Бесконечная дорога (джен)

Утром в пятницу Гарриет вырвала из сна рука, лихорадочно трясущая ее за плечо.

— А?..

— Гарри, просни-и-ись! — это… Парвати? — Посмотри, началось ли у тебя!

Началось… что? Так как не похоже было, что спальню атакуют, Гарриет перевернулась на другой бок.

— Отстань…

— У нас с Лавандой у обеих месячные начались! Проверь, есть ли у тебя!

— И ты меня из-за этого разбудила? — Гарриет от возмущения проснулась окончательно. — Совсем долбанулись…

— Гарри! — оскорбилась Парвати.

Гарриет не собиралась исполнять прихоти всяких ненормальных, которые пытаются вытащить ее из постели до рассвета ради какого-то дурацкого предсказательного заклинания, так что она ногой отпихнула Парвати от своей кровати. Но так как эти двое уже проснулись, уснуть заново теперь было не проще, чем в слоновьей купальне. Удалось только им назло упрямо поваляться в постели, чувствуя раздражение и усталость.

Когда она все-таки соизволила встать, то с удовлетворением обнаружила, что у нее еще не началось. Но к обеду самодовольство поутихло: вся нижняя часть туловища болела, и поход в туалет перед чарами окончательно испортил ей настроение.

— Скажи профессору Флитвику, что я опоздаю, мне надо сбегать в спальню, — сказала она Гермионе и помчалась по многочисленным лестницам в гриффиндорскую башню, где у нее в ящике стола осталось зелье Снейпа.

Она как раз успела вытащить его, когда дверь спальни распахнулась, заставив ее подскочить и выронить пузырек. Тот разбился, забрызгав все на столике.

— Черт, Гермиона! Это был мой единственный флакон!

— Прости, — выдохнула Гермиона. Она выглядела раскрасневшейся и запыхавшейся, словно пробежала всю дорогу до спальни. — Извини… Я не хотела тебя напугать… я только собиралась сказать… пожалуйста, только не делай то заклинание!

— Что? — Гарриет вынула липкую расческу и выругалась, порезавшись осколком стекла: — Мать твою…

— Заклинание по прорицаниям с Лавандой и Парвати… тебе нельзя его делать, пожалуйста, поклянись, что не станешь…

— Мне и не слишком охота, сама знаешь, — Гарриет стала рыться в поисках чего-нибудь, чтобы перевязать порез. Нашла только платок, который дал ей Снейп. — Не собираюсь им говорить, что у меня сегодня началось… фу, ну и бардак. Слушай, мне теперь надо к мадам Помфри, позже увидимся…

— Пообещай! — настойчиво попросила Гермиона убегающую из комнаты Гарриет.

— Да чего это ты?

— Я… у меня просто жуткое предчувствие, что случится что-то очень-очень плохое, — отчаянно сказала Гермиона.

— Похоже, профессор Трелони тебя все-таки довела. Это просто старое глупое заклинание. Мне бежать надо… Ты сама на чары не опоздаешь?

И она умчалась, оставив Гермиону в огорчении и растерянности.

Она знала, что легкое чувство удовлетворения было скорее злорадством, но из-за Гермионы и ее предубеждения к прорицаниям Гарриет чувствовала теперь себя еще хуже.

— Мисс Поттер, теперь-то что? — уставилась мадам Помфри на Гарриет, когда та вошла, бережно придерживая перевязанную окровавленную руку.

Напоив Гарриет стандартным обезболивающим и залечив ее руку, она приказала ей лечь.

— Просто на случай, если и это сможет ухудшить ваше состояние.

Теперь у Гарриет было время пожалеть, что она так отмахнулась от Гермионы. К чему это все-таки было? Откуда такая паника? Гермиона всегда относилась к предсказательному заклинанию со снисходительным раздражением, а не со страхом, как ко второй Молния. И… погодите, когда она ворвалась в спальню, на ней не было галстука и кофты… И книг, и школьной мантии, если подумать… словно она все побросала, чтобы бежать вслед за Гарриет и лопотать, как все будет плохо. Но если это было так срочно, если она так торопилась, то зачем остановилась снять галстук?

Гарриет была так увлечена распутыванием этой загадки, что забыла сразу спросить о том, можно ли навестить Снейпа, а потом мадам Помфри вернулась сказать, что раз Гарриет чувствует себя вполне прекрасно — вот уж чудо из чудес! — то может уходить.

— Можно мне повидать…

— Не сейчас, мисс Поттер. Уже пора ужинать, а вам важно регулярно питаться, особенно сегодня.

Похоже, ей было очень приятно об этом сказать.

К тому времени, как Гарриет забралась на лавку за гриффиндорский стол, Гермиона успела прийти в себя. Не было следов кое-как скрытой паники, она снова была одета как положено, даже волосы заново завязала.

— Ты в порядке? — спросила Гарриет, садясь, а Гермиона одновременно с ней сказала: — У тебя все хорошо?

— Нормально, — ответила Гарриет, а Гермиона тем временем сказала: — А почему я должна быть не в порядке?

Гарриет пригляделась к ней, но Гермиона выглядела просто удивленной. Усталой, но не в истерике. Может быть, она из-за уроков перегрузилась? Она все еще ходила на все, хоть и насмехалась над прорицаниями и ругалась на маггловедение по десять раз на дню.

— Ну, — произнесла Гарриет, — раз ты уже не…

Она прервалась — с двух сторон от нее на лавку втиснулись Парвати и Лаванда, чуть не выдавив Рона на пол.

— У тебя началось! — пискнула Парвати.

— Что началось? — проворчал Рон.

С полыхающим лицом Гарриет за рукава оттащила своих тупоумных соседок от стола.

— Вы же не собираетесь говорить об этом перед Роном! — прошипела она.

— Конечно нет! — оскорбленно ответила Лаванда. — Он же мальчик.

— Займемся этим вечером, — восхищенно сказала Парвати. — У меня все готово!

— Отлично, — буркнула Гарриет.

Когда Гарриет вернулась на свое место, Гермиона все еще не паниковала, на лице у нее был скорее сарказм. Ну хотя бы ей стало получше. Гарриет решила оставить этот вопрос.

Убедившись, что Лаванда и Парвати глубоко увлечены разговором и своими крошечными порциями клубничного пирога, Гарриет прокралась прочь — навестить Снейпа. Они не догадаются искать ее там. Когда-нибудь придется оттуда уйти… но не сразу.

Открыв двери лазарета, она встала как вкопанная. Не столько потому, что группа слизеринцев обернулась злобно на нее посмотреть, сколько потому, что они вообще были здесь. Всегда жуткий шок — увидеть их без подготовки.

— Опять вернулись, мисс Поттер? — поинтересовалась мадам Помфри из центра группы, которую составляли Малфой, Панси, Трейси, Дафна и Миллисент.

— Да, мэм, — сказала Гарриет, отвечая на высокомерный взгляд Панси собственным презрительным.

— Ей можно его увидеть? — вопросил Малфой.

— Это вас не касается, мистер Малфой, — ледяным тоном отозвалась мадам Помфри.

— Вы говорили, что профессор Снейп не принимает посетителей, — агрессивно продолжил тот. — Так принимает или нет?

— Я уже сказала — это вас не касается. Раз вы все здоровы, можете освободить это место для тех, кто болен.

— И кто же это конкретно? — оскорбительно спросила Панси. — Тут никого нет!

Как по команде двери лазарета распахнулись и ворвалась группа мальчишек. У одного была жирафья шея, у другого из ушей и носа рос зеленый лук, у третьего изо рта шли мыльные пузыри, а четвертый кричал: «Я выиграл! Я, блин, выиграл, придурки!» — его пятый (с моржовыми бивнями) тащил, взяв голову в захват.

— Сесть! — прикрикнула на них мадам Помфри, и: — Э нет, не выйдет! — слизеринцам, рванувшим к карантинной двери.

— Это несправедливая предвзятость! — резко сказал Малфой. — Только из-за того, что она знаменитая Поттер…

— Вон! — рявкнула мадам Помфри с палочкой в руке. — Пока я лично вас не вытолкала!

Слизеринцы ушли, недовольно бурча, и каждый, проходя, обжег Гарриет ненавидящим взглядом. Как будто это могло на нее подействовать после оборотней и дементоров.

Мадам Помфри занялась драчунами, а Гарриет проскользнула в карантинную палату.

Снейп выглядел, как обычно. Он никогда не переворачивался во сне. Хотя ей хотелось бы думать, что огонек сердцебиения выглядел ярче.

Уже тринадцать дней.

— Тут ваши слизеринцы приходили вас навестить, — сказала она. — Малфой и девочки с моего курса. Они не слишком обрадовались, что мадам Помфри их не пустила. Не то чтобы я их винила, честное слово — я сама такое устроила, когда она не пустила меня. Вы, наверное, были бы недовольны, если бы увидели, как она их выставила.

Простите, я в этот раз забыла принести цветы. Прошлые тоже уже пора выкидывать… Но… погодите, может, я смогу сделать…

Она вытащила конспект, который дала ей Гермиона — по работе, которую она пропустила на чарах. Заклинание, Флориа, должно было сотворять цветы: любого вида, стоило только сосредоточиться. Гермиона сделала фиалки, незабудки, камелии и гибискус (а у Рона выходили только сорняки).

После третьей попытки у Гарриет получился пучок засохшего чертополоха. Вспомнив маггловское поверье, она дунула на пушистые головки, чтобы облетели в мусорку, и мысленно произнесла: «Хочу, чтобы он очнулся и поправился».

Следующая попытка произвела несколько болезненного вида маргариток. Она попыталась еще раз — и получила одинокий нарцисс.

— Как-то по-девчачьи, — сказала она, но выбросила увядшую резеду и подсолнухи и поставила вместо них маргаритки и нарцисс.

— Парвати и Лаванда вовсю увлеклись этим глупым прорицательным заклинанием, — сказала она, наливая в вазу воду из раковины. — Гермиона с ними не захотела — у нее вообще-то была настоящая истерика перед чарами, хотя сейчас она в порядке… Короче, я сказала, что участвую, хотя уже и не помню, зачем согласилась. Жалею теперь — не знаю, почему, просто больше не хочется.

Снейп, разумеется, не ответил. Он, наверное, ничего не сказал бы, даже будь он в сознании. Это не могло его заинтересовать. Но ей просто надо было что-то говорить, чтобы заполнить давящую тишину.

Свет его сердцебиения разгорался и гас, разгорался и гас.

— Оно тоже очень непонятное, — она пристроила вазу перед окном, развернув нарцисс так, чтобы он смотрел в комнату. — Хотя все эти магические штуки такие. Поверить не могу, что ни в одной из этих проклятых книг не было сказано, что патронусы выглядят как животные. Это заклинание — про то, чтобы увидеть правду в себе, или как-то так. Я уверена, что ничего не увижу, я в прорицаниях полный ноль. Никогда не могла угадать, что будет на обед, пока еда передо мной не появлялась.

Она попыталась убедить себя, что маргаритки и нарцисс выглядят жизнерадостно, но они только казались одинокими.

— Лучше не получилось, — уныло сказала она. — Ну… я лучше пойду. Мадам Помфри скоро придет меня прогонять. Спокойной ночи, — сказала она и закрыла за собой дверь.

* * *

Северус открыл глаза, как только утихло эхо от захлопнувшейся двери, но поначалу лежал без движения. С того момента, как он достиг сознания (постепенно, словно волны подносили его все ближе к берегу), он осознал боль, наполнявшую его настолько глубоко, что она казалась самой его сутью. Наверное, такое ощущение бывает, когда вывернут наизнанку. Он не мог шевельнуться, едва был способен думать. Кто-то говорил, но он не мог разобрать смысл слов. Отвлекал ли голос от боли или только делал ее сильнее? Он не мог бы сказать…

Когда он наконец узнал голос мисс Поттер, какая-то часть злобной муки у него внутри на мгновение утихла.

Возможно, ему стоило открыть… нет. Господи, нет. Они снова закрылись. Это тоже было больно. Лежать было больно. Существовать было больно.

Ладно, раз уж начал, не останавливаться же. Он повернул голову на подушке — едва-едва, потому что потом шею прострелило болью, как молнией. Он, однако, увидел достаточно. Вероятно, именно это мисс Поттер назвала «по-девчачьи»: маленькая белая ваза с потрепанными маргаритками и печальным нарциссом.

Он ощутил удивление — и смирение. Кажется, он видел ее не в первый раз после того, как наслал патронуса на роящихся вокруг нее дементоров… Где-то там был обрывок воспоминания — ее побелевшее лицо, сильнее обычного встрепанные волосы, и она тогда, кажется, сказала: «Я здесь»… Но когда?..

Итак, он выжил, и мисс Поттер тоже, и она болтала о провидческих заклинаниях с ее скучными соседками и сотворяла цветы. Он был почти готов ее поблагодарить, что она оказалась под рукой, когда он очнулся. Теперь не придется в панике устраивать дебош, выясняя, выжила ли она.

Не давая глазам закрыться, он оценил обстановку. Уже стемнело: маленькое окно (он едва различил его уголком глаза) на голой стене было черным, комната — безликой, блеклой, если не считать сотворенных мисс Поттер цветов.

Одна из карантинных палат.

И тогда он вспомнил нечто крайне важное — почему именно он мог оказаться в изоляторе…

Он снова закрыл глаза, но тут же открыл их снова — дверь палаты распахнулась, и ворвалась Помфри.

— Нелепый ребенок! — воскликнула она. — Не сказала, что ты наконец очнулся, о чем она только думала?

— Она не знала, что я очнулся, — попытался сказать Северус, но ни звука не получилось. Он кашлянул и попробовал снова: — Я… прикинулся мертвым.

Помфри взмахнула над ним палочкой.

— Ну, тогда сделаю выговор тебе. Бедный ребенок тут каждый день, стоит у тебя над душой и надеется, что ты все-таки поправишься…

— Так бедный… или нелепый?

— Тихо. Как себя чувствуешь?

«Дерьмовей некуда».

— Этот сукин сын меня укусил?

Помфри помедлила. Затем продолжила плести заклинания.

— Я не нашла следов укуса, Северус.

Как он ненавидел, когда ему лгут и пытаются утешить.

— Тогда какого черта я в изоляторе?

— Потому что тебе нужен отдых, — резко ответила она. — У меня там в палате четверо учеников — пускают пузыри, прорастают луком, блеют, наполовину трансфигурированные в животных…

— Можете мне сказать, — выдавил он сквозь зубы, — честно, что угрозы нет?

Помфри снова остановилась. В этот раз она мрачно взглянула ему в глаза.

— Нет. Полной уверенности нет. Всегда есть вероятность, что царапина была замаскирована другой раной. Но я не нашла следов слюны или отпечатков зубов.

— Но открытые раны у меня были.

— Ты упал с сотни футов на каменную осыпь, Северус, повезло, что не парализовало на всю жизнь!

Н-да, именно так он себя и чувствовал.

— Насколько может оказаться ограничена моя подвижность?

— Это еще предстоит выяснить. Именно поэтому ты будешь внимать моим инструкциям так, словно они исходят из уст самого Слизерина. Ты меня понял? Если хочешь полностью восстановиться, Северус, чтобы никаких «пациенту виднее». Твои травмы крайне серьезны. Я бы отправила тебя в Мунго, но Альбус мне запретил по каким-то своим загадочным причинам.

Потому что Дамблдор знал, как выглядит откат от Темной магии. Кто-нибудь в Мунго со значительной вероятностью мог знать больше, чем Помфри, чей опыт ограничивается школьниками, и Северус мог бы очнуться под арестом — как раз к допросу.

— Позовите его.

«И покончим с этим ко всем чертям».

* * *

— Это будет так круто! — сказала Парвати.

Гарриет хотела бы разделять их энтузиазм, но сейчас она просто старалась не чувствовать себя глупо.

Гермиона тоже не помогала. Если она не делала снисходительное лицо, то читала в снисходительном молчании. Вот она перевернула страницу: скри-и-ип. Гарриет не могла решить, лучше это или хуже, чем истерика.

— Готово! — Лаванда слезла со стула и оттащила его обратно к столику.

В спальне было темно и дымно, обычные лампы погашены, специальные благовония распространяли дым из курильницы, которую Лаванда только что закончила крепить к потолку. От дыма у Гарриет слезились глаза, а голова стала тяжелой и глупой.

— Вам действительно надо столько благовоний? — вдруг спросила Гермиона.

— Они усиливают ясновидение, — заносчиво ответила Лаванда.

— Тогда заранее прошу извинить, если прерву ваше единение с магическими силами чиханием.

Парвати передвинулась к Гарриет, держа миску с массой, пахнувшей, как передавленные цветы, залитые духами. Гарриет отодвинула со лба челку, давая Парвати нарисовать на середине ее лба пахучую вертикальную линию, прямо поперек шрама — он как раз оказался там, где должна была быть цветочная паста.

— Прошлое, — сказала Парвати, разрисовав Гарриет лоб. Затем нарисовала еще линию — на ладони правой руки Гарриет (это было щекотно): — Будущее.

Гарриет взяла миску и нарисовала линию на лбу у Лаванды и ее правой ладони, повторив слова Парвати; а затем миску взяла Лаванда и сделала то же с Парвати. Обе, казалось, были в восторге и при этом смертельно серьезны. Они и впрямь считали, что чего-то добьются.

С запахом благовоний в носу и с липкой пастой на ладони, Гарриет не знала, есть ли смысл с ними соглашаться.

— Ляг, Гарриет, — распорядилась Парвати, растягиваясь на своих одеялах. Лаванда сделала то же, уложив ноги рядом с головой Парвати.

Гарриет легла так, чтобы ноги были у головы Лаванды, а голова — у ног Парвати, так что они образовали идеальный треугольник. Она повозилась, устраиваясь удобнее, и сказала себе, что глупо чувствовать себя глупо.

— Теперь, — произнес голос Парвати, плывя через дым и почти полную тьму, — положите руку в центр Треугольника.

Гарриет протянула правую руку — ту, на которой была паста — и положила ладонью вверх на пол. Она видела схемы: линии, нарисованные на их ладонях, образуют собственный треугольник.

— Благословенная Геката, — проговорил голос Парвати в густой дымной мгле, — Дева, Мать, Старуха, Богиня Времени и Судьбы, к тебе взываем. Отвори в нас двери и окна, дабы мы познали через себя прошлое… и будущее.

Потом Лаванда повторила ее слова: их голоса переплетались. Когда они договорили до конца, пришла очередь Гарриет. Их голоса поглотили ее. Она закрыла глаза из-за жгучих курений, повторяя слова снова и снова, пока они не стали бессмысленными, бессвязными во тьме.

Она не могла вспомнить, что делать дальше. Может, теперь им просто надо было лежать, пока кто-то не сдастся, разочарованный, или не сообщит о мистической связи с Богиней Времени. Она утихла, устав говорить… и они замолчали тоже.

Но лежа и прислушиваясь к спальне вокруг, она поняла, что ничего не слышит. Она не слышала, чтобы читала и чихала Гермиона, не слышала горящего огня, шумного, с присвистом, дыхания Парвати. Как будто она была в черной беззвучной комнате.

Она открыла глаза.

Мир вокруг нее взревел — и вспыхнул.

* * *

— Ты знал, что в задней части замка есть часовня, обращенная на залив?

— Нет, — отрезал Северус, страдая от того, что даже при разговоре приходится лежать на спине. Пальцы ныли от того, как он впивался ими в постель.

— Когда тебе станет лучше, — сказал Дамблдор, — я возьму тебя с собой посетить ее. Толстый Монах имеет обыкновение там, эм, обитать. Никто большее ее не использует. Она весьма заброшена, но несмотря на это все еще красива… возможно, даже красивее благодаря этому.

— И впрямь, давайте распланируем обзорные прогулки на тот случай, если выяснится, что я не утратил способность ходить.

— Я ходил туда последние тринадцать дней, — продолжил Дамблдор, — чтобы… н-да, чтобы молиться. В Хогвартсе, на самом деле, не так много других мест, официально для этого предназначенных. С веками мы от этого отдалились. Когда я был ребенком, некоторые магглорожденные дети еще произносили молитвы над едой, но даже это ушло.

— Вы молились, — ровно произнес Северус.

— Чтобы ты снова проснулся и был собой. Как будто помогло, — подмигнул Дамблдор. — Или, возможно, дело не столько в моих безустанных стараниях… кстати, эти цветы весьма милы. Гарриет постоянно их тебе приносит… мне любопытно, что бы это могло значить?

Северус ощутил к цветам нечто странно собственническое.

— Магглы приносят цветы, навещая пациентов в больницах. Не обращайте внимания. Что произошло?

Дамблдор расправил рукава-колокола. У кого-то иного этот жест показался бы суетливым.

— Сколько ты помнишь? — спросил он наконец. Уклоняется от ответа?

— Помню, что ваш ручной оборотень чуть не загрыз мисс Поттер, а я почти убил себя, его останавливая, — и ох, сейчас они подошли к тому моменту, что Северус всегда был прав насчет этой шавки, а Дамблдор ошибался. — Я, наверное, отключился, потому что следующим, что я осознал, были дементоры…

Парит над мисс Поттер, стягивает капюшон, опускает к ней лицо… лань выдирает из него последние силы… его поглощает чернота, дементоры отступают… он теряет сознание прежде, чем успевает рассмотреть, успел ли…

— Да, — тихо сказал Дамблдор. — Патронус такой силы достоин похвалы — особенно если учесть, сколько при этом было дементоров… к тому же сразу после могущественного Темного заклинания.

А вот и он, строгий взгляд, которого Северус ожидал (хотя он оказался странно мягче, чем ему представлялось).

— Всего лишь среднего уровня, — произнес он, стараясь унять зудящее чувство, что его порицают — или ждет, что начнут, так как этого, к его удивлению, как будто и не происходило. — И с целью найти Блэка. Хотя все оказалось далеко не так. Оборотень, — от ярости у него сжались зубы, — вел ту еще двойную игру.

— А ты был прав, — сказал Дамблдор. — Я с готовностью это признаю.

Северус обнаружил, что признание, которого он так жаждал, в конце концов оказалось пустым и ненужным.

— Мы с Ремусом говорили…

— Он все еще здесь?!

— Северус… Северус, не пытайся встать, не то Поппи снимет нам головы. Да, он все еще здесь. Мне нужен преподаватель защиты, особенно сейчас, пока у меня временно нет мастера зелий. Нам пока удается замещать твои уроки…

Как будто Северуса волновали какие-то уроки!

— Неосторожность Люпина могла стоить девочке всего! Он и так в долгу, раз выцарапал оправдание…

— Ремус изо всех сил старался уволиться. Его аргументы были не менее страстными, чем твои…

Северус выругался.

— Да, — твердо сказал Дамблдор. — Именно так. Ремус чувствует себя ответственным…

— И должен бы, гребаный лживый трус…

— Но он спас невинного человека от ужасной судьбы. Да, он перед нами в долгу за оправдание. Как и все мы.

Если бы Люпин при этом вошел в комнату, Северус постарался бы его убить, и плевать на сломанную спину. То, что Люпин врал Дамблдору, врал всем в лицо месяцами, ради собственных целей довел Северуса до нынешнего положения, едва не убил Гарриет Поттер, и Дамблдор все это прощает…

— Были разговоры о том, чтобы наградить тебя орденом Мерлина, — заметил Дамблдор. — За услугу для Гарриет.

Северус не знал, как на это реагировать, так что решил перевести фокус:

— Подачка для вашей совести?

Дамблдор вздохнул.

— Ты совершил очень храбрый поступок, Северус. Ты тоже спас невиновного… по сути даже двоих. Ты помог открыть истину.

— Это может оказаться не единственная открытая мной истина, — прошипел Северус.

Мгновение Дамблдор казался потрясенным — а потом поднялся его гнев.

— Северус. Ты не сделаешь этого.

— Вы утверждаете, что вам нужен оборотень, чтобы учить детей защите — лживый, коварный, вероломный недочеловек…

— Северус, — угрожающе произнес Дамблдор.

— …который всем лгал и подвергал опасности этих самых детей с того самого момента, как сюда ступил…

— Северус! — двадцать лет назад от такого голоса у Северуса бы присох к гортани язык. — Довольно…

— Ни один из них не может поступить неправильно, да? Неважно, кого они подвергают опасности, эти уроды все еще ваши драгоценные золотые гриффиндорцы!

Дамблдор молчал, глаза его были тверды, как адамант… но потом они смягчились чем-то вроде тревожной печали, от которой у Северуса что-то сжалось внутри — болезненнее, чем от любого рассерженного или недовольного взгляда.

— Я не хотел бы, чтобы ты приравнивал доброту по отношению к тебе к жестокости к остальным, Северус.

Это было больно — как нож под ребра, доставший до сердца.

— Убирайтесь, — прошептал он.

Он отвернулся от Дамблдора и услышал, как тот негромко вздохнул. Через мгновение открылась дверь.

— Уходите, директор? — спросила Помфри.

— И, похоже, самое время, — ответил Дамблдор, — если судить по вашему появлению. Вы похожи на женщину, пришедшую сопроводить меня за пределы этого помещения.

— Ему нужен отдых.

— Какого хера вы говорите обо мне так, словно меня тут нет? — не глядя на них, сказал Северус.

— Северус Снейп, — резко начала Помфри, — я бы попросила так не…

— Да пошли вы! Мне не двенадцать лет, как хочу, так и говорю.

— Тебе еще повезло, что тут никого нет, — возразила Помфри, — а не то бы я…

— Мадам Помфри! — закричал девичий голос. — Мадам Помфри!

Помфри, бросив предупреждающий взгляд, скрылась. Дамблдор направился было следом, но Северус рыкнул: «Стойте», — потому что узнал голос Лаванды Браун.

— Это из-за мисс Поттер, — сказал он вместо объяснения, когда Дамблдор в удивлении к нему обернулся. — Вот увидите, я прав.

И Дамблдор, несмотря на все, что он сделал или не смог сделать, тут же вышел из комнаты. Северус, все еще прикованный к постели, услышал приглушенные взволнованные голоса.

Казалось, миновала вечность, прежде чем вернулся Дамблдор. Он был печален.

— Ты был полностью прав, Северус. Это Гарриет.

* * *

Пузыри. Разноцветные пузыри, и она пытается их поймать… Мужчина смеется, выпускает из палочки новые — папа…

С таким ощущением, словно она сделала сальто в воздухе, Гарриет осознала, кто она такая и что она внутри чего-то вроде воспоминания. Она была в своем теле, видела своими глазами, но ее руки сами собой двигались за пузырями, словно тело обладало собственным разумом.

— Опа, — сказал папа и рассмеялся, — почти поймала.

— Джеймс, — а это ее мама, не кричит, не боится — голос сердитый и теплый, до чего же теплый. — Ей полагается готовиться ко сну.

Ее папа сказал:

— Ну вот, теперь у нас неприятности, — и подхватил ее на руки. Теперь он повернулся к маме лицом.

«Мама», — подумала Гарриет.

— Только у тебя, — ее мама улыбнулась, шагнула к ним, чтобы взять Гарриет, и поцеловала папу в щеку. Гарриет оказалась между ними, мамины волосы щекотали ей лицо.

Она хотела бы остаться тут навечно.

Но мама уже отодвинулась, забрав Гарриет. Папа в последний раз взлохматил ей волосы, зевнул, потянулся, отвернулся, чтобы бросить на диван палочку. Потом он пропал из виду — мама понесла ее вверх по лестнице.

Гарриет-младенец касалась маминых волос, ниспадающих на нее; сквозь них мягко просвечивал свет. Мама напевала песенку — у Гарриет от этого загудело все тело.

Ее мама отнесла ее в комнату, где была кроватка, животные и облака, нарисованные на стенах, повсюду игрушки. Гарриет хотелось вертеться и все осматривать, не хотелось ни на минуту выпускать маму из виду, но ее тело не исполняло ее желаний. Она была пассажиром внутри самой себя, а Гарриет-младенцу хотелось просто играть с мамиными волосами.

— До любимой игрушки добралась, значит, — сказала мама, касаясь губами щеки Гарриет.

Внизу что-то взорвалось, раздался шум, похожий на ломающееся дерево, и тело мамы полностью замерло.

Через открытую дверь Гарриет услышала, как закричал отец:

— Лили, это он! Хватай Гарриет и беги, я его задержу…

И мама вдруг прижала ее к себе крепко-крепко, и Гарриет почувствовала, как быстро забилось у нее сердце. Она знала, что это, что сейчас будет: она уже слышала это прежде, утопая в холоде.

«Нет, — подумала она. — Только не это, почему я вижу именно это?»

Шепча, поддерживая ее голову, мама опустила ее в кроватку и повернулась, захлопнула дверь и принялась забрасывать ее вещами — кресло-качалка, детский стульчик, целая стойка игрушек полетели туда. Затем она снова обернулась к кроватке, и Гарриет увидела ее лицо…

Мама вынула ее из кроватки и прижала к груди, шепча:

— Нет, нет, пожалуйста, пожалуйста, Господи, нет.

«Выпустите меня, — думала Гарриет, — выпустите меня, я не хочу тут быть…»

Дверь проломилась внутрь, разбросав вещи, накиданные мамой. Мама упала на колени, прижимая Гарриет к груди, закрывая ее своим телом.

— Не Гарриет, пожалуйста, только не Гарриет…

— Отойди, глупая девчонка, — сказал Волдеморт, и Гарриет не видела его лица — ее глаза заслоняли мамины волосы. — Отойди сейчас же…

— Пожалуйста, нет, лучше меня, лучше убейте меня…

— Последний раз предупреждаю…

— Пожалуйста, будьте милосердны, пожалуйста, я что угодно сделаю…

— Отойди в сторону, девчонка!

А потом была зеленая вспышка, которую помнила Гарриет, и ее мама стала падать, падать, падать. Гарриет больше не слышала лихорадочного биения маминого сердца, словно оно просто исчезло из ее груди. За звуком собственного плача она услышала шаги…

Она взглянула под темнеющий капюшон, на серебро белого лица.

— Авада Кедавра, — сказал голос Волдеморта…

Мир наполнился зеленью и взорвался.

Это было похоже на аппарацию волшебников, только без сжатия: словно ветер обдирал ее кожу, летел сквозь ее тело; словно время мчалось сквозь нее, а пространство — вокруг нее…

Затем с рывком все остановилось. Она узнала и это место: Запретный лес ночью, луна, омывающая мир серебром и чернью, только в этот раз она бежала, и ее дыхание серебрилось в воздухе перед ней.

Она никогда еще не бегала по Запретному лесу ночью. Куда она направлялась? Это было воспоминание из прошлого ее родителей, или она попала в будущее?

Она бежала так, будто знала, куда направляется, как будто от скорости зависела ее жизнь. Рядом она слышала стук копыт, но тело, в котором она была — ее тело? — должно быть, знало, что она его слышит, потому что она не оглядывалась.

Лес расступился, и она вырвалась на берег озера, скользя по камням. Кто-то, стоявший на краю озера, стремительно обернулся к ней лицом.

Это был Снейп.

— Нам точно надо делать это снаружи в такой жуткий холод? — спросила она так, словно вполне рассчитывала его тут увидеть.

— Естественно, — ответил он так, словно тоже ее ожидал. — В магии могущество означает страдание. Разве я ничему тебя не научил?

Снейп казался старше, был более потрепанным, хотя она не смогла бы определить, сколько ему было лет. Волосы у него все еще были абсолютно черными, как и его мантия (которая не была его обычной учительской, а чем-то более модным и строгим). Лицо у него выглядело так, словно он за каждый год проживал тысячу, но глаза были все такими же острыми, или даже острее, и казалось, что в них тонет звездный свет.

Тело, в котором она была — ее тело, верно? — если Снейп был старше, значит, и она тоже стала старше? — он уже не так возвышался над ней, значит, она выросла — это тело пошло по берегу рядом с ним.

— Да ну нафиг, — сказала она. — Ты снял ботинки, Северус, черт бы тебя подрал.

«Северус?» — подумала Гарриет.

— В воде будет холоднее, — сказал Снейп. Голос его был небрежным, но смотрел он на нее во всех отношениях странно.

— И поэтому ты разулся? — спросила старшая Гарриет, расстегивая куртку и сбрасывая ее, а Снейп рядом снял свой плащ. — Потому что тут не так холодно?

— Не тупи, — сказал Снейп, и что-то в его голосе заставило Гарриет заподозрить, что он на самом деле не собирался ее оскорбить.

Когда Снейп ступил в воду, Гарриет поморщилась — одновременно и телом, и глубоко внутри.

— Мы простынем, — сказала она.

— И это вся хваленая гриффиндорская храбрость? — насмешливо спросил Снейп, но выражение его лица при этом говорило нечто совершенно иное. Он протянул ей руку, старшая Гарриет взяла ее и вошла в воду вместе с ним.

— Я не умею плавать, — сказала она, когда ледяная вода сомкнулась на ее ступнях, бедрах, поясе.

— Достаточно неплохо проплыла на Втором туре.

— Тогда были жабросли…

Когда вода достала ей до подбородка, она обхватила его за талию и положила подбородок ему на грудь, а его рука скользнула ей за спину. Странно было то, что ни старшая-Гарриет, ни Снейп вовсе не находили это странным. Они вели себя так, словно это была самая естественная вещь в мире — то, что Гарриет кладет голову Снейпу на грудь, а тот ее обнимает.

— Вот тут достаточно глубоко, — сказал Снейп, прекратив двигаться вперед, когда ноги старшей Гарриет, уже онемевшие, перестали доставать до дна озера.

— Л-лад-д-дно, — выдавила старшая-Гарриет. Сердце у нее билось тяжело и быстро, а внутри все переворачивалось: Гарриет разобрала страх, и мрачное предчувствие, и тревогу, и что-то еще, чего она не узнала.

Снейп убрал с лица ее волосы, окропив кожу ледяной водой, но она не вздрогнула. Она посмотрела ему в лицо. Его выражение было до того неснейповским, до того сбивающим с толку, до того совершенно незнакомым, что у Гарриет не нашлось слов, чтобы его описать.

— Если не сработает, — сказал он, — ты не пострадаешь.

Она кивнула, словно он уже говорил это прежде.

— Если сработает? — спросила она, крепче сжимая руки на его ребрах. (Господи, до чего же Снейп тощий. Он вообще когда-нибудь ест?)

— То поймешь, — тихо ответил он.

Она закрыла глаза. Гарриет этого не хотелось бы, потому что она не могла их открыть: она все еще была просто пассажиром, а ей хотелось видеть, что происходит, понять, о чем они говорили.

Одной рукой надежно удерживая ее за спину, ладонь другой оставив у лица, Снейп наклонился так, что его дыхание касалось ее лба, и заговорил. Слова по звучанию были похожи на латынь, но в отличие от большинства инкантаций, включавших одно или два слова, они все продолжались и продолжались — словно литания или молитва.

Когда за закрытыми веками стало светлеть, старшая Гарриет открыла глаза.

Вода вокруг них светилась. Это было похоже на голубовато-белое серебро патронуса, словно у них под ногами разгорался костер. Чем дольше говорил Снейп, даже не переводя дыхания, тем ярче он становился, просверкивая золотом… но распространялся свет по озеру или окружал их? Сложно было сказать — невозможно, — он наполнял мир, ее глаза, все ее тело, заслоняя темный лес, и небо, и бриллиантовое сияние звезд; заслоняя Снейпа (и вот — словно удар: как будто только эта утрата имела значение). Его голос прокатывался сквозь нее, словно падающая вода, затем — как грохочущий водопад, с неизмеримой высоты в туман и темноту внизу — в жадную черноту, о которой она никогда не знала, пока его голос ее не заполнил, и он все падал, падал, падал, рождая эхо на тех холодных и пустых пространствах, где бродило нечто незримое…

И тогда мир взорвался в третий раз.