Бесконечная дорога (джен)

Астерия ушла, и Гарриет задумалась. Она сидела на постели и под шелест ледяного дождя по окну смотрела, как волнуется на ее картине море.

«Там должны кричать птицы, — подумала она. — Чайки. А океан должен шуметь — тихонько, словно дышит».

Откуда она это знает, если никогда не видела моря?

Анаита вернулась вскоре после ухода Астерии, а может, и не вскоре. Гарриет не знала. Шум дождя и движение картины завораживали.

— Как себя чувствуешь? — спросила Анаита. Она обернула плечи мягким на вид шарфом: было очень холодно, несмотря на зажженный огонь.

— Хорошо, — сказала она, хотя на самом деле чувствовала себя… задумчиво, наверное. Когда Астерия говорила о себе, это заставило вспоминать собственную жизнь — не болезненно или внезапно, шокирующим потоком образов, как обычно. Воспоминания как будто вселялись постепенно. Словно следишь уголком глаза за взлетающими птицами.

Но то, что она вспомнила…

— Твоя подруга тебе помогла? — спросила Анаита. Гарриет кивнула. — Это ее рисунок?

— Да. Она рисует и все такое. Она нарисовала мне открытку в прошлом семестре, когда я попала в больницу из-за… — она нахмурилась. — Чего-то.

— Она очень талантлива.

— Это ее дом. Она мне все о нем рассказала, — пока Астерия говорила о своем доме, матери, о сестрах, Гарриет думала о чулане под лестницей. От этого охватывало темное холодное чувство, словно леденящая пустота в сердце. Она не могла избавиться от подозрения, что это чувство было там всю ее жизнь.

Чем бы оно ни было, ей оно очень не понравилось.

— Какой у вас дом? — спросила она Анаиту, и та, кажется, удивилась.

— Мой дом?

— Вы замужем?

— Вдова, — просто ответила Анаита.

— Ой, простите…

Но Анаита только покачала головой, словно говоря: все нормально. Гарриет не поняла, как это может быть «нормально».

— У вас есть дети, кроме Парвати?

— У меня есть еще дочь, близнец Парвати…

— Падма, — теперь стало понятно, почему она представляла Парвати в двух совсем разных видах — иногда в синем, иногда в красном, отчего возникало ощущение, что есть там Что-то Еще: это казалось бессмыслицей, потому что об Анаите она такого не думала, даже когда та носила разные цвета.

— Да. Больше детей у меня нет.

— У вас есть другие родственники?

— Мои родители все еще живы… мать временами даже чересчур, — но сказано это было с улыбкой.

Гарриет в ответ не улыбнулась. Когда Анаита это сказала, у нее возникло своеобразное чувство, что ее собственные родители… мертвы. Только… даже больше того… как будто они не просто мертвы, а что-то хуже.

Что может быть хуже смерти?

— Какая у вас мама? — сказала она, прогоняя эти мысли. Пытаясь прогнать.

— Она очень умная, выносливая, волевая… Все ее боятся. Она целитель, специализируется на женском здоровье. Женщины всего мира ездят к ней консультироваться. Она совершенно не одобряет мой выбор профессии, — Анаита говорила сухо, но все еще слегка улыбалась.

Гарриет не могла представить, как можно не одобрять Анаиту.

— Почему?

— Практически все считают предсказания чушью. Хотелось бы мне сказать, что не было того множества дураков, обеспечивших нам такую репутацию, но увы. У моей матери есть несколько коллег, которым я бы не доверила здоровье даже морской губки, но они, по крайней мере, выглядят вменяемыми. Мои же коллеги имеют привычку рядиться в слишком яркие перья.

Гарриет почему-то вообразила женщину в блестках, бахроме и слишком больших очках, отчего та была похожа на человека-стрекозу.

— Почему это чушь?

— Потому что связано с вероятностями, как мне думается, — Анаита улыбнулась шире: — И из-за дураков в перьях.

— Почему вы тогда захотели этим заняться?

Анаита, похоже, всерьез над этим задумалась.

— Меня всегда что-то в этом восхищало… Мысль о том, что на нашу жизнь влияет движение звезд и планет. Однако когда я углубилась в прорицания, то поняла, что на самом деле они о другом. Но я довольна своим выбором. Каждый день я оглядываюсь в прошлое, но сожалений нет.

Анаита говорила таким умиротворенным тоном, что Гарриет почти ей позавидовала. Или, может быть, зависть — неправильное слово. А может быть, нет… Все ее знание о мире было таким неустойчивым.

Но было у нее впечатление, что многое о себе ей вспоминать не понравится.

* * *

В ночь, когда луна достигла половины, факультет Слизерин получил письмо от своего декана.

Люди в большинстве своем одиноки.

Это один из первых уроков, который усваивают слизеринцы. Мы понимаем его инстинктивно. Это один из коренных принципов человеческой природы, хотя большая часть человечества притворяется в обратном. От нашего понимания им неуютно. Из-за своего лицемерия они предпочитают думать, что лучше нас.

Мы всегда были отделены от остальной школы — не только по собственному желанию, но и по желанию остальных. Большинство из них не понимает, что нами движет, а те, кто понимают, насколько это возможно для людей посторонних, презирают нас.

Они нам ни к чему. Сплотившись против нас, они нас только закалят.

Вы — Слизерин. Мы выстояли сами по себе тысячу лет, вопреки попыткам остальных нас разобщить, изгнать из школы, искоренить в нас преданность нашим традициям. Хогвартсу известно то, что неведомо его обитателям: без нас школа рухнет. Мы важны. Если позволите убедить себя в обратном, предадите нас всех. Сомнения для слабых духом.

Вы — Слизерин, потому что вы сильны, выносливы и хитры; потому что вы обращаете лицемерие и слабость мира к своей выгоде; потому что вы не позволяете отчаянию и сомнению загнать вас в угол; потому что вы приспосабливаетесь, становясь еще мудрее, сильнее, хитрее, искуснее с каждым препятствием, с каждым несправедливым поворотом жизни.

Другие факультеты бросили вам вызов.

Чем вы ответите?

Профессор С. Снейп.

* * *

Навестив, наконец, Северуса и отправив-таки письмо Сириусу, Ремус взялся за следующее невыполнимое дело: охрану слизеринцев.

Так как он избегал учительской и ел один, практически запираясь в своих комнатах, когда не было уроков, не заметил нарастающее безумие, исподволь разгоревшееся в замке. Теперь же глаза его были открыты, и Ремус заметил нечто весьма… любопытное — по своему значению, а не само по себе.

Когда он только вернулся, то с изумлением обнаружил, что ненависть к Слизерину, которую он помнил по школе, в значительной мере утихла. Это был приятный сюрприз: Хогвартс развивался, и, хотя Слизерин продолжали кое-где ассоциировать со Злом — слово, которое вообще не должно применяться к детям — но в меньшей степени.

Но затем он осознал, что на деле ничего не изменилось: просто Снейп лучше контролировал ситуацию.

Слагхорн не отдавал предпочтений по факультетам. Пусть и декан Слизерина, он ценил многообещающих и влиятельных учеников со всех факультетов, и его частичная слепота позволяла ему замечать только общественное положение учеников. Он не был жесток или бессердечен, просто его внимание привлекало иное. Снейп же был нацелен на то, чтобы защитить свой факультет и покарать все остальные. В прошлом августе он поговорил об этом явлении с Минервой.

Но с исчезновением Снейпа Ремус заметил учащение инцидентов, которые были типичными двадцать лет, а не дней, назад. Отсутствием Снейпа наслаждались не только три остальных факультета, но и сами слизеринцы. Проходя мимо дымящихся останков гобелена, он услышал, как Минерва говорит Поппи: «Просто свалка», — там состоялся затяжной матч по швырянию огнем, в результате которого два слизеринца и трое с Рейвенкло попали в больницу, отращивать заново волосы и брови.

Ремус подумывал сказать Снейпу, что остальные учителя все-таки оценили его драконовский подход к внутрифакультетской дисциплине, но отношения между ними были слишком напряженными для юмора. Снейп мог бы решить, что его критикуют или высмеивают.

Он не раз задумывался, почему из всех людей (и оборотней) именно его Снейп выбрал для этого дела, и решил, что имели место сразу несколько наложившихся мотивов: поднять мораль факультета, забрать услугой долг, отомстить Ремусу через своих учеников… Ремус не сомневался, что Снейп сказал своему факультету осложнить ему работу по их защите настолько, насколько позволит фантазия.

Для него это была первая забавная мысль за очень долгое время. Он был рад отвлечься.

Ремус имел более чем достаточно свидетельств того, что антислизеринские предубеждения существуют, как в Хогвартсе, так и за его пределами; но он также знал, что слизеринцы отнюдь не скрывают своей преданности друг другу. Неважно, была ли их изоляция внутренним решением или вызвана отторжением извне, факт оставался фактом: по отношению к остальной школе они как общность были как игла под ноготь. И хотя по отдельности слизеринцы бывали вполне приятны в общении, в группе они становились недоверчивы, враждебны и двуличны.

Однако тот же инстинкт, который заставлял его испытывать неловкость и стыд каждый раз, когда Джеймс и Сириус нападали на Снейпа, сейчас не давал ему-взрослому отвернуться от происходящего: то, что кто-то неприятно себя ведет, еще не повод на него нападать, и уж тем более не оправдывает сговор против него.

В подземельях трудно было ориентироваться, не узнав их заранее, но верхний уровень (где были класс Снейпа, его кабинет и кладовая) был легко доступен. К тому времени, как Ремус вплотную занялся расследованием, слизеринцы уже перешли на альтернативные маршруты из подземелий и обратно — секретных путей использовалось больше, чем было на карте Мародеров. В первый же раз, когда Ремус отправился в подземелья — на следующий день после того, как Снейп дал ему задание, — группа слизеринцев-пятикурсников вынырнула из потайной двери и напала на группу пятикурсников-гриффиндорцев, которые устроили засаду у главной лестницы. Обычно сумеречный коридор осветился, как большая дорога, и шума тоже стало намного больше — включая немалое количество изобретательной ругани и все более нелепых заклинаний.

В каком-то плане это и впрямь было довольно смешно. С другой стороны, напоминало о грустном.

Ступив за угол, он вскинул Протего, отразив молнию бело-голубого света, которая, насколько он помнил, отращивала все волосы так, словно прошло десять лет.

— Фините инкантатем, — произнес он, и все огни заклинаний угасли, снова оставив коридор неожиданно темным, так что у всех в глазах зароились точки.

— Так, я вполне уверен, что не задавал на дом спарринг, — сказал он мягко, тем временем как все мальчики пытались рассмотреть чужака (то есть его).

— Мы просто… — начал один из гриффиндорцев, но не придумал, как продолжить, и беспомощно оглянулся на друзей.

Слизеринцы избрали тяжелое молчание. Они бы приняли вмешательство Снейпа, возможно, даже с радостью, но Ремус им явно был не к месту.

— Устроили дуэль в коридоре, — закончил Ремус оправдание гриффиндорца, — что, как вам известно, не разрешено.

Большая часть группы, как слизеринцы, так и гриффиндорцы, глядела с непокорством, хотя у одного из гриффиндорских мальчиков хватило совести принять смущенный вид. Ремус помнил его по урокам и знал, что тот похож на него самого: ему не нравится происходящее, но он не покинет друзей, пока те достаточно льстят и упрашивают.

— В общем-то, — продолжил он, глядя на гриффиндорцев, — вас не должно было быть в подземельях. Сейчас не идут уроки… а это для вас единственный повод тут находиться.

— Они тут есть, — пробормотал один из гриффиндорцев.

— Они тут живут, — сердито сказал Ремус. — Я не желаю ни видеть, ни слышать о том, что вы снова зашли сюда, если не направлялись при этом на зелья. И если я снова поймаю вас за дуэлью в коридоре, на себе узнаете, каков у меня характер. Теперь уходите.

Ему, вероятно, надо было снять баллы, но потом пришлось бы договариваться с остальными. Он знал, что произошло, но не имел доказательств и не мог действовать без них. В итоге обе группы обидятся на него еще больше, но это лучшее, что он мог сделать.

Гриффиндорцы уныло ушли, и слизеринцы повернули прочь без единого слова — за исключением одного, который стоял и, прищурившись, прожигал Ремуса взглядом.

— Я знаю, кто вы, понятно, — сказал он негромко. Его друзья задержались, оглядываясь через плечо и насторожив уши.

Ремус встретил взгляд мальчика. Следовало предполагать, что эссе Снейпа возымеет эффект, хотя он не знал, что тот попытался подвести к той же мысли не только третий курс.

— По знаку Зодиака? Да, рыбы, — все тем же мягким голосом отозвался он.

Мальчик упрямо поглядел в ответ, но через мгновение опустил глаза.

— Неважно, — пробормотал он, ссутулился и побрел за друзьями. Они ушли, задумчиво оглядываясь на Ремуса.

Что ж, могло быть намного хуже. Впрочем, редко встретишь кого-нибудь, чьи способности соответствовали бы уровню Снейпа — неважно, мальчишки или взрослого.

* * *

Северус, пачкая пальцы чернилами, сидел над книгами и письмами, когда до него донесся голос Дамблдора, рассыпающего любезности. Значит, пора.

Все отодвинув, он натянул мантию и вышел из комнаты, из карантинного отделения — в кабинет Помфри, пристроившийся в конце основной палаты.

— Добрый день, Северус, — сказал Дамблдор, отодвигая стул для миссис Патил. Помфри уже сидела за своим столом, частично скрытая целительскими журналами, заметками и старыми историями болезней. Последние две недели девяносто процентов материалов на ее столе были посвящены исцелению разума и магической амнезии.

Северус сел, ни с кем не здороваясь. Он редко говорил во время таких встреч. Помфри явно считала, что ему тут делать нечего, а миссис Патил так же явно не понимала, зачем он здесь. Если бы не разрешение Дамблдора, Северусу пришлось бы применять магические методы слежки, но Дамблдор по неведомым причинам разрешил ему участвовать в обсуждениях прогресса мисс Поттер.

Сегодня миссис Патил выглядела встревоженной.

Северус мысленно выругался. Она уже несколько дней не проявляла тревоги. Как только диагностировали проблему мисс Поттер и начали плановое лечение, она была осторожна, но неизменно оптимистична. Но теперь меж бровей у нее залегла складка, а лицо было рассеянным, словно она погрузилась в спор с собой.

— Миссис Патил, — проговорил, усевшись, Дамблдор таким тоном, словно открывал дискуссию.

— Я волнуюсь за нее, — сказала миссис Патил без вступления. — Думаю… думаю, директор, что Гарриет намеренно пытается не вспоминать.

— Ясно, — произнес Дамблдор нейтральным тоном.

«Неудивительно», — подумал Северус.

— Часто так бывает? — спросила Помфри, словно ей для понимания недостаточно было обстоятельств жизни мисс Поттер.

— Всегда есть вещи, которые мы хотели бы забыть, но… я не припомню, чтобы хоть раз работала с кем-нибудь, перенесшим такой травматический опыт, как Гарриет… и уж точно не ее возраста. А ее возраст тут очень важен.

Всякий раз, слушая миссис Патил, Северус удивлялся, как настолько рассудительный человек мог выбрать средством к существованию гадание по таро. Но миссис Патил, похоже, практиковала совсем иной вид прорицаний, чем Трелони. Возможно, другого объяснения тут и не требовалось.

— Иногда мы ловим себя на том, что задержались в неприятных воспоминаниях о прошлом, — тихо продолжила миссис Патил, — но в данный момент Гарриет не на чем задерживаться.

«А неприятности составляли большую часть ее ранней жизни», — подумал Северус. Все в этой комнате знали об этом.

Миссис Патил немного помолчала, но потом сказала — твердо, как человек, принявший решение, и будь что будет:

— Полагаю, пора вновь представить ее друзьям.

— Это ее не перегрузит? — Помфри села ровнее.

— Может быть, но я полагаю, что это необходимо для здоровья Гарриет. О чем бы они с Астерией ни поговорили, выглядит так, словно вернувшиеся воспоминания ее… — миссис Патил помедлила, но потом покачала головой и закончила: — Глубоко расстроили.

«А мисс Поттер пережила немало такого, от чего можно глубоко расстроиться».

— Если вы считаете, что так лучше… — сказал Дамблдор.

В маленьком стеклянном шаре на столе Помфри мелькнул огонек. Она тут же встала.

— Прошу меня извинить, — произнесла она, — кто-то пришел.

Она выскользнула из кабинета.

— Если считаете, что так лучше всего, — продолжил Дамблдор, обращаясь к миссис Патил, но тут Северуса отвлек ненавистный звук:

— Профессор Люпин, — прозвучал голос Помфри, — чего вы хотели?

— Добрый день, Поппи. Я, если можно, надеялся повидать Северуса.

Северус решил, что ему можно уйти. Мисс Поттер сопротивлялась воспоминаниям о том, как Петуния морила ее голодом и запирала в чулане; теперь ее воссоединят с занудой-Грейнджер и бабуином-Уизли, чтобы побыстрее перевести ее к более положительным воспоминаниям. Больше в этой комнате узнавать было нечего. Возможно, Люпин принес заказанное. Это почти окупит время, проведенное в его обществе.

Он вышел, не добавив ни слова. Встретившись взглядом с Люпином, он усмехнулся в знак того, чтобы тот шел следом в карантинную палату.

— Ну? — потребовал он, как только Люпин закрыл за ними дверь этой ненавистной комнатенки, которая до того ему надоела, что кошмары стали еще хуже. — Принес?

Люпин сунул руку в карман и вытащил пачку Бенсон энд Хеджес. Целлофан хрустнул на его ладони. От этого звука и от формы коробки у Северуса защипало во рту, как у собаки Павлова.

— По-моему, это очень незаконно, — сказал Люпин. — Контрабанда и тому подобное.

— Я в больнице, разумеется, это незаконно, — хотя у него все по самые пальцы ног ныло от желания сорвать целлофан и закурить вот прямо сейчас, было глупо рисковать, пока Помфри не спала. Он спрятал их в мантию, в карман, давным-давно зачарованный им заклинанием незримого расширения.

Подняв взгляд, он увидел, что Люпин созерцает книги, взятые из библиотеки — он не закрыл их как положено, уходя несколькими минутами раньше. Один из рисунков задержал внимание Северуса, вызвав в животе тошнотворное чувство: оборотень на пиках.

Выражение лица Люпина было невозможно прочесть… но не как всегда. Люпин, как правило, был профессионально непроницаем. Сейчас же понимание его эмоций затрудняла необъятность выраженного его лицом чувства.

— Твои слизеринцы все больше берут дело в свои руки, — мягко сказал Люпин и поднял взгляд от рисунка на Северуса, и тот вдруг ощутил чуть ли не благодарность, что Люпин не попытался никого из них утешить. — Они организовали в замке нечто вроде партизанской войны, нападая на группы предполагаемых атакующих.

— Я сказал им, что могу на них положиться, — Северус постарался, чтобы вызов в голосе прозвучал так же ясно, как удовлетворение.

— Настроение падает, — продолжил Люпин. — Думаю, все забыли, каково это было — пятнадцать, двадцать лет назад… Было время забыть, пока стояло затишье.

Но Северус вдруг обнаружил, что ему не хочется ворошить прошлое. Он получил свои контрабандные сигареты, а его слизеринцы (как они ему сообщали) сами заботились о себе, в свободное время понемногу огрызаясь в ответ. Больше ему ничего от Люпина не было нужно.

— Можешь идти, — сказал он.

Люпин кивнул, не удивившись. Он даже ничего не сказал, уходя.

Ему нечего было сказать.

Когда он ушел и затих щелчок закрывшейся двери, Северус вернулся к книгам. Художник сумел отобразить боль в диких глазах оборотня, которому пики отрывали конечности и подбирались к сердцу.

Уголок лунного календаря показался из-под книг. Он сам его нарисовал, хотя и напрасно. Люпин сказал, что он не почувствует приход полной луны — разве что психологически. Не обострялось обоняние и слух, не чувствовалось изменений: было только предчувствие, засевшее под кожей, словно осколок кости.

Он знал, что не сможет забыть — завтра полнолуние.

Он не винил мисс Поттер за нежелание помнить.

* * *

Ремус думал, что не уснет в ночь перед луной. Он пролежал в постели несколько часов, глядя в темноту, зная, что нет способа успокоить разум и уснуть. Но, вероятно, он себя недооценил, потому что закрыл глаза в кромешной тьме, а потом открыл — и все вокруг заливал предрассветный свет цвета тумана и ртути.

Что-то теплое и тяжелое лежало у него на ногах. Ничего теплого и тяжелого у него на ногах лежать не должно было. Он сонно приподнял голову, чтобы узнать, что это может быть.

В первую секунду он не понял. Потом чуть не свалился с матраса.

— БРОДЯГА! — взвыл он.

В один миг пес снова стал Сириусом. Волосы у него были все такие же спутанные и всклокоченные, из одежды — все те же грязные лохмотья из Азкабана; он выглядел изможденным… и совершенно не напуганным.

— Ну и дыхалка, Лунатик. Это в первый раз ты так заорал за, скажем, пятнадцать лет?

— А когда я тебе шею сворачивал, не припомнишь? — Ремус бросил в него подушкой. Та с неуместной комичностью отпрыгнула от грязной головы Сириуса. — Лучше бы тебе аппарировать нахер на Ибицу, пока я палочку не нашел…

— Ого, — фыркнул Сириус, — если б я так мог, я бы уже взял бы новое имя и перестал прятаться, потому что я бы разбогател. Успокойся, Лунатик.

— Если бы ты хотел, чтобы я успокоился, ты бы сюда не приходил! Мерлин и Богоматерь, Сириус, что ты творишь?

— Ты сказал, что Холли-берри заболела. Или что-то… не вполне понял, что происходит, но…

Ремус закрыл лицо ладонями и откинулся на спину на матрас. Он это предвидел, но одно дело предвидеть, что Сириус поведет себя, как мать всех безрассудных идиотов, а другое — проснуться и увидеть Бродягу, растянувшегося поперек его ног.

— Я бы сказал, что ты свихнулся в Азкабане, — проговорил он себе в ладони, — если бы ты всегда таким не был. Годрик и Христос.

— Это лезет твоя полукровность. Моя мама сказала бы, что это непристойно, так что я говорю — продолжай. Слушай, дементоры ушли…

— Точно, вполне безопасно быть разыскиваемым преступником, за которым гоняются высасывающие души чудовища, пока до них несколько миль…

— И Дамблдор знает, что я невиновен, и ты тоже…

— Повторяю…

— А что мне было делать, по-твоему? Валяться на пляже этой поганой Ибицы, посасывая коктейли?

— И еще постричься, — Ремус потер лицо. — Если ты не понимаешь, почему приходить сюда — безумие, я даже не представляю, в каком месте надо сверлить дыру в твоем цельнометаллическом черепе.

Сириус теребил в руках край одеяла Ремуса. Пальцы оставляли следы сажи.

— Я тогда едва смог уйти, — сказал он негромко тем странным хриплым голосом, от которого Ремус отвык за те три жалкие недели, что Сириуса не было. — Если бы Холли-берри не сказала мне уйти, я бы… — он замялся.

Тишина раскинулась на всю комнату, обернула их, каким-то странным образом связывая вместе.

— Почему ты послал мне письмо? — спросил Сириус.

Ремус уронил с лица ладони и уставился на тени под потолком. Освещение почти не изменилось с момента его пробуждения. День обещал быть дождливым.

— Потому что знал, чего ты захочешь.

Сириус довольно хмыкнул. Наконец он сказал:

— Я не смогу снова уйти.

— Это я тоже знал.

Они помолчали еще. Затем Сириус обратился Бродягой и свернулся, положив голову Ремусу на грудь. Ремус опустил руку на его спутанный и побитый блохами мех, почесал за ушами. Он знал, что Сириус не спит, потому что тот оставался Бродягой — трансформация сохранилась, только пока он был в сознании.

В конце концов он встал и наполнил ванну, или, если точнее, душ. Обернувшись, он увидел, что в раскрытых дверях ванной сидит Бродяга, и вид у него неуверенный — насколько Ремус смог это распознать через спутанный мех на песьей морде.

— Это тебе, — сказал Ремус, махнув рукой через легкие облака пара на просторную ванну. — Не волнуйся, сам тебя я мыть не стану.

Бродяга так и не трансформировался. Ремус вышел из ванной и ласково подтолкнул Бродягу ногой.

— Я же все испортил, хоть это сделаю, — мягко сказал он.

Вот от этого Бродяга обернулся Сириусом.

— Вы с Холли-берри, — прохрипел он, — вы мне на пару устроите охеренный комплекс вины.

— Кто бы говорил, — разговор становился слишком серьезным, отчего Ремусу становилось больно — он всегда старался избегать именно этой боли, боясь, что она, начавшись, никогда не пройдет. — Давай поиздеваемся над своей совестью, когда ты станешь чище. Хотя мне, пожалуй, надо еще достать что-нибудь от блох…

— Ты что, перестал пользоваться собачьим шампунем? — Сириус говорил сухо, но при этом смотрел на ванну так, словно сомневался в ее реальности. С грустью, которая будто породила в нем бесконечное эхо, Ремус подумал о том, когда тот в последний раз принимал ванну.

— Я больше не бегаю раз в месяц по лесу с дикими животными, — сказал он мягко.

Сириус оглянулся, нахмурившись.

— Что ты делал до того, как Снейп начал варить тебе то зелье?

— Иди в душ, — сказал Ремус.

Сириус фыркнул.

— Хорошо, что я не забыл, как ты уклоняешься от ответа.

— Закажу завтрак, — сказал Ремус и аккуратно закрыл дверь ванной. Он услышал, как вздохнул за ней Сириус.

В гостиной он, успокаиваясь, набрал воздуху.

— Добби, — сказал он.

Добби появился, кланяясь.

— Доброе утро, профессор Люпин сэр. Чем Добби поможет сэру сегодня, сэр?

— Доброе утро, Добби. Добби… Сожалею, но обнаружилась необходимость увеличить тебе объем работы. Ты не мог бы сделать так, чтобы мои комнаты убирал, навещал и так далее только ты, и больше никто из домовых эльфов?

— Да, конечно, профессор Люпин сэр! — сказал Добби, сделав большие глаза. Точнее, еще больше обычного.

— И не мог бы ты устроить так, чтобы никто не узнал об этом обстоятельстве? Сверх тех, кому знать необходимо, разумеется. Не наказывая себя, — твердо добавил Ремус.

— Да, сэр, профессор Люпин сэр!

— Спасибо, Добби, — Ремус улыбнулся, внезапно утомленный его рвением. Домовики всегда вызывали у него жуткое сочувствие. — Я не стану добавлять тебе работы сверх абсолютно необходимого.

— Добби всегда рад служить, профессор Люпин сэр!

— Спасибо, Добби, — повторил он. Добби поклонился и пропал.

Ремус оставил одну из своих мантий на стуле возле ванной. Она была коротка на Сириуса, но, возможно, не слишком узка — после того, как двенадцать лет в Азкабане истощили его почти до прозрачности.

Сириус пробыл в ванной долго. Ремус решил, что вода уже давным-давно должна была заледенеть. Когда Сириус, наконец, появился, заливая пол каплями с мокрых волос, то сказал:

— Сегодня луна.

— Да, — Ремус подумал о том, ощущает ли то же Снейп, как внутри на коже нарастает лед, едва не доставая до сердца, которое бьется с болезненной силой. — Я сейчас тебя постригу.

— Слава гребаному Мерлину.

Ремусу пришлось обкорнать его почти под корень, чтобы избавить от колтунов. Когда он закончил, Сириус выглядел таким же чужим, как до того, с лохматой гривой. Ремус всегда помнил его волосы густыми и блестящими, не слишком длинными или короткими, мягкими под пальцами.

— Мне нужен гребень для блох, — сказал он, откладывая ножницы так, словно вместе с ними мог отложить и это воспоминание.

— Трансфигурируй.

— Это твой ответ на все вопросы.

— Ну да, когда надо что-нибудь трансфигурировать.

Сириус проглотил завтрак, не жуя. По-волчьи, подумал Ремус без малейшей тени юмора. Сириус не пользовался вилкой, просто поднял ко рту тарелку и сгребал туда еду. В конце он выскреб ее пальцами и протяжно и громко рыгнул.

— Как я по этому скучал, — сухо произнес Ремус, хотя в груди у него ныло. — Никогда не мог сравниться ни по силе, ни по длительности.

— Снейп все еще делает тебе зелье? — спросил Сириус, вытирая губы рукавом.

— Нет, — Ремус осознал, что Сириус не знает. Он не писал об этом в письме. — Северус был в больнице, не мог заниматься магией. То заклинание, что я заставил его сделать, истощило его… А потом он призвал патронуса, когда дементоры вас атаковали — достаточно сильного, чтобы их всех отогнать…

— Дамблдор мне сказал, — сложно было понять по изменившемуся лицу Сириуса, что он об этом думает. Чем бы ни было это чувство, он, похоже, не хотел на нем задерживаться. — Только я не видел этого — отключился. Никакого толку от меня, — он явно думал о Гарриет.

Чтобы отвлечь Сириуса, Ремус прямо сказал:

— И я, возможно, его укусил.

Сириус ухватил стакан воды и долго пил, глядя поверх края.

— Скорее всего, укусил, или просто у всех паранойя?

— Для тебя это, конечно, может показаться ерундой… — Ремус вдруг ощутил порыв злости.

— Я просто спрашиваю, что произошло, — прервал Сириус ровным негромким голосом.

Ремус подавил негодование.

— Поппи не нашла свидетельств. Но они не хотят рисковать.

Сириус долго смотрел на него в молчании. Ремус осознал, что больше не понимает, что скрывается у Сириуса во взгляде, в голове, в глубине души. Было странно думать, что он в течение двенадцати лет считал, что не мог его понять — только чтобы узнать, что понимал; было странно обнаружить, что теперь у него такой способности действительно не было.

— Ты уже взрослый оборотень, — сказал наконец Сириус. — Что собираешься делать?

— Альбус попросил об услуге — тайно — месячная доза аконитового для меня. Оно, очевидно, не хранится, так что Северус не мог создать запас… раньше.

— А Снейп? — не опуская взгляда, спросил Сириус. — Он что делает?

— Я не спрашивал. Ему нельзя принимать аконитовое на тот случай, если он не инфицирован, насколько мне известно. Там одного аконита достаточно, чтобы убить человека.

— Они ведь тебя в клетку посадят.

Ремус не ответил. Сириус выругался.

— Это бесчеловечно…

— Я сам их попросил, — резко сказал Ремус. — После того, что случилось в прошлом месяце…

— Что случилось?

Ремус объяснил, как принял свое зелье за чай и по ошибке положил в него сахар, тем самым сделав полностью неэффективным.

— Хижина меня больше не удержит, — сказал он, гадая, зачем вообще попытался вообразить, будто Сириуса можно примирить с клеткой. — Ты же знаешь, что металл можно укрепить лучше, чем дерево…

Сириус выдал вполголоса череду ругательств.

— И ты знаешь, что тебе нельзя пойти со мной. Не спорь, Сириус. Никому нельзя туда пойти, кроме… кроме Альбуса, мы должны сказать ему…

— Я не хочу никому говорить.

— Сириус, мы не можем от него скрываться. Больше нет. Я не могу… после всего, что он сделал… — «о некоторых вещах я даже не просил, некоторых даже от него не хотел, но не вправе был отказаться…»

Сириус залпом допил воду, словно виски, а потом со смирением заглянул в стакан, словно хотел, чтобы так и было.

— Я, если честно, удивлен, что он тебя не выгнал, — сказал он угрюмо. — Не то чтобы я хотел, чтобы тебя выгнали…

— Я и сам не в силах понять, почему он этого не сделал. Я заслуживаю того, чтобы меня выгнали, и даже хуже.

— Чушь, — машинально возразил Сириус.

— Нет, не чушь. Я лгал… из-за моей лжи подвергались опасности ученики, и особенно Гарриет… и все мои коллеги… я обманул Северуса, чтобы он применил то темное заклинание, и, солгав ему, еще раз, дополнительно подверг его опасности… а своей небрежностью я, уничтожив эффект аконитового, еще больше увеличил угрозу для всех вас…

— Ты не делал этого намеренно, это была случайность…

— Не намеренно, нет, но это было на моей ответственности — оставаться… управляемым во время полнолуния.

— Как ты трансформировался все эти годы? — требовательно спросил Сириус, словно мог вынудить Ремуса сказать правду, просто выпалив этот вопрос внезапно.

— Неважно.

— Ты закрывался в клетке, да? Или еще какой-то отстой вроде этого… Морганины сиськи, Ремус…

— Это неважно, — повторил Ремус.

Сириус стиснул зубы. Он долго молчал. В другой жизни Ремус сказал бы, что в глазах у него злость, обида, разочарование.

— Позови Дамблдора, — сказал он грубо. — Хочу с ним поговорить.

* * *

Гарриет до ужаса надоело сидеть в этой глупой комнате. Картина Астерии здорово помогала, но она не могла выпустить ее из комнаты. Не могла вернуть ей ее жизнь — чем бы ее жизнь ни была.

Она очнулась в этой скучной и голой комнате семь дней назад. Одна неделя.

По ощущениям, прошла вечность. Иногда ей казалось, что она никогда не знала ничего другого.

Ей хотелось наружу.

Тебе надо вспомнить больше, говорили они. Снаружи еще слишком много всего, оно тебя потопит, ты слишком мало вспомнила, чтобы с этим справиться, тебе надо стать сильнее…

Воспоминания давили на нее, словно рыба в сети — темные, холодные, скользкие, неприятные: как гниение, как горе, как страх. Голоса, кричащие в тумане… зеркало, от которого ей было отчаянно одиноко… человек с двумя лицами, и одно из них — лицо чудовища… прекрасное создание из серебра, истекшее кровью в лесу…

Прекрасное сияющее существо, которое нельзя ни убить, ни ранить, наполняющее ее надеждой и счастьем…

Это была одна из немногих вещей, которые ей хотелось вспомнить. И о ней ей хотелось вспомнить больше. Каждый раз, когда Анаита погружала ее в медитацию, Гарриет думала о том прекрасном создании, пытаясь понять, что это… Ей казалось, что она уже очень давно за ним гонится, хочет узнать о нем, о том, откуда оно приходит, почему приходит к ней, как ей сделать так, чтобы оно с нею осталось…

Теперь она видела его — оно двигалось перед ней через темноту, заслоненное стволами деревьев в зимнем лесу, сверкая ярче снега… ей хотелось догнать его, так сильно хотелось, потому что на той стороне был… был…

Бах. БАХ. Гркх-кх-БАХ!

Гарриет окончательно проснулась.

Застонав, она перевернулась, вжавшись лицом в подушку. «Черт, почти получилось!»

И откуда этот гадский шум?

Скривив рот, она поднялась на локте и нащупала очки. Вот… это окно стучит… защелка выскочила? Нет… что-то в него врезается, нападает…

Это была крошечная сова, не больше ее кулака, серая, как комок пыли. Она бросалась на стекло с энергичностью десятка сов в два раза крупнее ее. Зрелище было до того забавное, что ее раздражение (по большей части) развеялось.

— Погоди, побереги перья, — сказала она, стараясь над ней не смеяться.

«У нее для тебя письмо», — пришла мысль. Точно: совы разносят письма. Как и многие вещи, которые она вспомнила, это казалось одновременно странным и нормальным. Это было непонятно, но она не прекращала попытки.

Ей надо было пустить сову внутрь, особенно пока не начался снова дождь, который шел весь день, но в карантинной палате не открывались окна. Как тогда запустить ее?

Ее взгляд скользнул к двери. Может быть, окна в главной палате отпираются…

Не предполагалось, что она сама будет покидать комнату, но по графику никто еще долго не должен был прийти… И кроме того, она до смерти замаялась от того, как над ней хлопочут и говорят, что ей можно и что нельзя думать и делать, с кем можно и с кем нельзя встречаться.

Затаив дыхание, она прижалась к двери ухом, не слышно ли голосов или движения. Ничего.

Она немножко приоткрыла дверь и выглянула в коридор. Пусто. Все двери, как обычно, были заперты.

Приоткрыв дверь так, чтобы можно было выскользнуть наружу, она на цыпочках выбралась в коридор. У закрытой двери в главную палату она снова прислушалась, но все вроде было тихо.

Приоткрыв дверь, она обнаружила, что комната пуста от каменного пола до сводчатых потолков и так же безмолвна, как карантинное отделение. Похоже, никто даже не прятался за ширмами. Странно. Или, может, не странно?

Что ж, как бы то ни было, такую возможность она не упустит.

Она прокралась к окну и открыла его. Гром зарокотал, не приглушенный поглощающим звук стеклом, и яростный ветер обжег ее кожу.

Она посвистела сове. Через миг та, взволнованная, показалась на глаза, как далекое пятнышко, и устремилась к ней.

— Самое время, — сказала она и протянула руку, чтобы ее поймать, — чуть под дождь не попала…

…и когда ее пальцы сомкнулись на пушистом тельце, в голове вспыхнуло воспоминание о том, как она ловит маленький золотой мячик с трепещущими крыльями; чувство победы, удовольствия, счастья…

Она затащила сову внутрь и закрыла окно, несколько громче, чем собиралась. Сова радостно ухнула, словно больше всего хотела, чтобы ее тискали в руках.

— Чш-ш! — взяв ее в сложенные чашечкой ладони, она бросилась обратно в карантинное отделение и закрыла за собой.

Сердце у нее подскочило при звуке открывающейся двери.

Приготовившись к гневу мадам Помфри, она обернулась, все еще держа сову, и оказалась лицом к лицу с человеком, вышедшим из своей комнаты. Она увидела, как он резко затормозил, прямо-таки отшатнулся, словно она была последней, кого он рассчитывал, хотел увидеть…

…но волна воспоминаний уже вздымалась над ней, высоко-высоко, обрушивалась, тащила ее в глубину; их было так много, что голова у нее закружилась, завертелась; так много, что она не видела, что творится вокруг….

Она падала…

Ей показалось, что ее подхватывают и несут, но она не могла сказать наверняка. Она подумала, что услышала, как он что-то говорит ей, но не разобрала ни слов, ни даже интонации голоса. Все вокруг было затоплено тем, что она вспоминала. Этого было так много, что она не могла выделить отдельные части: она все еще ничего не знала, даже его имени…

«Северус», — подумала она.

И воспоминания взорвались.

* * *

Мисс Поттер уставилась на него, и лицо у нее было такое, словно она смотрит на слепящий свет. А затем глаза у нее закатились, и она начала мягко заваливаться на пол…

Северус поймал ее до того, как она ударилась головой, и немедленно получил в лицо чокнутую сову. Обе руки у него были заняты, так что он не мог ее отогнать, но ругань, по крайней мере, заставила мелкую тварь отлететь.

Он отнес мисс Поттер, которая никак не реагировала ни на использованные выражения, ни на громкость голоса, обратно в ее комнату и уложил там на постель. Она быстро дышала, словно испытывала значительную физическую нагрузку, зрачки были расширены; она была в сознании, как он предположил, но совершенно не в себе. Опять заперта в возмущении времени? Или это с ней делают воспоминания? Вот дрянь.

— Мисс Поттер? — позвал он, но она ничем не показала, что услышала. Но никто же ее так не звал, верно? Миссис Патил звала ее по имени. Она, возможно, даже не знает, что она мисс Поттер. — Гарриет? — выдавил он через стиснутые зубы. Произнесенное имя показалось чуждым, неудобным. Но реакции не было все равно.

Он услышал в коридоре топот: монитор у Помфри, наверное, обезумел. Так и есть, через миг та ворвалась в открытую дверь. С ней пришла миссис Патил, а за ней — Грейнджер и Уизли, первая — испуганная, второй — решительный.

— Она вышла из комнаты, — с нажимом сказал Северус, прежде чем Помфри успела вякнуть хоть слово упрека. — И я не рассчитывал, что она это сделает, так как ей не следовало это делать, и вышел прямо на нее…

Помфри взмахнула над мисс Поттер палочкой.

— И что случилось?

— С тех пор она ни на что не реагирует.

— Простите, — сказала миссис Патил Грейнджер и Уизли, мнущимся в дверях. — Ваша встреча откладывается.

— Но… — начал Уизли.

— Я… это то, что случилось бы, если бы мы с ней встретились? — спросила Грейнджер — лицо бледное, голос дрожит.

— Полагаю, да, — миссис Патил коснулась плеча Грейнджер, затем Уизли, мягко повернула их и вывела их комнаты. — Мы придумаем, как быть дальше, когда она оправится.

Северусу хотелось, чтобы она просто вышвырнула их, но Помфри спасла его от срыва, переключив внимание обратно на мисс Поттер.

— В настоящий момент она, похоже, вне опасности, хотя ее тело демонстрирует признаки физического стресса… но если это продлится дольше… — она повернулась к миссис Патил, которой удалось избавиться от Грейнджер и Уизли и закрыть дверь. — Что вы делаете, когда так происходит?

— Это необычно, — миссис Патил, судя по виду, полностью овладела собой и переместилась к постели. — Полагаю, это результат того, что она попыталась обработать сразу большой объем воспоминаний, как естественных — я имею в виду, из прошлого, — так и неестественных, из будущего, — ее взгляд скользнул к Северусу, такой взгляд, что он ощетинился, хотя и не вполне понял, о чем она подумала.

— Но этого не произошло с Астерией Гринграсс, — продолжала настаивать Помфри. — У нее же, разумеется, о ней тоже есть воспоминания из будущего?

— Имеет значение важность этих воспоминаний, — сказала миссис Патил. Лицо у нее стало странным, замкнутым, словно ей не хотелось раскрывать подробности.

Помфри выглядела озадаченной. Северус чувствовал себя так же… хотя ощущал, что миссис Патил умалчивает нечто крайне важное, что он, возможно, не хотел бы услышать.

— Северус, — взгляд Помфри переместился к окну, — тебе надо…

Идти. Ему надо идти. Да.

Пока не встала луна.

Черт.

Кто-то постучал в дверь. Северус знал, кто это, скорее всего, был, и подошел открыть прежде, чем это успела сделать миссис Патил.

С другой стороны стоял Дамблдор. На верхушке его остроконечной фиолетовой шляпы сидела сова, прилетевшая к мисс Поттер.

— Этот парнишка, как мне кажется, принес для Гарриет письмо, — сказал Дамблдор.

Подняв руку, он подставил ладонь, и сова перепрыгнула ему на руку. Он отвязал во много раз сложенную записку и передал Северусу, а тот молча отдал ее миссис Патил.

— Думаю, он слегка шумноват, чтобы с ней оставаться, — сказал Дамблдор, когда Северус вышел из комнаты мисс Поттер, закрыв за собой дверь. — Гарриет нехорошо? Я видел, как уходили мисс Грейнджер и мистер Уизли…

— Я шел искать вас и наткнулся на мисс Поттер — она вышла из комнаты, чего ей делать нельзя было, — но это немного утешало: если уж мисс Поттер нарушала правила, это было только нормально. Вероятно, она снова становилась собой. Наверное, она не пострадала необратимо и не изменилась…

— Приятно видеть, что она вновь становится собой, — произнес Дамблдор, словно прочтя его мысли, и подмигнул.

«Да только я все испортил». Даже подумав это про себя, он понял, что это на него не похоже — винить себя за случайности.

— Прошу извинить, что задержался, — искренним тоном продолжил Дамблдор. — Мое внимание отвлекло неожиданное дело, но с ним пока, похоже, разобрались, — теперь в его глазах засветилось сострадание и мужество: — Ты готов?

Северус пожалел, что тот спросил, потому что теперь перед ним встала задача ответить. А как ему ответить? С обвинением? Презрением? Холодной сдержанностью? Страх точно исключался.

— Давайте просто с этим покончим, — сказал он.

Дамблдор на миг опустил ладонь ему на руку, ошарашив его. Но тут же ее убрал, словно не хотел поддаваться такому порыву.

— Что бы ни случилось, — проговорил он, — я буду с тобой.

«Спохватился», — хотел усмехнуться Северус, но не стал. Потому что, как оказалось, все-таки это было не нужно.

И, как оказалось, он был признателен.