Тот, кто ищет (джен)

— И что я должен сделать? — говорю я севшим голосом. Ловушка захлопнулась. Я не могу позволить Луне и Невиллу сгнить в Азкабане.

Снейп пододвигает ко мне листок, я непонимающе смотрю на него — знакомый рваный почерк.

— Я набросал для вас текст. Завтра здесь будут корреспонденты «Пророка» — постарайтесь быть убедительным. Ложь — не ваша сильная сторона, но…

— Зачем это вам? — перебиваю я. — Ну, выступлю я перед корреспондентами… дальше что?

Снейп зло смотрит на меня, и говорит, цедя слова, будто я недоумок:

— Затем, Поттер, что это поможет мне вытащить ваших друзей из Азкабана. Кэрроу во всем отчитываются перед Темным Лордом, поэтому, если вы продолжите упорствовать, на ваших друзьях могут отыграться, чтобы дать хороший пример остальным. Если же вы выступите с речью, то друзей мятежного Поттера можно и помиловать, чтобы показать, что новая власть не воюет с детьми…

С детьми они не воюют, как же. На пятом курсе, в Министерстве, они с нами еще как воевали.

В любом случае — у меня нет выбора.

* * *

Глядя на толпу, собравшуюся в парадном зале, я думаю, что не смогу произнести то, что написал для меня Снейп. В зале — репортеры, в первом ряду — довольная Амбридж, Снейп, не спускающий с меня острого взгляда, воспитатели, ничего не понимающие ребята. Это предательство.

Снейп настоял, чтобы я выучил текст и произносил его «легко и непринужденно, Поттер! чтобы никто даже не предположил, что это написано за вас!». Путь к деревянной кафедре кажется мне бесконечным. Луна, Невилл — я твержу их имена как заклинание, которое должно придать сил. Они не должны погибнуть в Азкабане из-за моей гордости, Снейп прав. Никто больше не должен погибнуть из-за меня.

По шевелению своих губ и боли в щеках от улыбки понимаю, что я что-то говорю. Говорю, видимо, правильно, как надо, потому что Снейп слегка кивает мне. Я стараюсь не думать о том, что отрекаюсь от всех, кто сейчас борется с Волдемортом и считает «Мальчика-Который-Выжил» символом борьбы. Я больше не символ борьбы — я Гарри Поттер, просто Гарри, и я произнесу все, что угодно, чтобы больше никто из моих друзей не очутился в Азкабане. Только не из-за меня.

Из-за меня и так умерло достаточно.

* * *

— Как ты мог, Гарри.

Слова Дина бьют горечью. Я ожидал всего — но только не этой обреченной горечи.

— Думаешь, я напросился? Луна и Невилл не выйдут из Азкабана, если я…

— Они борются не ради тебя и не из-за тебя.

— А погибли бы из-за меня! — почти ору я. — Может, у тебя есть крутой план, как победить Волдеморта и спасти ребят из Азкабана в ближайшую неделю?

Дин пожимает плечами и уходит. В его фигуре — даже не осуждение и не презрение, а боль.

А на следующий день мы читаем в газетах извещение о показательной казни Амоса Диггори, которая состоится в зале заседания Визенгамота завтра, в одиннадцать часов утра. Приглашаются все желающие.

…Амбридж решила, что это будет в высшей степени поучительное мероприятие для всех, поэтому в зале Визенгамота мы сидим отдельной группой. Сбежать нет никакой возможности — нас отправили в Министерство через камин в кабинете Снейпа, а в самом Министерстве столько волшебников, что смешно даже пытаться шевельнуться без разрешения.

В центре зала — где когда-то сидел в кресле я, ожидая вердикта за использование патронуса — стоит высокий столб с цепями, слегка покачивающимися, будто в них есть некое подобие жизни. Полукругом возвышаются трибуны, на которых раньше располагались члены Визенгамота — а теперь теснятся репортеры, министерские работники, представители разных организаций… Большинство из них (за исключением журналистов, само собой) согнали насильно. В зале стоит тишина, периодически прерываемая шепотом и вспышками палочек — кто-то наколдовывает Темпус, кто-то воду, кто-то плед, в зале чертовски холодно.

Вдруг все замолкают, и в ледяной тишине я слышу шуршание мантий.

В зал входит толпа авроров, ведущая под прицелом палочек сутулящегося человека в рваном пиджаке. Его лицо подергивается, глаза расфокусированы… сколько же раз к нему применяли Круцио?

Он почти не похож на довольного, смеющегося мистера Диггори, с которым мы когда-то ехали на Чемпионат мира по квиддичу. Он, спотыкаясь, идет к столбу — цепи оживают при его приближении, и когда мистер Диггори, покачнувшись, касается рукой столба, они резко прикручивают его, не давая двинуться. Он, стукнувшись об столб, сдавленно охает и замирает, сипло дыша.

Репортеры взрываются вспышками колдокамер, а мистер Диггори медленно поворачивает голову туда-сюда, щурится, явно никого и ничего не видя. Его очки съехали набок, но поправить он их не может, он намертво прикручен к столбу.

В парадных синих и бордовых мантиях появляются члены Визенгамота. На трибуну поднимается Родольфус Лестрейндж — лощеный, представительный, каким когда-то был Люциус Малфой, теперь впавший в немилость.

Приговор гремит под сводами, многократно усиленный Сонорусом, а у меня в голове застревают лишь отдельные слова: Измена. Терроризм. Нападение. Потом все смолкает, и я понимаю, что это Родольфус Лестрейндж, наклонившись, спрашивает со своей трибуны мистера Диггори — что-то про чистосердечное признание.

Мистер Диггори, подслеповато моргая, смотрит на него. И отвечает слабым голосом, едва справляясь с одышкой:

— Я не заключаю сделки с властью преступников, убийц, и…

Родольфус Лестрейндж взмахивает палочкой, и мистер Диггори замолкает — его лишили голоса.

— Утверждаю однократное применение Непростительного заклинания в качестве меры пресечения.

В толпе вскрикивают, но авроры действуют четко и слаженно: никому из толпы не выбраться, не вмешаться.

— Убийцы! — вопит кто-то, я дергаюсь вперед, но тут же ощущаю на своем плече хватку Прилизанного, его тихий голос ползет в ухо:

— Поттер, подумайте о своих друзьях. Они тоже могут оказаться здесь…

Хорошо придумано… Марионетка-Поттер сделает все, что прикажут, только бы не увидеть своих друзей здесь.

Откуда-то из-за трибуны выходит Уолден Макнейр — ему не привыкать казнить, у него это, должно быть, прекрасно получается. Он никуда не торопится, медленно достает палочку, давая осужденному свыкнуться с мыслью…

Почти все наши плачут, я приобнимаю Ханну, которая сильно дрожит, не произнося ни звука. Она крепко зажмуривается, когда зеленая вспышка наполняет зал, но я не отвожу взгляда.

* * *

Если я не сбегу, то буду плясать под их дудку всю оставшуюся жизнь.

С чего я взял, что Снейп на моей стороне? Он ловко устроил, чтобы я произнес речь, которую ни при каких других обстоятельств не произнес бы. Ему ничего не стоит в следующий раз, например, отдать Джинни на растерзание Кэрроу, или под надуманным предлогом бросить ее в Азкабан, а потом прийти ко мне: «Давайте, Поттер, делайте то, что вам велят! Иначе…»

Вчера, когда Амбридж вещала нам поучительную речь, а тело мистера Диггори уносили министерские уборщики, Снейп беседовал о чем-то с Родольфусом Лестрейнджем — и держались они, как старые приятели. Снейп будет вертеть мной, как захочет, я удобный инструмент в его руках.

Ночью план сложился у меня в голове. Если нельзя выйти за территорию Учреждения, браслеты не пустят, то можно улететь на фестрале — так, как я задумал давным-давно! Перелететь через ограду, а потом просто лететь над морем — фестралы очень умные, в прошлый раз они чудесно поняли, что нам нужно в Лондон. Значит, и в этот раз проблем не возникнет.

Вылезти ночью из окна в коридоре второго этажа (его тоже не запирают), добежать до фестралов, которые свободно бродят ночь напролет между теплицами и клумбами, заметенными снегом, оседлать одного и шепнуть: «Вперед!»

Никто толком не разговаривал со мной последние несколько дней, но сегодня это было даже на руку. Я смотрел на Дина, старательно отводящего взгляд, на истощавшую Ханну, на Мию, которая злобно огрызалась на любые слова, на бледных малышей — и понимал, что, когда я сбегу, им перестанет угрожать опасность стать заложниками в столкновении Поттера и Амбридж. Никто не накажет их, говоря о «тлетворном влиянии мистера Поттера».

…Ночь гудит от ветра, швыряет снег в дребезжащие стекла. Это мне тоже на руку — никто не слышит, как я, не дыша, проскальзываю в коридор.

Окно распахивается почти без скрипа. Я удачно приземляюсь в сугроб, выросший на месте клумбы. Снег режет лицо, забивается в рот, в глаза — настоящая снежная буря. Холода я пока не чувствую: проваливаясь в снег, я бегу к фестралу, который ходит призрачной тенью у теплицы. Умные, скорбные глаза внимательно смотрят на меня, ноздри трепещут, улавливая запах крови — я расцарапал ладони, когда вылезал из окна.

— Скорее! — я провожу рукой по его костлявому боку, как бы здороваясь. — Скорее! Лес… лес около Норы! — Ничего другого не приходит мне в голову. Тот лес я помню неплохо, можно пересидеть там какое-то время.

Фестрал резко распахивает крылья, отгоняя меня, и медленно опускает, как бы не желая взлетать. Я прижимаюсь к его морде, шепотом умоляя:

— Пожалуйста! Спаси меня! Я должен туда лететь!

Фестрал встряхивает головой и тихо фыркает, как лошадь. Я быстро забираюсь на него, обхватываю за шею:

— Вперед! Лес около… — Я же не знаю точного адреса! Как называется та деревенька рядом с Норой? — Лети! Главное — улететь! Пожалуйста!

Фестрал перебирает ногами, снова встряхивает головой, и вдруг сильно взмахивает крыльями — я чуть не сваливаюсь в снег, мы стартуем так стремительно, что захватывает дух.

Свобода.

Фестрал беззвучно, как тень, проносится над оградой, под нами проскальзывает и тропинка, и прибрежные валуны, внизу ревет море…

Мы точно врезаемся в невидимую стену, а браслет на моем запястье мгновенно раскаляется добела. Темнеет в глазах. Мы падаем вниз, но в последний миг что-то тормозит падение, и я соскальзываю с фестрала, валюсь на мокрый песок в клочьях черных водорослей. Браслет пылает так, будто мою руку сунули в огонь — я захлебываюсь криком, сквозь слезы наблюдая, как по тропинке бегут воспитатели.