Бесконечная дорога (джен)

Северус вернулся в замок после полуночи, до того замерзнув, что не чувствовал ни рук, ни ног, несмотря на согревающие чары. Он по колено промок от снега, на плечах и груди осел иней. Было похоже, что по возвращении к себе ему придется провериться на предмет обморожений.

Блэка не было. Он даже собаку не нашел, если она действительно была. Это его не удивило, но бесполезность поиска донимала сильнее холода.

Чары потушили на ночь факелы в подземельях, так что в коридорах стояла чернильная тьма. Он жил здесь с одиннадцати лет и не нуждался в свете, чтобы найти дорогу. Он даже узнавал выбоины на полу сквозь подошвы ботинок.

Но свернув в коридор, где был вход в его комнаты, увидел слабый свет: рассеянное сияние, блестящее на полу, растекшееся по стенам — на несколько футов во все стороны от невидимого источника. Он застыл не меньше чем за десять шагов до него, пытаясь определить, что это…

Возможно… Кто-то под мантией-невидимкой…

Да ладно, это же НЕ МОЖЕТ БЫТЬ…

Дрогнувшей рукой он невербально призвал плащ. Если он ошибся, ничего не произойдет… Если прав…

Ничего не произошло. Но подозрение осталось.

— Хоменум ревелио, — прошептал он.

В тот же миг, как мерцание заклинания загорелось в воздухе, обрисовав перед его дверью человеческое тело, девочка стащила с себя плащ. Ее лицо озарял свет палочки.

У Северуса внутри что-то оборвалось — что-то тонкое и неуловимое.

Он пошел к ней, позволив бушующей в нем ярости пропитать его голос:

— Мисс Поттер, — рявкнул он, — если вам нечем ДОСТОЙНО ОПРАВДАТЬ…

Он навис над ней, и она уставилась на него; палочка подсвечивала ее лицо серебряно-голубым. Но она не показала и следа страха — она выглядела, скорее, разозленной и решительной, и прежде чем он успел заметить что-то еще и задуматься, какого черта она тут делала, она его перебила:

— Почему вы мне не сказали, что это Сириус Блэк сказал Волдеморту, как найти моих родителей?

Голос у нее был дерзким — это вообще был не детский голос. Он был волевой, оскорбленный, одновременно наивный и умудренный, и до того неожиданный, что это не укладывалось в голове; на личике у нее застыло горе. Люмос вымыл из мира все краски, так что глаза у нее лишились цвета: теперь это были чьи-то чужие глаза, глаза незнакомца, которого он никак не рассчитывал встретить.

— Никто мне не сказал, — продолжила она, потому что он молчал. Злость в ней брала верх над остальными чувствами. — Никто. А у меня было право знать! Все говорят, что это Волдеморт их убил, но это не только он, это еще и Сириус Блэк…

«Не только Сириус Блэк, — пошептал его разум, холодный и безжалостный. — Ты тоже, Северус Снейп».

— …он охотится на меня, потому что хочет закончить со мной, да? Я же права? Как можно было мне не сказать?

Обвинение на ее лице и в голосе было осязаемо, как пощечина. «Как ты мог мне не сказать?» — спрашивала она.

«Когда это ты стал настолько важен?» — спросил ледяной и насмешливый голос из глубины его души.

Он, наконец, смог заговорить сам. Его собственный голос был хриплым, с жесткой нотой:

— И из-за этого вы бродите тут в темноте и одиночестве — выяснили вдруг, что у маньяка больше причин вас убить, чем вам думалось?

Ее лицо вспыхнуло чувством, средним между яростью и обидой, и она ткнула чем-то в его сторону. На какое-то безумное мгновение он подумал, что она собирается проклясть его…

Это была фотография.

Когда он рассмотрел, кто и что на ней, он прямо-таки оттолкнул ее палочкой — рефлекторным движением, лишь бы убрать это подальше.

— Он был другом моего папы, — голос у нее дрожал. От злости? От слез? — Лучшим другом. Раз вы дружили с моей мамой, вы должны были это знать!

«Все не так, как ты думаешь, девочка».

— Все от меня что-то скрывают, — продолжила она, стиснув зубы. — Все всё от меня скрывают. Это нечестно!

— Плач ребенка, — безжалостно сказал он.

— Я не ребенок! — почти закричала она. — Знаете, что я слышу, когда дементоры ко мне приближаются?

«Нет… — подумал он, и его охватила паника. — Не надо…»

— Я слышу, как Волдеморт убивает мою маму — из-за него, — она пихнула ему фотографию. Северус не мог на нее не посмотреть, нельзя было удержаться, но радостное лицо Лили было трудно различить в метании теней и света от палочки в руке ее дочери. — А теперь он охотится на меня, порезал Полную Даму на куски, чтобы найти меня, и никто не говорит мне правду!

Она дышала тяжело, словно пробежалась вдоль замка. Люмос отражался в ее глазах и очках множеством ярких звездочек.

Единственным звуком в коридоре был злой хрип ее дыхания.

— И как, помогло это вам? — спросил он. Жестокость собственного голоса крошилась во рту, сухо отдавалась в ушах. — Узнали правду?

Взгляд у нее замер.

— Нет, — сказала она. Такого ответа он не ожидал. — Но все равно мне лучше знать.

«Гриффиндорцы», — подумал он. Но почувствовал только глухую опустошенность.

— Лучше знать, кого ненавидеть? Кого винить в своих несчастьях?

Она посмотрела на него. Затем с печальной серьезностью сказала:

— Я его ненавижу. Он убил моих родителей.

— Да, — после паузы подтвердил Северус. — Убил.

«Как и я».

Девочка, казалось, увяла. Она опустила руку, и вместе с ней — ненавистную фотографию. В этот момент она одновременно выглядела очень юной и слишком скорбной, чем это возможно в ее возрасте.

— Как он мог это сделать? — полушепотом произнесла она. — Он же считался их другом…

И в этом, подумал он, состоит различие между детством и зрелостью: не знать, что люди могут предавать любимых, — и знать, что так бывает, но не понимать, почему.

— На этот вопрос может ответить только сам Сириус Блэк.

Она опять подняла на него взгляд. Немного помолчала. А потом последовал неизбежный вопрос:

— Вы дружили с моей мамой?

Он подумал, надо ли отвечать. Тишина сама по себе была бы достаточным ответом, но все-таки он сказал, по другой причине:

— Да.

Глаза девочки расширились, словно она не рассчитывала, что он это признает. Затем голодная, жадная, тоскливая тень скользнула по ее лицу, эхом отразившись у него внутри чем-то неугасающим и похожим. Почти как в тот первый раз, когда он увидел ее вблизи и подумал о Поттере и Лили при взгляде на ее лицо, глаза, волосы.

Только сейчас он видел себя.

— Возвращайтесь в свою башню, мисс Поттер, — он вытащил у нее из руки плащ и грубо натянул на нее — слишком грубо: она удержалась на ногах, но очки у нее перекосились. — Наденьте. Завтра обсудим вашу безрассудную глупость — слоняться в одиночестве, когда вас преследует убийца.

— Я была под мантией, — сказала она, набрасывая ее на голову и исчезая из виду, оставив только слабое сияние палочки, освещающей пол.

— И так как вам теперь известно, что Блэк знал вашего отца, вы могли бы предположить, что он может быть способен найти тех, кто ее носит. Вы не задумывались, как я вас обнаружил?

Она не ответила.

— Достаньте палочку, — он зажег свою. — И не смейте бродить в одиночку.

Он прошел через замок, надеясь, что у девочки хватит здравого смысла в кои-то веки сделать, что велено. В темноте и леденящем холоде ему казалось, что он идет сквозь бездонное перевернутое озеро. Свет его Люмоса трепетал во мгле, едва ее разгоняя.

Там, где раньше висел портрет Полной Дамы, теперь был придурковатый рыцарь и его пони, и оба они храпели так, что могли бы разбудить и мертвого. Забрало у рыцаря приподнималось при вдохе и с клацаньем опускалось при выдохе.

— Пароль «подлая шавка», — произнес рядом бестелесный голос девочки.

— Он мне не нужен, — он ткнул в портрет палочкой, пожалев, что рыцарь в латах и его нельзя уколоть куда-нибудь в мягкое и нежное. — Вставай, ты, бесполезный идиот.

Рыцарь, всхрапнув, проснулся, забрало закрылось, звякнув.

— Кто здесь! — заорал он, пытаясь его открыть, но в итоге только перевернул шлем задом наперед и застрял в нем. Пони сонно моргал на них.

— «Подлая шавка», — сказала девочка.

Рыцарь что-то невнятно пробурчал, пытаясь развернуть шлем как положено; портрет к этому времени уже открылся.

— Он псих, — вздохнула девочка, приближаясь к дыре. Она, кажется, на мгновение задержалась — он мог поклясться, что услышал тихий вдох, словно она собиралась заговорить. Но ни слова не раздалось, и портрет закрылся.

С ума сойти, до чего тупой бестолковый безрассудный ребенок. Надо, надо было ей шею свернуть. Но ярость, кажется, на этот раз ушла куда-то далеко. Его, как туман, заполняло изнеможение.

— Встань и сражайся! — окликнул Северуса рыцарь, когда тот пошел прочь, к лестнице в подземелья.

* * *

Луна ушла, забрав с собой тело волка. Оно выломалось из Ремуса, кроша кости и суставы, разрывая кожу и сшивая ее заново, и все в нем меняло облик, даже разум.

Когда все закончилось, он лежал на коврике у камина, пытаясь отдышаться. Неважно, открыты или закрыты были у него глаза, он ничего не видел. В комнате было холодно, так как никто не пришел вечером зажечь огонь. Не зная, как опоенный волк отреагирует на домовиков, он запретил им.

Дверь не открылась. Никто не подал ему одеяло и не помог добраться до кровати. Это он тоже запретил.

Он дотащился до кресла, стянул с него одеяло. Все вокруг от боли было как в тумане. Он уложил одеяло на пол и завернулся в него, сгорбившись у не зажженного камина, соскользнул в полубессознательную усталость, пропитавшую его после обратного превращения.

Буддисты говорят, что время — река, верно? Не линия… а другие говорят, что в одну реку не войти дважды… но по мосту ее можно перейти сколько угодно раз…

— Иди спать, лунатик ненормальный, — слышал он голос Сириуса. — А то я не собираюсь таскать твоей ленивой заднице завтрак в постель, когда ты проголодаешься.

Это было утро, летнее утро. Его разбудил запах жареного бекона, спальня была залита светом. У него все болело, но бекон манил…

Кухня была заполнена его давно умершими друзьями. Он знал, что их больше нет, знал, что это только воспоминание, вновь вернувшееся во сне…

В детстве полнолуние для него означало одиночество. Тогда оно значило быть частью общества.

Теперь оно стало утратой, глубокой и широкой, как океан.

— Сохатый, дорогой мой, перестань быть такой беспросветной бабой, — сказал Сириус. — Напиши Лунатику стихи про любовь, если уж не можешь держать себя в руках. Хвост, ты не мог бы перестать уже двигать чертов мармелад туда-сюда?

— Просто хочу поставить его так, чтобы Лунатик мог достать. Соль, Лунатик? Молоко, сахар?

— Нет, Питер, ну в самом деле, не надо… Джеймс, садись, Лили гораздо больше нужна твоя помощь, чем мне.

— Я в порядке, Ремус, — живот у Лили был уже таким большим, что ей приходилось сидеть за столом боком, чтобы хоть до чего-то дотянуться. — Джеймс, ты прямо как прыгучий боб. Сядь, пожалуйста. Мне и без тебя хватает суеты — ребенок кульбиты выделывает.

Сириус украл у Ремуса бекон и уронил в мармелад, которым Ремус как раз пытался намазать тост.

— Как можно быть таким бессердечным? — вопросила Лили и сдвинула весь свой бекон на тарелку Ремуса.

Затем воспоминание угасло и снова погрузилось в реку времени, оставив душу Ремуса страдать, как и его тело.

Он окончательно проснулся несколько позже, зверски голодный. Это было типично. Опираясь о мебель, он дотащил себя до стола, за которым ел (всегда, несмотря ни на что) и взгромоздился на стул. Сириус называл это «злостная решимость есть сидя».

— Даже если у тебя голова будет на жилке болтаться, как у гребаного Сэра Ника, ты сядешь за стол.

Поев (несколько стейков, яичницу из шести яиц, половину окорока и дюжину ломтей бекона), он почувствовал себя лучше. Ему удалось подняться на ноги и с помощью мебели добраться до спальни, где он забрался под одеяло и поддался страстному желанию тела поспать еще на чем-нибудь поуютнее ледяного каменного пола.

— Не надо засиживаться и ждать меня, Бродяга, со мной все хорошо…

— Можешь звать это «хорошо», Лунатик, если тебе охота. Может, для оборотней это и «хорошо». Но мне от этого становится говено. Оставь мне хотя бы честь просидеть всю ночь, психуя до чертиков.

Ремус настоял на некоторых вещах. Не наблюдать за трансформацией. Никогда. Ни человеком, ни собакой.

— Ладно-ладно, не будет подглядывающих Бродяг. Отлично.

Сириус мог подать ему одеяло и помочь дойти до кровати, но он не спрашивал Ремуса, как он себя чувствует и нельзя ли чем-нибудь помочь. Он доводил его до постели и оставлял в покое. Он мог приготовить какой-нибудь еды, когда Ремус просыпался голодным — за это он был признателен, — но никогда не приносил ее Ремусу и уж точно его не кормил.

— Ну это же очевидно, Лунатик. Мы с тобой не Лили и Сохатый. Я скорее женюсь на Люциусе Малфое, чем принесу тебе завтрак в постель.

Ремус никогда не знал, как Сириус относился к установленному порядку — ненавидел его или так ему было легче. Когда правила были утверждены, они больше никогда к ним не возвращались. Сириус следовал им точнее и фанатичнее, чем мог бы предположить любой из их профессоров. Насколько Ремус знал, Сириус никогда не обсуждал их с Джеймсом. Лили, Сохатый и Хвост не прекращали судачить, как Сириус может доставать Ремуса, когда тот так очевидно болен и едва способен защититься.

Это была выдумка, но необходимая — по крайней мере, для Ремуса, — чтобы допустить кого-то до этой стороны своей жизни. Обучение анимагии было совсем другим делом. Это был жест их решимости и принятия. Когда он был волком, он был силен, хоть и безумен. Но как человек…

Он никогда не говорил: «Я должен сам уметь о себе позаботиться». Не мог этого признать.

Но в конце концов он оказался прав, так, как сам не мог бы этого предположить: потому что он потерял их всех, одного за другим.

* * *

У Гарриет столько всего крутилось в голове, когда она легла после встречи со Снейпом, что она и думать не могла о сне. Мысли клубились, как те ускоренные видео облаков над полями и горами. Сириус Блэк был другом их родителей — на их свадьбе он, смеясь, стоял рядом с ее отцом… он сдал их Волдеморту… Снейп был другом ее мамы… он это признал… не хотел признавать… хотел хранить это в тайне от нее, как хранил тайну про Сириуса Блэка…

Ей снилось, что она на свадьбе у своих родителей. Там был Сириус Блэк, стоял рядом с ее счастливым на вид отцом. Мама говорила со Снейпом — тот был, как всегда, весь в черном, хмурый и злой. Все голоса были приглушены: она не разбирала слов, но мама все заламывала руки, все бегала, как Гермиона, и сквозь ее фату просачивался солнечный свет.

Потом Снейп посмотрел на Гарриет, прямо ей в глаза, черным и жгучим взглядом, и она проснулась с сильно колотящимся сердцем.

Луч дневного света был виден меж занавесок. Веки у нее были тяжелыми, глаза — уставшими, но рано быть не могло, раз уже встало солнце.

Она долго лежала, не вставая. При свете утра казалось безумием то, как она ночью восстала против Снейпа. Она не могла поверить, что это сделала. Воспоминание казалось подделкой, и тем не менее она с чувством сосущего ужаса понимала, что это правда. Она и правда пошла туда, вниз, посреди ночи, и накричала на него, тыкала ему в лицо фотографией своих родителей и обвиняла во лжи. Она наговорила… много чего… она не была вполне уверена, чего именно: все было сплошной путаницей… Только воспоминание о его голосе, низком, злом, неровном, и его лице, черно-белом в свете палочки, с блестящими, пустыми глазами.

В животе разгорелся стыд. Она удивилась, что не получила тысячу отработок, а Гриффиндор не потерял миллион баллов. Может быть, той ночью он был таким же сумасшедшим, как и она.

«Завтра обсудим вашу безрассудную глупость — слоняться в одиночестве, когда вас преследует убийца».

«Блин», — подумала она оцепенело. Он же так и сказал, да? Да, именно так.

Застонав, она накрыла голову подушкой.

* * *

Прошлой ночью Северус пригрозил девочке карой за ее безрассудство, но при свете дня понял, что не хочет ее видеть. Совершенно. Что такое на него нашло, что он признал правду (хотя бы частично) насчет ее матери?

Черт.

Может быть, свет полной луны наводит определенную степень безумия на всех, кто слишком долго под ним находится.

Он был прав насчет нее. Наглая, назойливая соплячка.

Черт.

Но все равно, как она выяснила про Блэка?

Первой его мыслью был Люпин, но Люпин весь день был слишком болен, чтобы выбираться из своих комнат, а ночью был волком: в любом случае был не в форме (ха-ха) для того, чтобы делиться глубокими личными секретами прошлого. А у Риты Скитер давно не было материала для статьи, так что она перешла к описанию биографии удачливого политика и его жены, которые, как обнаружилось, изменяли друг другу с одним и тем же человеком.

Возможно, девочка узнала о Блэке по фотографии, которую она принесла прошлой ночью? Но ей тогда надо было сперва найти старую фотографию Блэка, еще одну… потребовалось бы это исследовать… Впрочем, она уже проводила по собственному почину исследования о дементорах и патронусе.

Может быть, просто подслушала. Это она умеет.

В конце концов, было не важно, как она выяснила. Важно, что это произошло и он оказался в неловком положении, признав то, о чем она, разумеется, хотела бы узнать побольше. Теперь она будет толочься вокруг, донимая его вопросами, залезая в его самые драгоценные и ненавистные тайны, как нюхлер в золотую шахту. У них даже окрас похож.

Возможно, мазохистски подумал он, ему следует рассказать ей о пророчестве. Тогда она снова начнет его ненавидеть и оставит в покое. Правда останется не потревоженной.

«Я вас ненавижу», — скажет тогда она, и на ее худеньком личике будет та же обжигающая ярость и горе.

Сердце у него содрогнулось, как от физического удара. Мгновение он сидел, оглушенный. Боль, причиненная этой мыслью, была… ошеломляющей.

— Черт, — сказал он вслух.

* * *

Гарриет в конце концов оделась, натянув для уюта свитер Уизли и носки Добби. Потом села на краю постели, теребя Гермионино ожерелье.

Гермионы в комнате не было. Наверное, училась или что-то вроде. Живоглота не было тоже.

Гарриет проголодалась, но ей не хотелось нарваться на Снейпа до того, как она определится, как себя вести.

Ну ладно… у нее все еще была Карта. Она могла посмотреть, где он, и избегать его, пока не выработает план.

Она открыла ящик шкафа снова и перерыла его. Может быть, она пропустила ее прошлой ночью, стараясь не шуметь в темноте.

Ее не было.

Она проверила чемодан. Ничего. Карманы — ничего. Постель — пусто.

Запаниковав, она начала перебирать учебники и просматривать их. По-прежнему ничего. Ее заметки… бумаги… все ящики шкафа, не выброшенный мусор…

Карты не было.

Она перерыла воспоминания, пытаясь вспомнить, когда брала ее в последний раз. Она знала, что сунула ее в карман после того, как ее принес Нюхач, потому что воспользовалась ей перед встречей со Снейпом. Могла она выронить ее у него в кабинете?

Эта мысль была до того ужасна, что она почти не могла ее думать. Но она заставила себя отследить события назад во времени. Последний раз, когда у нее точно была карта… она была…

— Гарриет, что ты делаешь? — спросил голос Гермионы.

От этого звука сердце Гарриет пережило четвертый — или пятый? — жестокий шок за это утро. Она обернулась. Гермиона держала Живоглота, уставившись на книги, которые разбросала по полу Гарриет, на листы пергамента, на расшвырянную повсюду одежду.

— Что происходит?

— Потеряла кое-что, — Гарриет уронила стянутую с кровати простыню, проклиная себя за то, что нельзя это сделать незаметно. — Есть какое-нибудь заклинание, чтобы искать потерянное?

— Есть чары призыва, но они по программе только в следующем году, — Гермиона осторожно переступила через наведенный Гарриет бардак, усадила начавшего вырываться Живоглота. — Что это было? Я помогу тебе искать…

— Это… ничего, — Гарриет отвернулась, потому что не могла врать Гермионе в лицо.

— Определенно не ничего, раз ты такое устроила, когда это потеряла, — Гермиона широким жестом обвела учиненные Гарриет разрушения.

— Я… — Гарриет лихорадочно думала. — Я потеряла свое ожерелье. Которое ты мне подарила.

Гермиона растерянно на нее уставилась. Потом сказала:

— Оно у тебя на шее.

Гарриет ощупала свою шею, нашла цепочку.

— Блин, — сказала она. Она попыталась принять крайне смущенный вид. Это было несложно, так как ей совсем не нравилось лгать Гермионе. Ей надо было просто отдать тогда эту поганую карту. Так и знала, что надо было.

Что если она где-то валялась и ее нашел Сириус Блэк?

Блин, блин, черт…

— Ты проголодалась? — ласково спросила Гермиона. Гарриет почувствовала себя слизняком.

— Не очень, — это, наконец-то, была правда: за последние несколько минут голод испарился.

— Ну… можем попробовать хотя бы съесть по тосту. Идешь?

Они оставили Живоглота обнюхивать беспорядок, устроенный Гарриет, и направились в Большой зал.

«Что я наделала? — лихорадочно думала она. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть только ее не найдет Сириус Блэк…»

* * *

Были снова сумерки, когда Люпин смог выбраться из постели ради чего-то большего, чем посещение туалета. И даже теперь он первым делом надолго забрался в ванну. На самом деле, он там чуть не уснул.

Аконитовое зелье сохраняло ему разум в момент трансформации, и только по этой причине он готов был его использовать так долго, как только можно. Когда его охватило превращение, ощущения были похожи на то, как Джеймс, Сириус и Питер описывали анимагическую трансформацию: все было приглушено, но все еще здесь; не было слов, только чувства, инстинкты, страсти. Но олень, собака и крыса никогда не овладевали их разумом. Теперь Ремус наконец-то мог сказать то же самое о волке.

Но у аконитового были и другие особенности, которые, как он знал, мешали ему стать окончательным решением для оборотней (помимо астрономической цены и потребности в умелом зельеваре). Во-первых, когда волк не лишал его сознания, он был вынужден полностью ощущать все превращение, которое было болезненнее длительного Круциатуса. Во-вторых, на следующий день после полнолуния он был утомленнее обычного и дольше восстанавливался. Надо будет сказать об этом Снейпу.

После ванны, снова оголодав, он добрался до стола и заказал столько еды, что хватило бы на пирушку трем взрослым мужчинам. Раньше пища помогала ему быстрее восстановиться, но с аконитовым, похоже, было иначе.

Что же, Снейп говорил, что это зелье — технически яд.

Отправив тарелки обратно на кухню, он призвал пачку писем и вещей, которые навалили ему, пока он был недоступен. В день после превращения он всегда был слишком задерганным, чтобы отвечать на почту. Еще через день он был одновременно полон решимости вернуться к повседневной рутине и при этом успевал до того заскучать, что радовался и глупейшей записке, даже если она была от Мундунгуса Флетчера и тот в ней клянчил денег, чтобы поставить их на фвупера в гонке против карликового пушистика. «Совершенно надежно, приятель, стоит всего галлеон… подумал, раз ты участвуешь, сможем вместе и дело свое начать… как насчет помочь мне и тому парню открыть хорьковую ферму?»

Сегодня куча была полна рождественских поздравлений от Дамблдора, Минервы и остальных учителей и подарков от них же. И… пустой лист пергамента?

Он так и застыл с протянутой к пергаменту рукой.

Большинство людей рассмеялось бы, услышав, что пустой лист пергамента может быть знакомым. Но этот был. Когда-то он знал каждую неровность его краев, каждое бледное пятно и отпечаток пальца. Пятен на листе определенно стало больше, но он только прошептал:

— Этого не может быть, потому что как это может быть?

Рука у него тряслась — нет, теперь не от превращения, — когда он коснулся листа палочкой и хрипло прошептал:

— Торжественно клянусь, что не замышляю ничего хорошего.

Чернила расцвели под кончиком палочки, разбежались, разлетелись, заскакали во все стороны. Буквы проявились посреди страницы, явив их имена из той нелепой, любимой легенды («О, мы знали, как вы себя величали»), и исчезли, показав саму карту.

Он был уверен, что глядел на нее долго, хотя не мог бы отследить минуты ни по каким часам. Он чувствовал, словно за одну минуту проживал тысячу. Он провел пальцами по чернильным очертаниям замка, по именам, бродящим туда и обратно (Гарриет Поттер и Гермиона Грейнджер ели в Большом зале; Альбус Дамблдор бродил по своему кабинету). Он словно встретил часть чего-то, давно любимого и потерянного, которую считал утраченной.

Это была именно она.

Проблемы настоящего напоминали о себе медленно, постепенно. Когда это произошло, он опустил карту на колени и прошептал самый очевидный вопрос, единственный вопрос, ведущий ко всем ответам:

— Кто?

Но… он же знал, верно?