Иногда я думаю — в чём заключается истинное милосердие? В том, чтобы не нарушать чужого покоя, уверенности в своём положении в мире, этого ложного упования на своё неизбежное будущее? Самодовольной уверенности в значимости собственной жизни. Или же милосерднее толкнуть стоящего у пропасти, не подозревающего о трагедии собственного существования? Трагедия эта от этого не станет печальнее, если её участники узнают о своей судьбе. Конец не изменится. В нём всё также будут титры, а затем — темнота.

— К чему эта патетика? — удивилась Майя.

— Мы, так или иначе, рано или поздно, встречаемся с Ней, но стараемся не думать о том, что не способны вообразить. «Ничто», «темнота», абсолютное незнание. Всё это удивительно близко от нас… Так почему бы мне не бояться?

— Если тебя не подменили, то это не пустые рассуждения. Что ты замыслил? Что заставляет тебя говорить такие мрачные вещи? Пугать меня своим настроем? Ну же, облегчи душу.

— О нет, я ничего замышляю, — горько усмехнулся Новак, — я, как безмолвное зеркало — лишь отражаю состояние нашей экспедиции.

— Ты наверняка выдумал что-то, накрутил себя. Может, не стоит зацикливаться на мысли, которую лучше оценить со стороны? Вдруг ты ошибаешься? И, в конце концов, это непрофессионально — опираться только на своё мнение. А если это и вправду угрожает нам всем? Ты просто обязан поделиться информацией, — быстро заговорила Майя. — Так или иначе, держать всё в себе — не лучшее решение

— Уверен, что мне пока лучше молча отражать черноту, — ответил капитан. — Без сомнения, человеческой природе свойственно не обращать внимания на объективные обстоятельства, на своё место в картине вселенной, но мы-то не можем позволить себе такой роскоши и должны трезво оценивать нашу ситуацию. Возьмём хотя бы то, что твёрдо известно нам обоим. Без моих, хм-м-м, домыслов? Сигнал с Земли затих не плавно, как следовало ожидать: отношение сигнал-шум ухудшалось не постепенно с нашим удалением от источника радиосигнала, в какой-то момент он оборвался. Как струна. А до того мощность орбитального передатчика не росла, а падала. Напоминает стоны агонизирующего больного, не находишь? Предсмертный вопль.

— Не говори так. Диаграмма направленности могла быть изменена. Антенна могла выйти из строя. Могло произойти что угодно.

— Я должен радоваться тому, что наши «родители» не умерли, а просто забыли о нашем существеннее? Выбросили из жизни?

— Уж лучше это, чем твоя основная гипотеза. Совершенно необоснованная.

Новак вновь недобро рассмеялся.

— Вполне возможно, что мы совершаем эти бессмысленные, ритуальные перелеты от светила до светила в полном одиночестве. Последний островок человеческой цивилизации. Умирающий ковчег, заполненный призраками.

— Наш корабль — не единственный. И ты, тем более, совсем не один. — Она приобняла капитана.

— Вечная иллюзия, понуждающая нас идти или летать, в атмосфере или через пустоту… — с раздражением пробормотал он. Отстранившись. Затем твёрдо продолжил: — Корабль не один. И самое главное — не единственный, с которым Земля поддерживала в прошлом связь, но это как раз не повод чему-то радоваться. С того момента, как она оборвалась, прошло сто девяносто лет — и ещё куда больше с учётом различного временного лага до четырёх наших систершипов, но ни один из них на тот момент не нашёл подходящей планеты. В самом лучшем случае нашу миссию сочли бесперспективной, причём куда более информированные чем мы с тобой субъекты. Или они изменили свои цели — что тоже вопрос без ответа. Я не могу исключать и этого.

— С тех пор им могла улыбнуться удача. Колония, просуществовавшая несколько сотен лет, обязана выйти с нами на связь. Остаётся дожидаться сигнала.

— Ждать?! Ты опять предлагаешь мне ждать? — встрепенулся капитан. — Я провёл расчёт. С учётом расстояния, всех временных лагов, времени потребного на строительство передатчиков достаточной мощности. И то, что с нами ещё до сих пор не связались наши коллеги, говорит только о том, что с высокой долей вероятности их судьба ничем не отличается от нашей. Не однозначно, если ты опять захочешь поговорить со мной о «надежде», но рассчитывать стоит на это. Продолжая в будущее полученную зависимость — все они, скорее всего, стоят перед тем же выбором что и мы. Или я.

— Ты же не можешь утверждать, что шанс встретить подходящий мир равен нулю? Пока это не так, мы будем двигаться.

— Спасибо за то, что вновь пытаешься внушить мне надежду. Я ценю это… Почти с таким же успехом мы могли бы погасить двигатели и лететь по инерции, — мрачно сказал капитан. — Ты понимаешь, о чём я?

— Тела колонистов продолжают накапливать повреждения, — тихо сказала Майя.

— Нейтроны лишены не только электрического заряда, но и сострадания, — кивнул капитан. — И чем сильнее мы торопимся, тем уязвимее для них становимся. Время не на нашей стороне.

— Да, мы не можем ждать вечно. Но мы не можем и вернуться обратно на Землю — на кону нечто большее, чем их жизни, — сказала Майя.

— Ещё скажи, что все они знали, на что шли, — мрачно сказал Новак.

— Разве не так?

— Смерть всегда смерть. Добровольная она, или нет, — в мире нет ни свободы, ни выбора, ни свободы выбора, и, тем более, нет смысла искать среди звёзд справедливости. Или оправдания. — Новак сложил руки на груди. — Но капитан здесь я, и, даже понимая всё это, я не могу переложить свою ответственность на кого-то другого.

— Вообще-то можешь.

— Но не считаю это разумным. Никто здесь не обладает такой квалификацией, хотя мое «я» достаточно взаимозаменяемо... Как винт или гайка,.. нет, не так: корабль — винт, а я — гайка. Можно открутить и навернуть новую. Только что с завода, ещё в консервирующей смазке... К тому же сваливать такое бремя на относительно счастливого до того человека, не подозревающего о всём ужасе нашего положения? Нет, я на это не пойду. Полностью проинформированный коннектом мало чем будет отличаться от меня нынешнего.

— Надеюсь, что ты поделишься своими мыслями хотя бы на следующем офицерском совете, — собеседница отстранилась, явно намереваясь уходить.

— Если сочту нужным. Майя, — он немного смягчился, — я зайду к тебе позже, когда немного развеюсь, возможно, даже избавлюсь от угнетающих меня мыслей. Но прямо сейчас мне нужно будет кое с кем поговорить.

— Хорошо. Я жду.

Первый помощник капитана сделала шаг назад и растаяла, словно её никогда здесь и не было.

Полумрак округлого помещения, центральное место в котором занимали титаническое кресло и открывшаяся перед ним бездна, плавно заполнился светом, в стене за спинкой кресла проступили очертания овальной сдвижной двери.

Капитан ещё раз осмотрел своё рабочее место, лихорадочно оглянулся по сторонам, будто за ним могли следить, и направился к тому, что на корабле называли «лифтом». Стоило Новаку подойти к двери-гильотине, как она беззвучно сдвинулась в сторону. Сделав пару шагов в просторную комнату, он на загоревшемся перед ним экране выбрал адрес назначения, и через долю секунды в одной из выглядевших доселе сплошными стен распахнулась ещё одна дверь.

Новак в последний миг замер перед входом, казалось, что-то обдумывая.

Он мог попасть в любое «место» корабля мгновенно, по одному только желанию, но такие телесные ритуалы были важны для поддержания психики расширенного динамического коннектома в устойчивом состоянии. И, как капитан, он считал нужным подавать своим подчиненным пример… так он объяснял свои действия. Возможно, он просто тянул время.

Никаким «лифтом» это странное помещение-посредник не было: его, как и кресла, в котором совсем недавно сидел капитан Новак, в некотором смысле не существовало.

Если бы самого капитана спросили, он ответил бы, что и лифт, и кресло реальны в том же смысле, что и он сам. По его мнению, не существовало разницы между работой мозга, как физического объекта, и выполнением его полноценной математической модели на ЭВМ. Сопровождавшейся также эмулированием работы внутренних органов и гуморальной системы, всех телесных чувств, а через них — субъективно вполне материального взаимодействия с виртуальным интерфейсом корабля.

Даже интерфейс мозг-компьютер, позволявший «усилием» мысли работать с текстами или управлять наблюдаемыми графическими объектами, он носил ещё при жизни. Тело давно сожгли в печи крематория, но его динамический коннектом до сих пор нуждался в его эмуляции — его характеристики было частью его личности. Новак даже мог вносить в него некоторые изменения, ограничено управлять биохимией, но его коннектом не был совместим с чужой цифротелесной оболочкой.

В целом, он мог сказать, что существовал. Но, как правило, вслух он говорил, что «живёт», дабы не нервировать имеющих другое мнение о своём состоянии подчиненных. Хотя об этой причине выбора слова он тоже им сообщал: Новак вообще отличался прямотой и честностью, хотя и изменял себе последние годы. Возможно, это было одной из причин назначения его на должность капитан столь важного звездолёта.

К сожалению, то, каково им быть, что он ощущал, и вообще, воспринимал ли он чувственно мир — пускай и виртуальный — в квалиа, можно было узнать только с его собственных слов. Впрочем, это касалось и всех остальных органических людей, замороженных в своих капсулах, когда они ещё дышали, говорили, смеялись, а их сердца бились. Именно посему этот вопрос не сильно тревожил Новака. Хотя, разумеется, ощущал ли он беспокойство (так же, как и органики, между прочим) как феномен — было неизвестно.

Беспокоило его совсем иное.

Новак хорошо знал историю космонавтики, сам оставив в ней заметный след ещё до формирования его коннектома.

Вся она просто кричала о том, что всё новое обычно работает просто отвратительно. Если катастрофа может произойти — она, так или иначе, случается. Самые первые ракеты-носители падали, спутники не выходили на нужные орбиты, а первую посадку необитаемого аппарата на астероид совершили совершенно случайно. После чего пару десятков лет об кометы и астероиды расшибали или крайне неудачно сажали на их поверхность, казалось бы, специально предназначенные для этого аппараты.

Экипаж первого «Аполлона» принял свою смерть в огне. Как и многие после него.

Первые полноценные пилотируемые космические корабли, не покидавшие родной гавани — Солнечной системы — были не исключениями. Антивещество — не игрушка.

Новаку — тогда ещё человеку в привычном понимании слова — повезло не сгореть, но, дрейфуя на корабле, потерявшем энергопитание, а вместе с ним и защиту от радиации, он едва не заработал лучевую болезнь.

Люди, после хороших таких вспышек на Солнце, осознания и принятия того, что супервулканы иногда всё-таки извергаются, не все космические объекты можно заблаговременно отклонить от Земли, а ледниковый период — не только печальное прошлое, но и вполне себе мрачное и холодное будущее, начали понимать, что путешествие по вселенной на одном-единственном уязвимом корабле посреди бушующего шторма — не самая здравая идея.

Учитывая, что важнейшая система жизнеобеспечения — защита экипажа этого корабля от враждебного органической жизни космического излучения — может относительно произвольно отключаться. Причём инверсия магнитного поля прикончит не только большую часть людей, но и всю техногенную часть разумной цивилизации.

Экономисты назвали бы решение этой проблемы диверсификацией. Хотя выгодополучатель от дробления инвестиций и был слишком абстрактен.

Вот тогда-то человек, как животное, и проявил свою капризную природу. Мало того, что он не любит ионизирующие излучения; ему для нормального размножения, роста и комфортной жизнедеятельности необходимо постоянное ускорение свободного падения. В весьма узком интервале значений. Даже на Марсе так и не возникло постоянных поселений: на поверхности было слишком «жарко» от ионизирующих лучей, глубоко же под слоем марсианского грунта трудно было организовать «искусственное тяготение». Даже сложнее чем на орбите.

Автоматизация космической индустрии и развитие слабого искусственного интеллекта сулили в будущем возможность поддержания жизни человечества в космосе — в случае дальнейшей невозможности находиться на Земле. Но это было теорией, всё ещё только мечтой: человек, живущий в глубоком космосе, потреблял в десятки, а то и сотни тысяч раз больше энергии, чем плавающий в воздушном океане на планете.

Достаточно крупные космические станции, «искусственные миры», единственно способные защитить своих жителей от ионизирующих излучений, были чудовищно дороги даже «на бумаге»: бессердечная термодинамика требовала сбрасывать прорву тепла через поразительно неэффективный лучистый теплообмен. Объем станций рос пропорционально кубу их размера, поверхность — квадрату, что невероятно осложняло инженерную задачу. Силами жителей голубой планеты — менее требовательных к энергетическим и транспортным цепочкам — такой рукотворный мир можно было и создать, и даже поддерживать на нём жизнь, питая внушительным потоком энергии сконцентрированной в виде предметов, термоядерного топлива и антиматерии. Энергии, большая часть которой при этом рассеивалась бы по дороге.

Но сам по себе такой «искусственный мир» был несостоятелен. Обеспечить проживание на нём достаточного числа людей — как владеющих всеми актуальными научными знаниями, так и служащими всеми кирпичиками технологической пирамиды с весьма распухшим за тысячи лет прогресса основанием — как альтернативу Земле было невозможно. Пока невозможно.

Решением мог бы стать сильный ИИ — не будь его применение предельно ограничено. Мысль о том, чтобы стать заключенным в космическую клетку — или капсулу — домашним питомцем некой чужеродной, непредсказуемой силы, астрономически далекой от людских понятийных и ценностных систем, пугала человечество.

Полноценное же понимание работы таких инструментов требовало перехода на иной уровень мышления. Но всё это оставалось только разговорами: глубокое совершенствование людей, как вида, требовало наиболее эффективной методики получения научного знания — опытов, проводимых над людьми на всех этапах развития их организма и разума. Опытов, признанных неэтичными… А также весьма затратных и продолжительных. Будь это иначе, возможно, этические вопросы даже не успели бы возникнуть.

Численность населения Земли в это время начала падать, а жизнь за её пределами была либо невозможной, либо невероятно затратной и одновременно с тем не очень комфортной. Поэтому и бедняки, и богатеи жили на поверхности родной планеты: у одних не было денег, у других они наоборот были в количестве.

Промежуточное решение — недорогие орбитальные станции, частично прикрытые магнитным полем родной планеты, трущиеся брюхом об её термосферу (вроде древней крошечной МКС) в качестве резервной гавани выступать не могли.

Вся «космическая цивилизация» экономически — как с денежной экономики, так и с точки зрения энергетических потоков продолжала опираться на прикрытое атмосферой и притянутое гравитацией к поверхности Земли население. Наземную промышленность, использующую доступные воздух и воду.

Но амбиции и боязнь коллективной гибели всё равно подталкивали к изучению космоса. Человечество, создав пусть дорогую, но достаточно эффективную защиту от ионизирующих излучений, фотонный двигатель и иные инструменты покорения дальнего космоса, начало незамедлительно разведывать ближайшие системы беспилотными зондами.

Достаточно вяло, поскольку это не сулило скорых барышей. А колонизация ближайших систем была невозможна или не оправдана, строить же миры-корабли потенциально можно было и в своей системе. Освоение Солнечной системы, в принципе, могло продолжаться ещё десятки тысяч лет. Её масштабы трудно вообразить землянину, но даже в пределах одной материнской звёздной системы земной шар был не более чем крошечной песчинкой.

Но зловещие пророчества… вернее, предупреждения ученых, изучавших геологию, прошлое Земли, Солнца и других космических тел Солнечной системы возымели своё действие. Однако, довольно поздно — величайшая в история колонизационная экспедиция была организована в страшной спешке.

Идею «корабля поколений» всерьёз никто не рассматривал: достаточное для создания генетического разнообразия людей с некоторым запасом попросту заморозили. Благо, их научились и размораживать. Заморозили не только людей: спасая малую часть трудов неряшливой эволюции.

Звездолёт, по замыслу Космического совета, должен был отправиться к расположенной в обитаемой зоне землеподобной экзопланете. Вращающейся вокруг стабильного светила, причём не в одиночестве, ведь важно было наличие крупных планет на задворках, прикрывающих своей могучей гравитационной тенью пригодного для колонизации мира от астероидной бомбардировки.

Сонмы пересекающихся требований в итоге сузил число подозреваемых с многих миллиардов до всего нескольких десятков систем. Просто десятков. При этом речи, например, о необходимости пригодной к дыханию атмосферы и не шло: атмосферу считали необходимой вовсе не для дыхания, а для защиты от потоков рвущих ДНК частиц. А также для сброса тепла от промышленных объектов.

И пока «Осирис» летел к своей первой цели, он продолжал получать данные космической разведки, корректируя свой предполагаемый маршрут. Идея отправить сначала беспилотные зонды для разведки имела своё лобби в Космическом совете, но дожидаться нескольких сотен, а то и тысячи-другой лет — в случае, если поиск пригодной планеты затянется — никто не желал. А ведь зондам ещё нужно было вернуться: сигнал, передаваемый с такого расстояния, имел слишком узкую пропускную способность, чтобы передать всю полученную информацию.

В конце концов, люди вспомнили, что в прошлом отсутствие радиосвязи не мешало отправлять рискованные экспедиции, а экипажи кораблей всегда можно набрать из добровольцев.

Антивещество для двигателей «Осириса» и его последователей десятилетиями нарабатывали на антипротонных фабриках Марса. Составляющих большую часть мощностей термоядерной энергетики человечеств. Присовокупив к их многолетней работе запасы оружейных антипротонов, которые до этого весьма усердно производили для так и не случившейся первой космической войны, звездолёт снарядили достаточным запасом топлива... в один конец. Поэтому «Осирис» имел фору в сравнении со своими систершипами.

Но задолго до того встал вопрос об экипаже.

По счастью, коннектомисты к тому времени добились работоспособности моделей мелких млекопитающих животных. Идея наделить корабль бессмертным экипажем, созданным из людей, причём уже продемонстрировавших в прошлом впечатляющее мужество и способность к решению нестандартных задач, была тепло встречена общественностью. Среди прочего, потому что общественность плохо понимала, что именно и как делается, но под предлогом того, чтобы «дать человеку вторую жизнь» вопрос продавили.

В любом случае, это было куда лучше вызывающей самые худшие опасения альтернативы — обучать на весьма неясных примерах искусственный интеллект, доверяя будущее всего человеческого рода и, возможно даже, земной биологической жизни цифровым щупальцам сильного ИИ. Они не только росли из непредставимого, как в языке алгоритмов, так и в человеческих квалиа, «чёрного ящика»; никто не мог провести даже виртуального эксперимента, позволяющего оценить адекватность ИИ в ситуации, про которую никто — даже его разработчики ничего заранее знать не могли. Кто его знает, что ждёт звездолёт в десятках, а то и сотнях световых лет от Земли?

Но Новак — как он говорил — был уверен в том, что в замене пилота с признаками интеллекта на интеллект уже явно искусственно происхождения нет ничего дурного.

Доверять же человеку — например себе самому — как капитану, обладающему абсолютной властью на корабле, он на месте Космического совета не стал бы. Несмотря на то, что коннектомы различных людей удачно прошли всесторонние тесты — в том числе и ресурсные. С того момента, как лишённые моральных оков исследователи запустили первые, далеко не самые удачные симуляции, и вплоть до того, как была смоделирована вся физиология человека с достаточной, почти неотличимой от действительности для самой модели точностью, прошли сотни тысяч субъективных лет симуляций.

Хорошо, что на первых этапах ещё не существовало юридически закрепленных прав разумных коннектомов. Иначе бы Новак, в том виде, в котором он присутствовал для самого себя сейчас, и не появился бы.

Так он говорил. Но как свидетель возникновения себе подобных, один из первых стабильных процессов, он предпочитал молчать о том, что действительно об этом думает. Хотя, кто знает, что он в действительности думал?

Даже удачно инсталлировав в машину Тьюринга в некотором роде искусственный интеллект родом из биологического «компьютера», полноценно читать мысли коннектома никто не научился. Даже имея на руках исчерпывающую характеристику его состояния. Речь не шла о простых желаниях и реакциях или общем направлении, или же тематике мысленного диалога: Новак орудовал слишком сложными абстракциями, каждая из которых требовала точной фиксации состоянии коннектома в однозначно определённый момент её обдумывания. На момент оправки корабля в полёт, само собой.

Капитан вовсе не был собственной посмертной маской — он мог учиться, формировать новые связи в своей нейронной сети. Это затрудняло изучение конкретных состояний его личности, но лишённый памяти — строящейся на изящной деградации и перестройке сети синапсов — коннектом, как член экипажа, был бы бесполезен.

А личность в какой-то мере и была памятью.

Многократные симуляции в ускоренном темпе, изучение стабильности поведения расширенных коннектомов не выявили проблем, мешающих Новаку и ему подобным выполнять функцию управления звездолётом. И не только.

Но Новак слишком хорошо знал историю космонавтики. Он мог, как голубой сверхгигант, излучать показную уверенность, но относился к заверениям о безотказности человеческих коннектомов скептически. Они подозрительно напоминали ему утверждения о надёжности первых фотонных двигателей и их топливных систем.

Приложив теорию надёжности к своему кораблю, самым ненадежным элементом системы он счёл человека. Себя. Но ему ответили, что для ответственного человека подобные переживания естественны, а альтернатив ему, как опытному капитану и одновременно с тем удачно собранной динамической модели коннектома, нет.

Страдал он или нет высокомерием, но Новак был достаточно умён, чтобы понимать, что он не единственный должен был задуматься об альтернативах. Самым простым и привычным способом повысить надёжность всегда было функциональное резервирование, но оно требовало ответственного элемента, принимающего решение по замене, переключению на резервный элемент.

Хотя, как уверяли капитана, он обладал абсолютной властью на корабле, даже над традиционно неотключаемыми, словно на термоядерных электростанциях, системами безопасности.

Постояв ещё в нерешительности — или задумчивости — Новак шагнул в новое помещение.