Бесконечная дорога (джен)

Осмотрев мисс Поттер, Помфри выгнала Северуса из комнаты — пошептаться в коридоре.

— Как будто стабильна, — прошептала Помфри с глубоким облегчением. Черты ее лица, насколько можно было рассмотреть в свете растущей луны, выражали надежду. — Жизненные показатели, магия, мозговая активность — все слава Ровене. Хотя она слабее, чем мне хотелось бы, после всего случившегося этого только и следовало ожидать…

— Как она сорвала путы? — вопросил он.

— Что до этого, — после легкой паузы ответила Помфри, — не знаю. Возможно, был магический выброс. Когда она вернулась из… да какая разница? Она поправится, я уверена. Сейчас, похоже, главная проблема — истощение. С правильным уходом она скоро встанет на ноги.

Свежо предание, — подумал Северус.

Впрочем, она могла быть права. Все магические показатели утверждали, что Помфри достанется приз за самое точное предсказание, а цинизм Северуса был основан исключительно на его личном характере... и еще знании об умении мисс Поттер попасть под проливной ливень посреди солнечного июньского дня. Вообще-то, учитывая все факторы, Помфри должна была оказаться права.

Не оказалась.

* * *

Где я что

Свет впереди

происходит

яркий серебристый прекрасный очень осторожно идущий перед

что

ней она не видела что это, но знала что если она его догонит то все сломанное

это

снова будет цело она будет

кто

цела и невредима

я

* * *

Северусу кое-как удалось задремать только под утро, но и то ненадолго: казалось, не успел он сомкнуть глаза, как тут же подскочил от грохота и болезненного крика. Он сразу оказался на ногах, еще до того, как мозг окончательно проснулся, и метнулся в комнату мисс Поттер (откуда, разумеется, исходил этот шум), где обнаружил Помфри, пытающуюся ее успокоить — Гарриет свернулась на постели, вцепившись руками в голову и плача. Глаза были зажмурены, но из них лились слезы: судя по всему, ей было очень больно.

— Позови директора, — потребовала Помфри, опять освещая комнату диагностическими чарами. — И еще эту Патил, ну же!

Миссис Патил, вероятно, ожидала другого вызова, потому что меньше чем через полчаса она вошла вместе с Дамблдором, хотя в тот час едва забрезжил рассвет. Она была одета по погоде (по наборным окнам секла снежная крупа) и несла большую кожаную сумку с ремнем через плечо. Северус, встревоженно притаившийся в углу, несмотря на свое негодование на ее дочь-гриффиндорку, ставшую причиной всего этого безобразия, обнаружил, что миссис Патил напоминает скорее вторую дочь — ту, что с Рейвенкло. Девочки, конечно, были двойняшками и обе удались в мать, но лицо у нее было умное, совсем не как у Патил-гриффиндорки.

— Не могу ей помочь, — сказала Помфри Дамблдору и миссис Патил еще до того, чем те успели дойти до середины лазарета. — Я оставила чары наблюдения на комнате, и она успокаивается, когда одна, но стоит мне войти — и у нее приступ!

— Ты входил, Северус? — спросил Дамблдор.

— После того, как услышал шум полчаса назад, ни разу.

— Как она сейчас, Поппи?

— Стабильна, отдыхает.

— Я ее посмотрю, — миссис Патил стянула с плеч шарф и покрыла им голову. — Возможно, мне повезет больше, так как она еще меня не встречала, — после чего, ничего больше не объясняя, она закрыла шарфом лицо так, что были видны только глаза, и скрылась в карантинной палате.

— Полагаю, — задумчиво произнес Дамблдор, когда она ушла, — что те из нас, кто побывал в будущем, порой забывают, что остальным еще только предстоит их нагнать.

* * *

Услышав, как открылась дверь, она зажмурилась. Каждый раз, когда входила та женщина, голова у нее, казалось, готова была взорваться. Болело очень сильно, хуже, чем… чем…

Неизвестно что. Внутри было пусто.

— Гарриет? — сказал совсем незнакомый голос другой женщины.

Гарриет? Это ее имя? Она чуть не открыла глаза, чтобы посмотреть, кто эта новая женщина, узнать, сможет ли она ее вспомнить, но ей не хотелось, чтобы снова стало так больно. Голос был совсем незнакомый.

— Вы кто? — спросила она, тяжело дыша, все еще крепко зажмурившись.

— Меня зовут Анаита. Мы не встречались раньше, так что тебе не надо пытаться меня вспомнить.

В голове что-то забилось.

— Я…

— У тебя был временно́й несчастный случай, — объяснила Анаита. Было приятно уже от того, что хоть у кого-то появилось имя. Голос был очень успокаивающий, как… как… что-то: она не знала, что. И она не знала, что такое временно́й несчастный случай.

Вскоре лба коснулись холодные пальцы, отодвинули ей волосы. Ей захотелось прижаться к этой ласковой руке. Анаита сказала:

— Ты ведь ничего не помнишь?

— Нет, — прошептала она.

— И что чувствуешь?

— Я… не знаю. Пусто. Пока не… пока не станет слишком много всего, и тогда… — больно.

— Это твои воспоминания. Они пытаются дотянуться до тебя все сразу, и это причиняет боль. Нам надо их замедлить.

Она это обдумала. Она не знала, что это означает, но было приятно узнать, что кто-то другой понимает, что происходит. Это успокаивало то большое и страшное чувство в груди, которое, казалось, распространялось по ней внутри, заполняя каждый уголок.

— Меня зовут Гарриет? — она поморщилась: голову прожгло болью, перед глазами мелькнул слепяще-яркий разноцветный вихрь, пытаясь проявиться из пустоты.

— Даже это больно вспоминать? — спросила Анаита, когда вихрь удалось побороть.

— Неприятно, — пробормотала она.

— Да, ты права, — раздался странный звук, появился запах — что-то знакомое, она попыталась вспомнить, и в голове застучало.

— Я помогу тебе уснуть, — сказала Анаита. — Сон будет глубокий, а когда ты проснешься, тебе станет лучше. Согласна?

Она не знала.

— Наверное, надо бы. Мне все равно приходится сидеть с закрытыми глазами. Когда я смотрю на людей…

— Это от того, что ты пытаешься вспомнить, кто они и откуда ты их знаешь. Как ты с ними связана. Это очень сложно. Со временем все вернется. Пока что не переживай об этом.

Анаита отвела ей волосы со лба. Ласковое прикосновение было приятней всего на свете.

— Слушай мой голос, — произнесла Анаита. — Думай только о моем голосе. Если придут другие мысли, прими их и позволь пройти. Возвратись к моему голосу…

Она попыталась. Это оказалось просто. Голос у Анаиты был мягкий, успокаивающий. Время от времени разноцветная вспышка пронзала темноту под веками, но она слушала голос Анаиты, и все уходило…

Она погрузилась в прохладное черное ничто, и там было спокойно. Если и казалось, что чего-то не хватает, то она не знала, чего.

«Гарриет?» — подумала она, и больше мыслей не было.

* * *

— Ее временна́я линия выровнялась физически, — сказала миссис Патил, — но не ментально. Она вернулась в настоящее, но все воспоминания смешались. Спасибо, — она приняла чашку чая, поданную Дамблдором.

В чисто дамблдоровском стиле, пока мисс Поттер лежала в соседней комнате, страдая от чего-то необъяснимого, директор накрыл стол к завтраку. Тут были яйца и бекон, копчености и помидоры, овсянка и тосты, целый ассортимент варенья и мармеладов. Северуса замутило от запахов.

— Нет, спасибо, — резко сказал он Дамблдору, когда тот попытался предложить ему чашку.

Миссис Патил взглянула на него и снова отвернулась. Без сомнений, она за два с половиной года всякого о нем наслушалась от дочерей.

— Наша память зачастую работает по ассоциации, — произнесла она. Северус не знал, какая у нее подготовка, но манеры были, как у самого уверенного ученого из всех, с кем он сталкивался, к тому же замешанные на авторитете, который, возможно, смог бы не заметить Гилдерой Локхарт, но все остальные попали бы под его влияние. — Этот процесс включает в себя… скажем так, сортировку. Мы встречаем старого знакомого и вспоминаем, что у него есть сын, но не помним его имени или профессии. Эта информация есть у нас в голове, но мы не напрягаем память, чтобы ее извлечь. Но в случае Гарриет естественный процесс нарушен. Когда мы, если можно так выразиться, отметаем те воспоминания, которые путаются под ногами, ее разум пытается выдать всю информацию единовременно. Ее ментальное состояние было до того нарушено, что не осталось ни порядка, ни фильтров.

— Вы говорите так, словно это случается часто, — сказала Помфри, сидевшая на своем стуле неестественно прямо. — Я так понимаю, случай мисс Поттер не уникален?

— Уникальны его обстоятельства, — поправила миссис Патил. — Ребенок не должен быть способен совершить подобное над собой самостоятельно, однако такие проблемы с памятью — распространенное следствие нарушения естественной временно́й линии. На моей работе люди сыплются, как мухи. Со временем они восстанавливаются, так что не стоит отчаиваться. Однако нам следует действовать с умом. У Гарриет особенно острый случай.

— Из-за силы, которую она пропустила? — спросил Дамблдор.

— Возможно, — уклонилась от ответа миссис Патил. — Я не могу сказать. Прорицания в основном работают не с силой магии, а с состоянием разума. Однако Гарриет, похоже, пришлось пропустить силу, чтобы достичь такого состояния, которое обычно является результатом многих лет обучения и медитаций, — она поставила чашку и сложила руки на столе, переплетя пальцы. — Мы можем положиться на то, что она пытается вспомнить почти без побуждений со стороны. Это означает, что ее разум здоров и силен, а здоровый разум всегда восстанавливается потрясающе быстро.

Помфри взглянула на массивные карманные часы, с помощью которых она следила за состоянием пациентов.

— Мои чары сообщают, что она еще некоторое время проспит.

Миссис Патил кивнула.

— Я помогла ей уснуть. Ей нужно видеть сны. Сны, как вы, я уверена, знаете, необходимы для поддержания здоровья разума. Они сортируют события дня, чтобы можно было их обработать. Когда она проснется, ей станет немного лучше, хотя еще потребуется некоторое время, чтобы рассортировать воспоминания тринадцати лет.

Сколько времени? — хотелось спросить Северусу.

— Ей не потребуется больше обычного? Она ведь видела будущее? — спросила Помфри. Северус подумал, что это совсем неподходящий вопрос. Его собственный был намного лучше.

— Большинство забывает этот опыт, — покачала головой миссис Патил. — Мы не созданы для того, чтобы жить за пределами настоящего. Разум всегда возвращается к тому, что уже пережил. Нужно много тренироваться, чтобы сохранять воспоминания о грядущем, а у Гарриет такой тренировки не было. Со временем ее воспоминания прошлого восстановятся, и она будет такой, как прежде, а память о будущем уйдет в подсознание.

— Полностью? — спросил Дамблдор.

— Она может сохранить немного обрывков информации, но они будут похожи на фрагменты снов. Как дежавю, знаете. Они будут проясняться только тогда, когда она уже переживет их, и то вряд ли.

Северусу хотелось бы знать, почему, если все это было правдой, мисс Поттер не только казалась вполне вменяемой, когда впервые проснулась, но еще и уверенной в вещах, которые еще не произошли (если, конечно, она не научилась без его ведома призывать патронуса). Но он не желал требовать объяснений, так как это означало бы рассказать остальным о том, что произошло той ночью. Он был вполне уверен, что ничего не сделал, чтобы она стала такой — как выразилась миссис Патил, это был типичный случай нарушения временно́й линии, — но разговор вышел бы неловкий. Более того, что-то в этом событии казалось слишком личным. Он не хотел, чтобы его обсуждали между собой школьная медсестра, назойливый псевдодобряк и гадалка.

А Помфри еще и захочет узнать, почему он не позвал ее сразу же. Этого он тоже объяснять не хотел — отчасти потому, что не мог.

Вот бы у меня была такая. Тогда я могла бы видеть ее всегда, когда захочется.

— Что нам теперь делать? — спросил Дамблдор. — Вы ведь сталкивались с подобным раньше, миссис Патил, может быть, что-то предложите?

— В таких случаях лучше всего позволить разуму восстановиться самостоятельно. Ей не нужна никакая магическая помощь. Жизненно важно дать ей разобраться с этим самой. Если захотите, я могла бы остаться поблизости, чтобы помочь ей. Я сама была в подобной ситуации, хоть и давно. Многие из моих коллег время от времени в ней оказываются.

— Мы будем вам очень обязаны, — сказал Дамблдор.

— Ерунда. Невыносимо смотреть, как страдает бедный ребенок, особенно когда у тебя есть свои дочери. — Тут взгляд миссис Патил стал жестким: — Эта ваша преподавательница прорицаний, директор… Не хотелось бы поучать вас, как управлять собственной школой, но я хотела бы с вами о ней поговорить.

— Извольте, — Дамблдор лишь на миг показался удивленным. — Мы можем обсудить это в моем кабинете.

Северус мысленно выругался. Все, что подвергало сомнению Трелони, было дорого его сердцу. Но Дамблдор утащил миссис Патил прочь до того, как та успела выразить хоть что-то негативное.

Помфри взмахом палочки убрала со стола.

— Вы не спросили, закончил ли я, — сказал Северус.

— Ты ни к чему не притронулся, — ответила Помфри. — Все остыло, пока ты тут сидел и накручивал себя. Если захочешь чего-нибудь, пока директор не видит, что ты тоже ешь и пьешь, как все нормальные люди, можешь кликнуть домовиков, сам знаешь.

Она торопливо ушла. Северус вернулся в свою комнату — размышлять и мысленно поносить всех, кто придет на ум. В итоге он уселся в свое кресло у окна, за неимением сигарет грызя ноготь большого пальца и глядя на бьющий в стекло ледяной дождь.

Каково это — все забыть? Забудешь ли ты ненависть, если не помнишь ее причин? А если вспомнишь о них, не вернется ли она всепоглощающей волной, сильнее, чем прежде? Или она так и остается плавать в тебе, неприкаянная, потому что срослась с твоей душой?

Он сомневался, что в душе мисс Поттер жила ненависть подобного рода, но горе, предательство, утрата, безразличие… все это было ей известно. Он надеялся (пусть и слабо), что вспоминать, пусть даже таким естественным образом, не будет все равно что пережить это заново. Некоторые откровения лучше бы переживать единожды, а ей и так приходилось выносить их снова и снова.

* * *

Возвращение памяти будет… должно было стать долгим и трудным процессом.

Когда Гермиона впервые узнала, что Гарриет очнулась, она чуть не придушила букет Невилла. Рон, который вместе с ней пришел к лазарету в слабой надежде, что ему удастся просочиться внутрь, издал радостный вопль, заставивший Помфри резко на них шикнуть.

А потом все их надежды разбились.

Профессор Дамблдор объяснил им состояние Гарриет, но не позволил ее навестить. По мнению миссис Патил, Гарриет надо было медленно встречаться с напоминаниями о ее жизни, и первыми должны были быть те вещи и чувства, которые имели на нее наименьшее влияние. Так что значимость Гермионы и Рона не давали им приблизиться к Гарриет.

— Мне жаль, — сказал Дамблдор с такой же ласковой серьезностью, как у миссис Патил. — Со временем она вас вспомнит. Молю вас о терпении.

Гермионе осталось только передать цветы. В этот раз ей нельзя было появляться с ними вместе.

Настроение в гостиной до конца дня было переменчивым. Поначалу все были в восторге, как и Рон с Гермионой; затем так же подавлены; затем стали заметны просветы надежды, перемежающиеся с областями мрачных предчувствий. Гермиона зарылась пальцами в волосы и закрыла ладонями уши, чтобы скрыться от пронзительного голоса Ромильды Вейн, которая рассказывала о своей потерявшей память тете, прожившей остаток жизни, воображая, будто она ослица по имени Дейзи.

— Как по мне, это сплошной бред, — заявил Рон, смял четвертый черновик своего эссе по гербологии и швырнул его в мусорную корзину (промахнувшись как минимум на фут).

— Знаю, но все равно тяжело слушать, — пробормотала Гермиона.

— Э? — Рон моргнул, а потом, похоже, впервые услышал, что говорила Ромильда. — А… да я не про этот бред. Я про то, что нам нельзя видеть Гарриет. Мы же, блин, ее лучшие друзья.

— Миссис Патил думает, что это ей повредит, — сказала Гермиона. Ее собственное эссе было всего четырнадцать дюймов длиной — строго сколько было задано. Как она ни пыталась, больше написать не вышло. — Я уже достаточно навредила Гарриет в этом году.

— И это тоже бред. Там был несчастный случай, — резко возразил Рон. — Ты, может, жизнь ей спасла, знаешь ли. Может, сейчас ей так себе, но кто знает, что случилось бы, если бы тебя там не было? Это заклинание вообще могло ее убить.

Гермиона была отчаянно благодарна ему за эти слова, но было противно искать утешения в банальностях. Прошло больше недели с ночи того заклинания-катастрофы, и вина по-прежнему гнездилась у нее в сердце, ядовитая, как в первый день.

— Не должно было…

— Ну так оно и того, что сделало, не должно было. Смотри. Ты не можешь себя гнобить за то, что могло случиться, потому что не знаешь, лучше было бы или хуже. В этом ведь вся беда со всей этой ерундой про хроновороты и прорицания, да? В том, какие дикие вещи случаются, если напортачить со временем?

Гермиона чуть не утратила дар речи — Рон, и вдруг говорит такое! — но, к счастью, прежде чем она успела брякнуть какую-нибудь глупость и снова отвадить его от себя (в сотый раз за год), он продолжил:

— Ты просто пыталась помочь. Гарриет первая тебе скажет то же самое. Вот увидишь, — мрачно добавил он, — как только нам разрешат с ней встретиться, — и тут же оживился: — Кстати, можно же взять мантию-невидимку…

— Нет, — Гермиона постаралась говорить помягче. — Я не хочу подвергать ее опасности. Миссис Патил знает, что делает. Она уже сталкивалась с этим раньше.

— Ладно, ладно. Сижу, не рыпаюсь. Честно, самое дурацкое в этой истории — то, что ты перемещалась во времени, чтобы ходить на уроки. Этого она не спустит, спорю на что угодно.

* * *

— Любопытно, — сказал Дамблдор, заглянув в свиток, который откопировал Северус. — Весьма любопытно.

— Благодарю за ценное наблюдение. Сам бы ни за что не додумался.

Дамблдор только улыбнулся. Северус был совсем не в настроении для его улыбок.

— Уверен, ты никогда не сказал бы такой безвкусицы, дорогой мой мальчик.

— И? — Северус как можно плотнее сложил руки на груди. — Что думаете?

— Думаю, что ты молодец. Это замечательное прозрение.

— Я не просил оценки моей эффективности, — отрезал Северус, так сжав пальцы, что заныли суставы. — Я хочу знать, считаете ли вы эти данные верными.

— Из этого неприятного события, — Дамблдор всмотрелся в свиток пергамента, — мы, как минимум, узнали, что уверенным можно быть только в прошлом. Будущее скрыто, и порой это к лучшему.

— И это совершенно нам ни к чему!

— Но это часть проблемы прорицаний, — свиток исчез в широком рукаве Дамблдора, как Северус и предвидел (потому он и оставил себе второй экземпляр). — У меня было немало весьма любопытных бесед с миссис Патил. Как жаль, что у нее уже есть работа…

— Так или иначе, — продолжил он, наверное, ощутив, что еще один шутливый комментарий, и Северус перестанет стискивать мертвой хваткой собственные руки и сомкнет их на шее Дамблдора, — даже когда будущее точно предсказано, мы не знаем, что именно оно означает, пока оно не произойдет.

У Северуса все внутри перевернулось. «Тебе это известно», — не договорил Дамблдор, но ему и незачем было это озвучивать. Северус знал об этом лучше прочих. Этот факт оборвал не одну жизнь.

— Я думаю, не следует отпускать ее на кубок мира по квиддичу, — сказал он.

Дамблдор моргнул.

— Мой дорогой мальчик, мы вряд ли сможем это предотвратить…

— Раз смогли послать ее жить с Петунией, сможете удержать и от одной проклятой игры в квиддич, где к тому же произойдет встреча Пожирателей смерти!

— Она там не пострадает, — заявил Дамблдор, таким неуместно умиротворяющим тоном, такими возмутительно неподходящими словами, что Северус даже не знал, с чего тут начать.

— Не в этом дело!

— Северус, ты не можешь держать Гарриет взаперти в комнате, где никто до нее не доберется, — немного помедлил и добавил: — Никто не сможет, — но Северусу померещилось в этом молчании нечто многозначительное. — Она должна быть свободна, чтобы жить своей жизнью…

— Эта свобода жить своей жизнью ее едва не убила! — Северус казалось, что его собственные пальцы, похоже, перекрыли ток крови к рукам. — Даже не будь в деле замешаны слуги Темного Лорда — Мерлин и Салазар, посмотрите только, что с ней стало от простого гадального заклинания!

— Да, — задумчиво отозвался Дамблдор. — Но тебе известно, что, в основном, Гарриет способна выходить почти без потерь из смертельно опасных ситуаций.

— Одного раза было довольно!

— Северус, от тебя стекла дрожат. Впечатляет, если учесть, что Помфри, как мне кажется, не сняла подавляющие чары. — Не успел Северус ответить какой-нибудь грубостью, как Дамблдор проложил: — Хорошо, что ты о ней беспокоишься. Меня очень трогает, что ты так предан своему долгу перед Лили.

Северус испытал такое бешенство и такое унижение, что не смог ничего ответить, даже выругаться.

— Но Гарриет растет, ее нельзя ограничивать. В скором времени, — Дамблдор почти грустно взглянул на свиток, — ей придется многое преодолеть, и мы не всегда сможем оказаться рядом, чтобы прийти на помощь. Она должна научиться справляться сама.

Северус мог бы привести тысячу аргументов против. Что толку ее отталкивать, намеренно удерживаться от помощи… Она уже немало преодолела… Зачем начинать так рано, слишком рано… И, самое главное, она и так знала, что такое справляться самой. Когда с детства учишься полагаться только на себя, очень хочется, чтобы был кто-то, кто за тебя заступится, даже если знаешь в глубине души, что всегда будешь один, потому что в итоге все остаются в одиночестве.

Говорить все это Дамблдору было незачем. Всю свою злобу до последней капли он уже потратил в прошлом году, когда убедил директора изменить планы на то лето. Северус сам не знал, почему преуспел. Невозможно заставить Дамблдора сделать то, чего тот не одобряет.

И Северус помнил тот короткий разговор в конце прошлого лета, когда Дамблдор хмурился на их игру в скрэббл и аккуратно подталкивал Люпина к ней, а его самого — от нее. Нет, в этот раз Дамблдор не отступит.

В этом случае ему придется действовать своими способами.

* * *

Они сказали, что ее зовут Гарриет. Она вроде как поверила им. Она пыталась отзываться, когда ее так звали, но иногда забывала.

Ночью, в одиночестве, она повторит это имя про себя, глядя в зеркало над раковиной. Она посмотрит себе в глаза и подумает: «Это я», — и скажет: «Меня зовут Гарриет», — и станет ждать, когда почувствует, что это правда.

Она все ждала и ждала.

Люди присылали ей цветы. Больше всех ей понравились синие со светящимися сердцевинками, которые очень красиво звенели. Анаита показывала ей открытку за открыткой, все без подписей, но все адресованные Гарриет. Надеюсь, ты скоро поправишься. С любовью. Скучаем по тебе, летая кругами на тренировках. Прости, пожалуйста.

— Они от твоих друзей, — сказала Анаита.

Она проводила время за разговорами с Анаитой, чье лицо с первых дней было закрыто мягким на вид белым шарфом. Когда она его наконец сняла, волна воспоминаний хлынула ей в голову — Гарриет в голову — так много сразу, что стало больно, и она зажмурилась. Это, правда, не помогло: она же все это видела в своей несчастной голове.

— Расскажи о чем-нибудь из того, что ты увидела, — сказал спокойный голос Анаиты. Она всегда так делала, когда такое происходило.

— Солнце, — она охнула, ухватившись за первый прояснившийся образ, как ее учили. — Луна… Оранжевое и синее…

— Это одеяло?

— Да! — одеяло на кровати в круглой комнате с красными занавесками… — Моя спальня? — Гриффиндор. Девочки. Длинные темные волосы, говорят о заклинаниях, сирень, нет, лаванда…

— Дыши ровнее, — сказала миссис Патил. — Что ты видишь?

— Парвати, — вихрь съежился, словно торнадо превратилось в воду, кружащуюся в сливе, и она расслабилась. Она не открыла глаза, а смотрела воспоминания, разворачивающиеся перед ее сознанием. — Вы же мама Парвати?

— Да. Отлично, Гарриет.

— Тут кто-то еще, — она раз за разом возвращалась к книге, книге, над которой задумалась Парвати, чье лицо горело от возбуждения. — Что-то… про книгу… не могу вспомнить, — но это что-то давило на голову, словно прижатые к вискам костяшки — что-то важное. — Парвати и книга, и это связано со мной…

— О чем эта книга?

— Я не знаю… Ничего не могу прочесть, книга всегда перед ней.

— Как она выглядит?

— Она большая, тяжелая, сделанная из кожи… На корешке золотые буквы. Я… она мне, кажется, не очень интересна… Как будто мне все равно, что в ней, но мне важно, что она все время ее читает…

— Что ж, можем пока с этим закончить, — сказала Анаита. — Все прояснится, когда ты вспомнишь остальное.

— Но я уже хочу вспомнить, — ответила она огорченно. — Это, кажется, важно.

— Со временем вспомнишь. Пока лучше себя не принуждать. Сделаем перерыв, и ты поешь.

Она вздохнула и открыла глаза. Воспоминания гудели на заднем фоне, пытаясь ее охватить. Для нее не было настоящих перерывов. Она каждый миг вспоминала что-нибудь новое — ну, или просто чувствовала, что вспоминает.

Второе бывало чаще.

На обед был припущенный лосось с белым рисом, что почему-то заставило ее подумать слова лето и серый, туманный, вздрогнуть и представить, что она в темном сыром месте с кем-то, кого она не видит, чьего имени она не знает. Она чувствовала, что должна его знать.

— Хочешь принять сегодня посетителя? — спросила Анаита, и она чуть не подавилась рыбой, торопливо выдохнув:

— Да!

У нее еще не бывало посетителей, потому что новые люди слишком выбивали ее из колеи, но сейчас она была готова встретить кого-нибудь нового — кого угодно. Жизнь в ее комнатке было однообразна. Распорядок дня не менялся. Утром мадам Помфри (она теперь вспомнила: медиведьма, всегда лечит и брюзжит) заходила с осмотром, а потом она завтракала в одиночестве. После этого приходила Анаита. Они начинали с короткой прогулки по коридору рядом с Больничным крылом, каждый день заходя чуть дальше, пока все были на уроках. Они не говорили, просто гуляли. От этого мир казался тихим и пустым, как и ее знание о собственной жизни.

Затем они возвращались в свою комнату и пили цветочный чай, а Анаита тем временем показывала ей рисунки и спрашивала, что она из-за них вспоминает, пока не наступало время обеда.

После обеда ее всегда погружали в медитацию, и целый час она старалась ни о чем не думать. Когда им впервые это удалось, она была благодарна: в голове у нее вечно было столько обрывков и вопросов. От медитации голова пустела. Это была приятная пустота.

Затем Анаита до ужина читала ей разные книги и ее тоже заставляла читать, а после ужина снова была медитация, а потом она ложилась спать.

Затем день начинался снова.

Ей сказали, что в конце концов она все вспомнит и все будет нормально. Она не представляла, как это. Казалось, что она такой была всегда. Так много надо было узнать заново.

* * *

Минерва очень быстро ответила на отправленное ей письмо.

Дорогой Северус,

должна признать, что твой ответ застиг меня врасплох — не тем, что тебе понадобилось два дня, чтобы прислать его, а тем, что ты вообще ответил. Но это не означает, что я не рада. Я изумлена, но рада.

Твой отказ принимать посетителей совсем не удивителен, хотя я и считаю, что глупо в буквальном смысле запираться в башне. Думаю, ты не хочешь никого видеть, Северус. Это твоя прерогатива, но давай не будем притворяться, будто в твоем состоянии есть иные причины для такой изоляции, кроме брюзгливой мизантропии. В твоем возрасте это прискорбно.

Я не стану злить и оскорблять тебя банальностями, Северус. Я с волнением слежу за лунным календарем. Мы все следим.

Ответа, в котором ты высмеешь мои тревоги, жду завтра к утру. Не разочаруй меня.

МГ

* * *

Посуда всегда исчезала, когда они заканчивали есть. Каждый раз, когда это происходило, ее мозг не мог определить, странно это или нормально.

— Куда пропадает посуда? — спросила она, когда очистился стол.

— На кухню, — Анаита чуть улыбнулась и подала ей сложенный лист бумаги. — Тут имя того, кто к тебе придет. Я тебя оставлю — вспомни, что сможешь. Мы еще увидимся вечером.

Затем Анаита сделала кое-что, чего никогда не делала раньше: она поцеловала ее в щеку и погладила по голове. Потом ушла.

Странное чувство поднялось в ней от этой нежности, какое-то грустное и… одинокое. Почему?

Стряхнув его, она развернула бумажку. Написанное в ней имя полыхнуло в голове, словно лесной пожар — ошеломительно и болезненно. Чтобы его одолеть, она, как учила Анаита, стала сосредоточенно смотреть в окно и ровно дышать. Сейчас, однако, было не так плохо, как в тот раз, когда она увидела Помфри. Это потому, что тут только имя, или потому, что ей становится лучше?

К тому времени, как буря у нее в голове унялась, в дверь тихо постучали.

— Войдите, — сказала она. Гарриет, Гарриет, помни, что ты — Гарриет, они огорчатся, если забудешь.

Дверь щелкнула, открываясь, и заглянула посетительница.

— Привет, Астерия, — сказала она — Гарриет.

Астерия толкнула дверь, опустив голову так, что волосы скрыли лицо, но она робко улыбалась. Теперь, когда Гарриет ее увидела, налетело еще больше воспоминаний, заполняя оставленные раньше пустоты. Мальчики, домовые эльфы, Хэллоуин, подземелья…

И вот опять — чувство, что не хватает чего-то важного. Но она никак не могла уцепить, чего именно.

Моргнув, она посмотрела на Астерию. Та мялась в дверях, с несчастным видом прижимая к груди кожаную папку.

— Все нормально, — быстро сказала Гарриет. Ей страшно, она волнуется, она робкая, она не разговаривает…

— Я не… не заставила тебя вспомнить слишком много? — встревоженно спросила Астерия. У нее был высокий приятный голос, который Гарриет точно никогда не слышала раньше.

Ее мысли растерянно наткнулись друг на друга.

— Мне сказали, так может быть, — лицо Астерии вытянулось.

— Все хорошо, — Гарриет потерла лоб. — Я просто… извини, я, кажется, тебя смущаю. Мне казалось, ты не разговариваешь.

— Ой! — Астерия покраснела. — Я… не говорила раньше, — сказала она тише.

— О, — Гарриет стало легче от того, что она не ошиблась. — Эм. Не хочешь зайти?

Астерия, кажется, только тут поняла, что встала в дверях. Снова покраснев, она обернулась и очень аккуратно закрыла за собой дверь, словно боялась произвести много шума.

— Присядешь? — предложила Гарриет.

Астерия нерешительно кивнула. Она крайне осторожно уселась в потрепанное старое кресло — единственное кресло для всех посетителей Гарриет (всех двоих, теперь троих) и еще осторожнее пристроила на коленях свою папку.

Гарриет не знала, что сказать или сделать. Разумеется, такая боязливость ненормальна, да? Она посмотрела на Астерию, пытаясь извлечь воспоминания из образовавшегося в голове клубка. Она была симпатичной, как и Анаита. Они совсем не были похожи — для начала, Анаита была темной, Астерия — светлой; но у них были красивые лица, и что-то в них обеих казалось… добрым и почти мрачным.

— Это ужасно больно? — спросила Астерия. Ее пальцы сжали края папки.

— Что больно?

— Когда ты вспоминаешь слишком много сразу, это причиняет боль... так мне сказал… сказали. Мне разрешили тебя увидеть, потому что тебе меньше придется вспоминать обо мне, чем о твоих друзьях.

— По-моему, это грубо — такое говорить, — нахмурилась Гарриет.

Астерия потрясла головой, но промолчала.

— Это больно, — признала Гарриет. — Но я предпочитаю вспоминать. Лучше вспомнить все, что получится. Если честно, бесит, как они со мной нянчатся, — тут она тоже нахмурилась. Не прозвучало ли это неблагодарно? Чтобы загладить свои слова, она добавила: — Анаита жутко добрая.

— Ты очень храбрая, — тихо произнесла Астерия, опустив взгляд себе на колени. — Вот почему ты это чувствуешь.

Гарриет ощутила, как что-то охватило ее, словно прилив… комната потемнела по краям, свет исказился и замигал… это было сильнее, чем воздействие любого воспоминания из тех, что у нее были прежде — очень сильное…

— Я принесла тебе кое-что! — вдруг воскликнула Астерия, и звук ее голоса выдернул Гарриет в настоящее.

— Э? — Гарриет потрясла головой: все вокруг пришло в норму.

— Вот, — Астерия теребила папку у себя на коленях. — Я… сама это сделала.

Она вынула кусочек бумаги, закрашенной — это же краска, да? — темно-синим, с белыми искрами. Гарриет прищурилась.

— Что это?

— Деталь паззла, — она достала еще кусочек, тоже темно-синий, и другой — темно-зеленый с голубым, и еще один, грифельно-серый. — Это картина. Тебе на стену. Я… я начала ее до того, как это случилось, но миссис Патил сказала, что будет лучше, если мы попытаемся ее собрать вместе. Ты… ты хочешь?..

— Определенно, — Гарриет взглянула на темно-синий кусочек и повертела его, пытаясь разобрать, что на нем изображено. Смогла бы она понять, будь она в норме?

— Это кое-что, чего ты никогда не видела раньше, — сказала Астерия. — В жизни. Только на картинках. Но ты очень хотела это увидеть.

Гарриет пожалела, что не помнит.

Астерия взяла кусочек голубой бумаги и встала с кресла. Встав на цыпочки — она была довольно высокой, выше Гарриет — она прикрепила его на стену как можно выше.

— Этот кусочек снизу, — сказала она через плечо.

Деталь за деталью они собрали картину. Гарриет выбирала темно-синие, очерчивая нижний край, Астерия — голубые, с верхней части. Слева шли зеленые и серые кусочки.

С каждой новой частью, глядя, как Астерия берет их и крепит на стену, Гарриет ощущала, как нечто возвращается и задерживается в голове, посреди гулкой неизвестности.

Когда они закончили, то отступили назад, пока не оказались у противоположной стены, чтобы можно было рассмотреть как положено, все сразу.

— Это море, — сказала Гарриет. Не было ни потока воспоминаний, ни ошеломительного беспорядка в мыслях. Знание пришло к ней мягко, словно вздох, как будто сказало: «Да, правильно».

Темно-синее море тянулось вдоль каменистого пляжа и стелилось до горизонта, где сливалось с ярким небом. Квадратный домик устроился на полоске яркой зеленой травы, испещренной полевыми цветами, а из земли росло старое изогнутое дерево.

— Красиво, — сказала она. — В смысле, картина красивая. Ты гений.

— Больше я ничем не могу, — проговорила Астерия тихо, как и прежде. Она опустила голову — соломенные волосы заслонили лицо, и Гарриет не видела его выражения. — Я бы лучше… лучше была храброй, как ты.

Гарриет немного помолчала. Мысли текли сквозь нее, как море на картине Астерии.

— Я тебе помогла, да? — спросила она медленно.

— Да, — ответила Астерия еще тише.

— А теперь ты мне помогаешь. Вот этим, чем можешь.

Астерия молчала довольно долго. Затем подняла голову и указала на картину палочкой.

— Вивидо, — сказала она четко и решительно.

Что-то вроде дрожи прошло по картине от центра к краям. Вода шевельнулась и пошла волнами, дерево на зелени согнулось под ветром, даже занавески на окнах квадратного домика затрепетали, и закачались головки цветов в волнующейся траве.

— Это мой дом, — сказала Астерия. — Здесь я выросла. Я ужасно по нему скучаю — по моей матери, по сестрам… Лето в это Рождество вышла замуж, и она обещала, что мы все побываем на свадьбе. Но этого не случилось, и я не знаю, когда увижу ее снова…

И Гарриет слушала, как Астерия все говорит и говорит, целую вечность, почти уверенная, что они никогда этого не делали прежде.