Бесконечная дорога (джен)

Гарриет вынырнула из сна с тяжело бьющимся сердцем.

Если бы у нее не болел шрам, она решила бы, что в доме что-то взорвалось: так внезапно она проснулась, так страшно ей было. Но в комнате Гермионы было тихо, только булькал аквариум с рыбками, и — клак-клак-клак — пощелкивал на потолке вентилятор. Снаружи, на улице, проехала машина, осветив фарами стену переулка за Гермиониным окном.

Гермиона дышала глубоко и ровно. Гарриет подумала о том, чтобы ее разбудить и рассказать ей про сон… но Гермиона только переполошится, и никакого проку из этого не будет. Шрам не перестанет болеть, и сердце, наверное, не прекратит так тяжело биться.

Прижав руку ко лбу (кожа была холодной, но самому шраму было ох как горячо), Гарриет нащупала и надела очки. Скатилась с выдвижной кровати и как можно тише покинула комнату.

Она включила свет в ванной. Ожидала, что шрам будет ярко-красным, как клеймо, но он выглядел нормально — как розоватая молния. Его, однако, все еще пощипывало. Пощипывание не уменьшилось и не усилилось от того, что она провела по нему пальцами.

Никогда раньше у нее не болел шрам из-за снов. Не из-за снов, только из-за…

Волдеморта. Он был во сне.

(А был ли это сон?)

В отражении она была бледной, волосы, отросшие до плеч, еще всклокоченней обычного. Футболка на спине прилипла к талии, на коже — холодный пот. Ей нисколько не хотелось возвращаться в постель и несколько часов до рассвета лежать в темноте, слушая сонное дыхание Гермионы и считая тихо проезжающие мимо машины.

Она пошла на кухню. Если там кто-нибудь ее услышит и придет выяснять, что случилось, она просто скажет, что зашла попить воды.

Еще никогда раньше не видела во сне Волдеморта, размышляла Гарриет, наливая себе воды из кувшина, который Джин держала в холодильнике. Воспоминания о Волдеморте донимали ее весь прошлый год, но шрам ни разу не заболел, пока его физически не было рядом.

Но не значит ли это…

Она застыла, прислушиваясь к маггловским звукам дома Грейнджеров и окрестностей за стенами. Все было вполне нормально для середины ночи. Если бы Волдеморт шел к ней по улице, она бы его отсюда не услышала…

Но… такая картина казалась неправильной. Она напрягла память, вспоминая сон. Там был Хвост, рядом с Волдемортом… ухаживал за ним? Волдеморт что-то сказал насчет того, что у него нет сил, что полагается на Хвоста… А когда Волдеморт захотел посмотреть в лицо тому магглу, что их нашел, Хвост повернул все кресло…

Гарриет передернуло. Она не могла вспомнить, как он выглядел сейчас… только его белое лицо и глаза с вертикальным зрачком на затылке у Квиррелла. Разумеется, должно было быть и все остальное — не мог же он существовать в виде одного лица?

Когда он вселился в Квиррелла, то сделал себя частью его тела. Ему нужен был Квиррелл, чтобы пить поддерживающую его кровь единорогов; он хотел достать Философский камень, чтобы создать эликсир, который воссоздал бы ему тело… А теперь, похоже, у него был Хвост, чтобы выполнять работу Квиррелла… Только вот единорогов теперь нет. И Волдеморт сказал, что вместо Философского камня ему нужна…

Я.

Эта мысль заставила ее вздрогнуть снова, так что она резко поставила свой стакан на стол.

— Отстань, — пробормотала она, сама не понимая, к кому обращается — то ли к страху, то ли к самому Волдеморту. Возможно, к обоим.

Надо ли кому-нибудь рассказать? Наверное. Никто не станет говорить, будто она выпендривается или страдает паранойей. Нет, наоборот: они, наверное, запаникуют и потащат ее обратно в Хогвартс. Или к Дурслям. Буэ.

Она немного порадовала себя фантазией, как пишет Снейпу: «Если вдруг вам интересно, Волдеморт опять что-то против меня задумал — мало ли, вдруг вам снова станет не все равно».

Только она не станет этого делать. Он, кроме прочего, наверняка попытается помешать ей съездить на чемпионат мира по квиддичу. Она не собиралась его пропускать только из-за того, что Волдеморт запланировал ее убить. Он делал это всю ее жизнь, а она все равно пока бегает, и ничего, тем временем как он — голова без тела и зависит от мерзких типов вроде Квиррелла и Хвоста.

Нет, Снейпу она рассказывать не будет. Но знает, кому написать.

Отклеив блокнот с бока холодильника, она вырвала лист из конца (так как на первом был список покупок для продуктового) и написала прилагавшейся к блокноту ручкой: «Дорогие Сириус и Ремус».

Она помедлила, пожевала прядь волос. Их последнее письмо было где-то у нее в чемодане, потому что Грейнджеры приехали забрать ее у Дурслей через день после того, как Ремус и Сириус ей написали. Всего девять дней у Дурслей, и почти одиннадцать месяцев до того, как придется встретиться с ними снова.

Ну его, Волдеморта, такое настроение испортил.

«Извините, что не ответила на ваше письмо раньше, — написала она. — Грейнджеры приехали меня забрать на следующий день после того, как я его получила, и я типа как забыла, что не ответила. Но слава богу, что они приехали — Дадли посадили на диету, до того он стал жирный, так что на Тисовой улице из еды только немного грейпфрута. Когда я уехала, он как будто не уменьшился, но и толще не стал, так что, может, диета и правда работает. Он размером примерно с детеныша косатки, так что грейпфруту надо многое кормить.

Только что случилось кое-что странное, и я насчет него сомневаюсь. У меня заболел шрам — он не выглядит странно, ничего такого, но его жжет, как будто изнутри. Так случалось, когда поблизости был Волдеморт, но его же тут не может быть, я так считаю, а вы? Как думаете, может, так бывает с проклятыми шрамами?»

Она постучала ручкой по блокноту. Стоит ли рассказывать им про сон? Может, написать Ремусу отдельно… Ей не хотелось, чтобы Сириус примчался в Лондон и ворвался в парадную дверь Грейнджеров, чтобы убедиться, что Волдеморт ее не убил. Все-таки он все еще разыскиваемый преступник.

Она решила закончить письмо, как будто в ней не было клубящейся, словно дым, тревоги, как будто она совсем ничего не скрывала.

«Сегодня мы с Гермионой едем к Уизли — папа Рона достал всем билеты на чемпионат мира по квиддичу! С любовью, Гарриет».

И сложила письмо. Она не сможет отправить его до утра, пока не вернется с охоты Хедвиг.

Спать все еще не хотелось. Хорошо бы у Сириуса и Ремуса был телефон, тогда она могла бы им позвонить. Но они поселились в домике какого-то волшебника в Шотландии, недалеко от Хогвартса. Ремус упоминал в прошлом письме что-то насчет телефонной будки по пути к городу, но посреди ночи это бесполезно.

Ну ладно. Может, теперь, когда кое-что предпринято по поводу шрама, она сможет снова поспать. Во всяком случае, попытается. Джин после завтрака повезет ее и Гермиону к глазному доктору, а потом на Косую аллею за школьными вещами, а оттуда они с Дэниэлом отвезут их к Уизли. День будет длинный.

Выключив свет, Гарриет отправилась обратно в постель.

* * *

С потолка свисала многоярусная люстра — массивная конструкция из сверкающего хрусталя, нанизанного на проволоку цвета сахарной ваты. Округлые столики под ними были как раз такого радиуса, чтобы можно было усадить трех упитанных человек, не растопыривающих локти. Все вокруг было подобрано тщательно, но неброско — не скучно, а очаровательно.

Северус же находил это необычайно скучным. Нарцисса сказала бы, что это в нем говорит маггловская кровь, но он считал, что это, скорее, нечто вроде базового устремления, вплавленного в саму его душу, возможно, унаследованное им от отца, как нос, или привитое в детстве, как акцент. Он постоянно был в состоянии войны с самим собой: страстное желание говорить аккуратно, вести себя сдержанно; стремление выругаться и перевернуть стол; необходимость в течение всего ужина плотно прижимать локти, словно чтобы не толкать упитанного соседа; и порыв вытянуть ноги, развалиться на стуле и призвать соль через весь стол.

Но кофе был вкусный.

Нарцисса игнорировала закуски, заказанные для Драко, несмотря на то, что тот поленился явиться. Хоть она и любила сладости, платье у нее было слишком тесным, чтобы позволить проглотить хоть что-нибудь основательнее кофе. Это была континентальная мода — все женщины, сидевшие за соседними столиками, смотрели на нее с лихорадочным возмущением.

— Я полагаю, ты так и не обдумал мой совет? — спросила Нарцисса.

Северус мысленно перебрал их разговор, но никаких советов не вспомнил.

— Какой именно?

— Жениться, конечно же, лапушка.

Он чуть не подавился кофе. Потом чуть не брякнул: «Когда это ты?» — но потом вспомнил. Прошлым летом, в Милане. В ее клубе, в ту ночь, когда принесли записку о побеге ее кузена.

Она пригласила его с собой в один из своих дамских клубов, где мужчины, в свете новых веяний, допускались только в качестве гостей женщин-участниц. Он подумал, что она это сделала, просто чтобы выделиться — пригласив его и сына, двух гостей мужского пола, в строго женский клуб, — но не для того ли она его сюда позвала, чтобы дать присмотреться? Или чтобы его продемонстрировать?

Нет, невозможно. Нарцисса не была ни слепой, ни глупой. Если не считать предложения жениться (ха).

(И как же все это объяснить?)

— Знаешь, я по-прежнему думаю, что это хорошая идея, — продолжила она. — Кто-нибудь, с кем тебе будет немного… удобнее.

— Мне удобнее с людьми, когда они далеко, и не приходится выслушивать их болтовню.

— Я предложила бы брак с кем-нибудь намного моложе, — проигнорировала его Нарцисса. — Тогда ты сможешь ее натаскать, понимаешь? Будь у Люциуса хоть капля здравого смысла, он бы подождал лет десять и нашел бы себе невесту только что из школы. Молодые девушки очень глупы, они слушают все, что им говоришь.

Подобного опыта у Северуса с молодыми девушками не было. Напротив, он раз за разом обнаруживал, что все наоборот.

— Тебя кто-то шантажирует? — сказал он. — Нет… это бессмыслица… никто не захочет женить меня на своей дочери.

— Но позволь, Северус, — Нарцисса с предупреждающим звоном поставила чашку. — Как ты только мог задать мне подобный вопрос?

У Нарциссы хватало грязи, чтобы шантажировать всех женщин в этой комнате до последней. Было немыслимо, чтобы они могли ответить ей тем же, как бы им ни хотелось. Ее репутация была безукоризненна, как бриллиант. В этом ей тоже помогал шантаж.

— Это не более невероятно, чем если ты сможешь всерьез поверить, что хоть одна женщина — независимо от возраста — может замыслить выйти за меня замуж.

— Северус, голубчик, такие вещи строятся на договорах. Если ты подумал о любви, то прекрати быть таким… мещанином. Я легко могу найти кого-нибудь подходящего, кто будет не настолько брезглив, как тебе представляется.

— Так все-таки ты хочешь кого-то шантажировать. Она положила свой дурно воспитанный и несостоятельный глаз на Драко?

— Все кладут глаз на Драко, — ответила Нарцисса холодно, но с оттенком гордости. — Не ищи заговоры там, где их нет, Северус. Я просто думаю о тебе.

Северус счел это маловероятным. Слизеринцы так не поступали, и уж точно так не поступала Нарцисса Малфой.

Она посмотрела ему в глаза поверх чашки кофе. Он не собирался отводить взгляд первым. Что-то отвлечет ее внимание, и она прервется первой. Кто-нибудь скажет…

— Что это вы тут в гляделки играете? — спросил тягучий пафосный голос.

Нарцисса отвернулась с самой теплой и искренней улыбкой, на которую была способна. Северус не мог признать это победой — матч был прерван, так как внимание его противницы привлек некто бесконечно важнее него самого.

— Почему так долго, мой милый? — спросила Нарцисса, подавая руку. Драко взял ее и чуть склонился над ней грациозно небрежным жестом.

— Смотрел на Молнии, конечно, — протянул он. — Привет, Северус.

— Как ты сказал? — переспросил Северус так резко, что Драко подпрыгнул — глаза у него расширились, а лицо залил бледный румянец.

— Драко, дорогой, — вмешалась Нарцисса, — только грубияны приветствуют друзей и коллег по имени.

— Разумеется, — Драко расправил плечи. — Приношу извинения, профессор.

Северус извинения не принял, в первую очередь потому, что извинялись не за то, что надо. Вместо этого он отпил кофе.

Драко стал выше. И Нарцисса, и Люциус были высокими, так что было логично, что и сын их вырастет таким же, но было всегда удивительно потерять их из виду на два месяца и при новом взгляде обнаруживать, как сильно они изменились. Окончательные черты его лица тоже начали проявляться: скоро он станет больше похож на Нарциссу, чем на Люциуса. Или, скорее, на светловолосую версию ее отца — на Блэка. Драко созревал с изяществом, по крайней мере, физически; и судя по тому, как он держал плечи и каким отработанным движением занял свое место — настолько отработанным, что выглядело совершенно обыденно — он не зря потратил свой месяц на континенте.

«Хорошо отшлифовали», — цинично подумал Северус.

— Молнии? — спросила Нарцисса, словно хорошая и гордая сыном мать. Северус задумался, не писал ли ей Драко (жалобы) о том, что это будет компенсация за метлу мисс Поттер. Если и писал, то ей хватило ума об этом не упомянуть.

— Как у Ирландии, матушка, — сказал Драко. В тоне голоса была мягкая обида — еще один признак его новой, аккуратно выпестованной зрелости.

— Ах да. Завтра начинается чемпионат, Северус, как ты, я уверена, знаешь, — она скрыла свое смирение. — Люциус достал нам билеты.

— В верхнюю ложу, разумеется, — заявил Драко со старательным равнодушием.

Северус не ожидал, что ощутит призрак сожаления из-за самоконтроля Драко. Он проводил каждый день в ненависти к детям; он не ощущал ликования при их выпуске из Хогвартса только потому, что знал, что вскоре прибудет новая партия. Но от того, как утекало детство Драко, он чувствовал себя странно — словно видел, как кончается то, что никак нельзя будет заменить.

И тем не менее, он не собирался позволять мальчику звать его «Северус».

Драко поел блинчиков и булочек, но от икры отказался. Наморщил нос, когда Нарцисса предложила ему попробовать. Кофе он тоже не стал, но выпил чаю с огромным количеством сахара. Возможно, Северус поторопился… но именно так бывало с подростками. В некоторых аспектах они были удивительно взрослыми, в других — до неприятного детьми, вечно мечась от одного к другому. Как танец — шаг туда, шаг обратно.

— Я, наверное, пойду встречусь с… — Драко сделал паузу и закончил: — Крэббом и Гойлом, — и Северус подумал, что тот собирался сказать: «Винсом и Грэгом». — Вы не против, матушка?

— Вовсе нет, милый, — ответила Нарцисса, хотя Северус знал, что ей легче было бы разрешить вырвать ей ногти. Однако Нарцисса была хорошей чистокровной матерью: не было видно, чтобы она вцеплялась в ребенка, но она проводила каждый миг каникул, просчитывая способы к нему понезаметнее прилипнуть. Она и на чемпионат мира по квиддичу ехала только ради того, чтобы побыть с ним.

— До свидания, профессор, — сказал Драко надлежаще небрежным тоном и ушел.

Множество взглядов исподтишка проследило за ним. Нарцисса сделала вид, что не заметила, но Северус знал, что она каталогизирует, чьи именно глаза следят за ее сыном и насколько пристально.

— Итак, Северус, дорогой, — Нарцисса снова повернулась к нему. — Расскажи-ка мне о мисс Поттер.

Северус сделал паузу, потянувшись к кофейнику (который, ощутив его намерение, магически поднялся со стола и принялся наливать кофе).

— Что именно? — он ухватил сливочник, прежде чем тот сработал самостоятельно.

— Хочу побольше о ней узнать, — Нарцисса прищурила льдисто-голубые глаза. — Драко постоянно упоминает о ней в письмах. Кажется, она оставалась этим летом в Хогвартсе из-за какого-то магического несчастного случая?

Мисс Поттер должна уже была вернуться в свое изгнание в Суррей. Чуть меньше чем через месяц она снова окажется в Хогвартсе и, вероятно, значительно изменится за этот небольшой промежуток времени. По крайней мере, он до чертиков надеялся, что так будет. Все лето она изображала унылое раненое достоинство, слишком умудренное для ребенка и слишком ребячливое для взрослого. Это становилось особенно заметно, когда она занималась зельями или знала, что он неподалеку. Он явно чем-то ее спровоцировал, зацепил в ее сердце какую-то нежную подростковую струнку. Он понятия не имел, что это могло быть. Люди обычно его презирали: он царапал их эго, их чувство собственной значимости. Мисс Поттер вела себя так, словно он чем-то ее разочаровал.

Гадать о том, что он сделал не так, было неприятно.

(Спрашивать он, разумеется, не стал.)

— Она девочка-подросток. Они все одинаковые — с дурным характером, упрямые, раздражают.

Все еще прищурившись, Нарцисса следила, как он накладывает сахар.

— Я хотела бы знать, не является ли проблемой интерес Драко к ней. Он на ней чуть ли не помешался, и я хочу знать, почему. Судя по газетам, там же не на что смотреть… Эти очки, — по ее плечам пробежала дрожь. — И эти волосы… Панси Паркинсон — мерзкая поганка, но она хотя бы владеет тонким искусством расчесываться.

— У Панси Паркинсон физиономия мопса, — сказал Северус, ни с того ни с сего раздраженный, — и характер гниющей компостной кучи. Если Драко по какой бы то ни было причине предпочитает мисс Поттер — и, могу уверить, меня он в это не посвящал, — то это всего лишь признак здравого смысла.

— Так он все-таки ее предпочитает?

— Мальчики в его возрасте часто зацикливаются на девочках по причинам, которые не понятны никому, и меньше всего — им самим. Мисс Поттер обыгрывает его в квиддич, она знаменита, и ее не впечатляют его богатство и статус, — наоборот. Как мне видится, у него не остается выхода, кроме как томиться от этого.

— Хм, — судя по тому, как у Нарциссы были сложены губы, никакого удовлетворения эти рассуждения ей не принесли. — Тебе не кажется, что эти чувства могут стать… опасными?

Для наследования? Для твоих надежд, возложенных на него? Или для его личной безопасности? Могло быть что угодно из перечисленного — или все сразу. Хоть мисс Поттер и была повинна в том, что у нее были дедушка и бабушка магглы, ее богатство и статус делали ее самой большой надеждой амбициозной чистокровной матери. Но если вернется Темный Лорд, а Драко будет без ума от его главной цели…

Северус лучше Нарциссы знал, как быстро сгущается тень последней возможности. Нарцисса видела далеко, предвидеть могла еще дальше, но она не была пророком — только осторожной матерью.

Но еще она была игроком. Игрок — и преданная мать. Нельзя было предугадать, что, по ее мнению, будет лучшим для Драко, но можно было не сомневаться, что этой цели она станет добиваться с безжалостной решимостью.

С мрачным смирением он добавил к списку «Потенциальные угрозы для Гарриет Поттер» еще один пункт — «Нарцисса».

— Мисс Поттер, — произнес он, поднимая свой кофе, — совершенно ничем не примечательна.

* * *

— Гермиона, ты просто обязана это увидеть, — прошипела Гарриет.

— Погоди, дай я только… застегну тут… ух…

— Просто выйди сюда, я сама тебе застегну. Ты должна увидеть.

— Ой, ладно, у меня руки так не поворачиваются…

Зашуршала занавеска, и появилась Гермиона в воздушном платье бледно-лилового цвета. Рукой она придерживала его на спине, чтобы не разошлось. Увидев Гарриет, она округлила глаза и сжала губы, словно пытаясь сдержать хохот.

— Если подумать еще раз, — сказала она неверным голосом, — я сомневаюсь, что мы с этим платьем туда влезем.

— Прошу прощения? — Гарриет расставила руки над юбкой, которая как раз по ширине прошла бы, не цепляясь, в главные двери Хогвартса — но никуда больше. — Хочешь сказать, что с моим платьем что-то не так? Хочешь сказать, что оно… слишком большое?

Гермиона прижала кулаки ко рту, глуша рвущийся смех.

— Девочки, как дела?

Гермиона подскочила. Рука Гарриет дернулась задвинуть занавеску, но было поздно: обмотанная измерительной лентой, с ощетинившимся булавками фартуком, мадам Малкин ворвалась, словно корабль под всеми парусами.

— О! — она просияла, увидев Гарриет. — Ну-ка, выходи, моя дорогая, выходи, тут тебя толком не рассмотреть!

И она с полным безразличием к мысленным ругательствам Гарриет подхватила ее под руку, вытащила из примерочной и водрузила на платформу перед трехстворчатым зеркалом.

Платье в трехстворчатом зеркале не нуждалось. Ему хватило бы простого, чтобы дать представление о «слишком много розового» и «слишком много финтифлюшек». Перед тройным зеркалом получалось «слишком-слишком-слишком много розового» и «слишком-слишком-слишком много финтифлюшек». Корнем зла была юбка — она в ширину была примерно такая же, как Гарриет в высоту. Верхняя половина ее тела торчала из этой девчачьей розовизны, как свечка из капкейка.

Гарриет взмолилась, чтобы они оказались в магазине одни. Платье было идеально для того, чтобы посмеяться с Гермионой в уединенной примерочной, но показаться в нем на публике — это отдавало кошмаром.

Она вспомнила вспышку зелени, перепуганный голос Хвоста, закаменевшее лицо старика и подумала: «Вот только я знаю, на что похожи кошмары».

— А вот и ты, — мадам Малкин отступила на шаг, раскинула руки, прямо как тетя Петуния, когда хотела получше рассмотреть Дадли в новом галстуке. — Просто очаровательно, правда?

Гарриет не знала, как повежливее сказать «ни хрена подобного», но напряженно старалась придумать.

В магазине звякнул колокольчик. Сердце у Гарриет сдавило от ужаса при мысли, что это вошли в дверь, но мадам Малкин пробурчала что-то насчет того, что лучше б это оказалась поздняя почта.

— Дорогая, извини меня, пожалуйста, — мадам Малкин скрылась за вешалкой с мантиями — судя по виду, обносками из шкафа Гилдероя Локхарта.

— О Господи, — Гарриет попыталась подобрать юбки настолько, чтобы можно было бежать в безопасность примерочной. — Быстрее, пока она не вернулась.

— Просто скажи ей, что розовый не твой цвет, что ты предпочитаешь что-нибудь зеленое, — сказала Гермиона. — Ну-ка, дай мне руку… где твои ноги? Я и не знала, что в природе есть столько тюля…

— Мерлин правый, — протянул голос, такой же неприятный, как провалившаяся под блузку жаба. — Это еще что такое?

С оборвавшимся сердцем Гарриет увидела в зеркале бледное заостренное лицо Драко Малфоя, показавшееся над вешалкой с деловыми мантиями для ведьм.

Ладно, она, по крайней мере, не собирается умирать без боя.

Она подхватила юбку, чтобы к нему развернуться (крайне довольная тем, что не свалилась при этом с помоста). Она также порадовалась, что не сошла с него, потому что так она казалась чуть выше, а этот дурацкий хмырь Малфой, похоже, своровал все дюймы, на которые она должна была вырасти.

— Отчаливай, Малфой, не то узнаешь, сколько булавок я спрятала в этой юбке.

Малфой тупо на нее уставился.

— Поттер? — все так же тупо сказал он.

— Кто же еще? — она нахмурилась. — Что, теперь тебе очки нужны?

— А где твои, очкастая? — усмешка вернулась на его противное лицо. — Из-за этого ты выбрала это уродство? Ослепла, да?

— У меня линзы, идиот, — они чесались, но она носила их всего несколько часов. Джин сказала, что она к ним привыкнет.

— Ладно, Гарриет, не обращай на него внимания, — Гермиона подергала ее за руку. — Того и гляди мама придет…

— Грязнокровки на Косой аллее — уже беда, — сказал Малфой, — вроде дрессированных мартышек… Но магглы?

Гермиона вцепилась в руку Гарриет обеими руками, пока та на него не набросилась, что, вероятно, спасло Гарриет от падения лицом в пол.

— Дикие мартышки, которые яйца чешут, и то лучше тебя, Малфой, — рявкнула она, но усмешка Малфоя стало только шире. Звонок дверного колокольчика ее, однако, стер, и он расправил плечи, словно не хотел, чтобы его застали насмехающимся над ними.

— Драко? — позвал женский голос.

Малфой, кажется, удивился, но протянул:

— Иду, матушка.

Гарриет моргнула. У Малфоя есть мать? Разве отец не отскоблил его в младенчестве от нижней стороны какого-нибудь камня, словно слизняка, и не принес домой?

С прощальной усмешкой Малфой развернулся к показавшейся между двумя красиво одетыми манекенами женщине, которая не могла быть никем иным, как его матерью.

— Милый, — произнесла она таким тоном, что он пронзил Гарриет в самое сердце. Таким тоном тетя Петуния всегда произносила имя Дадли, таким тоном обращалась Джин к Гермионе. Она всегда различала его очень ясно, потому что никогда не слышала его по отношению к себе.

Миссис Малфой была (ух) очень высокой, очень стройной и очень светловолосой. Кружева на ее юбке и жакете были такими тонкими, что Гарриет подумала, что их можно было создать только магией. И, возможно, с помощью какого-то зарождающегося девичьего инстинкта, Гарриет поняла, что надетое на ней платье всей душой хотело быть таким, как то, что на миссис Малфой, но было до того смехотворно не таким, что она даже не представляла, насколько унизительно было бы оказаться застигнутой в этом платье — до этого самого момента.

«Нет, — подумала она, когда глаза миссис Малфой остановились на ней. — Вот до этого момента».

Безупречные брови миссис Малфой поднялись самое большое на миллиметр, но с новыми контактными линзами Гарриет отлично это рассмотрела. Ее льдисто-голубые глаза прошлись по ней от непослушных волос до скрытых под тюлем ног, а затем по Гермионе, все еще цеплявшейся за руку Гарриет. Губы у нее изогнулись. Гарриет пришла мысль о жуке, прицельно раздавленном кинжально-острым каблуком.

— Пойдем, Драко, — миссис Малфой протянула руку. — Не могу представить, зачем ты только зашел в это запущенное местечковое заведение…

— О, я подумал, это может быть смешно, — с безразличной жестокостью ответил Драко.

Они ушли, распространяя самодовольство, как скунсы вонь. Малфой через плечо улыбнулся самой мерзкой из своих улыбок, а его мать бросила назад легчайший, максимально презрительный взгляд.

Снова прозвонил с гнусной веселостью колокольчик, и в магазине стало тихо. Гарриет попыталась выровнять дыхание. Оно казалось очень громким во внезапной тишине. Ей хотелось врезать этим сраным Малфоям прямо по их ублюдочным самодовольным лицам…

«Динь!» — прощебетал колокольчик. Ей захотелось сорвать его со стены и растоптать.

— Гермиона? Гарриет?

Гарриет была очень рада услышать голос Джин, и еще больше рада, что та не пришла минутой раньше.

— Мама, мы тут, сзади, — откликнулась Гермиона. Она по-прежнему держалась за руку Гарриет.

Как и миссис Малфой, Джинн появилась между манекенов. В отличие от миссис Малфой, она была в симпатичном пальто и подходящем маггловском платье, а волосы у нее были просто убраны от лица, а не уложены в головокружительную конструкцию из кудрей. В отличие от миссис Малфой, она им улыбнулась.

— Извините, я опоздала…

Она буквально встала на месте, увидев платье Гарриет. Глаза у нее расширились.

— Я его ненавижу, — сказала Гарриет, прежде чем Джин успела хоть что-то произнести.

Джин расслабилась.

— Да, дорогая. Думаю, тебе все равно больше идет зеленый.

* * *

— Последний раз говорю, — сказал Ремус, пересчитывая маггловские деньги в кошельке, — ты не будешь ходить за покупками.

Сириус посмотрел недовольно.

— Я не заблужусь в продуктовом.

— Нет, заблудишься. Как всегда. Я напишу «спагетти», и ты принесешь макароны бантиками. Напишу «молоко» — и ты принесешь шоколадное.

— Ты не хочешь, чтобы я шел, чтобы никто меня не увидел.

— Да, это тоже играет большую роль, — Ремусу действительно начинала лучше даваться искренность — хотя бы просто потому, что Сириус выгрызал ее из него. Причина всегда была именно в этом. Теперь, однако, ему приходилось быть искренним из-за той тени, что омрачала лицо Сириуса, смешанной с обидой и угрозой, так как несчастье Сириуса было опасно. — Но еще потому, что на кухне ты до того беспомощен, что не понимаешь, почему я не могу готовить на шоколадном молоке.

Сириус фыркнул, и тьма развеялась, словно землю озарил луч вышедшей из-за облаков луны.

— Оно вкуснее.

— Далеко не для всех, — твердо ответил Ремус. — Но я его тебе куплю, если хочешь.

— Я хочу с тобой пойти, — сменил тактику Сириус. — Я буду Бродягой, меня никто не узнает.

Питер мог бы. Но Питер не попытается напасть на них, он так не делал, и было маловероятно, что он остался в Шотландии. Нет, Питер, спугнутый из его логова, убежит как можно дальше…

Что он там будет делать, они не представляли. Это было похоже на угрозу полной луны, зудящую под кожей… но за ростом луны он мог проследить. Не было схемы, которая предсказала бы Питера. Даже Снейп теперь не мог бы его найти с помощью того заклинания. Все они могли только ждать… и увидеть потом, как он сделает нечто еще хуже, чем делал раньше.

Ремус успел забыть, как ужасно бывает ждать.

— Собак не пускают в продуктовые, Сириус.

— Снаружи подожду.

Ремус уступил. С Сириусом надо быть осмотрительнее. Он все равно сразу знал, чем кончится спор, однако лучше позволять Сириусу себя уговорить. Единственным человеком, чьи идеи Сириус принимал помимо собственных, был Джеймс.

Пока Ремус надевал свою куртку, Сириус бродил снаружи, пиная траву. Иногда Ремус, выглянув в окно, видел, как тот сидит на корточках и срывает отдельные травинки, трет листья между подушечками пальцев или расщепляет вдоль. Касается кончиками пальцев деревьев, ковыряет ногтями кору. После дождя зарывается пальцами в грязь, достает со дна речки гальку, катает между ладоней.

Это было очень непохоже на знакомого Ремусу человека. Когда Ремус видел его забредающим босиком в реку, глядящим на блестящую, струящуюся вокруг его ног воду, он думал: «Он познает мир заново».

Двенадцать лет дементоры воспоминание за воспоминанием высасывали из него мир. Сперва должны были идти воспоминания о любимых людях, но в какой-то момент (как скоро?) для них оставались только воспоминания о траве и камнях.

Ремус закрыл дверь фермы, наколдовал защитные чары и присоединился к бродящему по траве Сириусу.

— Скоро буду Бродягой, — сказал Сириус. — Только… пока нет.

Альбус хотел, чтобы Сириус всегда оставался снаружи собакой, даже в самом сердце шотландских высокогорий, в окружении магглоотталкивающих чар, но Ремус знал, что глаза собаки видят не так далеко, как человеческие. Когда Сириусу хотелось принюхаться, он превращался в Бродягу. Когда ему хотелось смотреть, он оставался человеком.

Возможно, ради блага самого Сириуса Ремусу надо было настоять. Но Сириус уже достаточно долго пробыл в тюрьме, где Бродяга был единственным его средством к спасению.

Покатые холмы и лес были по-летнему зелеными, небо темным, предвещающим дождь. Ремус мог понять, что ветер зябкий, но для него он был только приятен.

Почти все время, что они шли, Сириус смотрел на небо. Ветер отбрасывал с лица его темные волосы. Они заметно отросли с того момента, как Ремус поработал неумехой-парикмахером.

— Это Хедвиг? — вдруг спросил Сириус.

Ремус поднял взгляд. Так и есть, к ним спускалась белоснежная сова, раскинув крылья и выставив когти. Так как Хедвиг не любила оборотней, руку ей подставил Сириус.

— Эй, девочка, — сказал он, позволяя ей пощипать клювом его пальцы и добавляя тем временем перья Хедвиг к списку вещей, на которых он задержался. Он касался деревьев, травы, камней в реке, а иногда — и вещей в доме, таких, как каменная столешница, деревянный стол, потертая мягкость дивана; но в полнолуние, когда он обертывал одеялом Ремуса и поддерживал его, отводя к кровати, его прикосновения на нем не задерживались. Никогда. Ремус был единственным предметом, которого Сириус ни разу не касался с этим методичным, наполовину трансцендентальным почтением.

Ремус не знал, тосковать из-за этого или нет. Возможно, его это совсем не удивило. Возможно, он и не хотел иного. Иногда Сириус наполнял его такой беспредельной печалью, словно он нашел реку, сбегающую со слишком высоких, чтобы на них забраться, гор к слишком далекому, чтобы до него дойти, морю.

Сириус отвязал письмо Гарриет, которое та адресовала Лунатику и Бродяге, и Хедвиг снялась с его плеча, направляясь к ферме, на отдых.

— Что? — спросил Ремус, когда брови у Сириуса сдвинулись, а по лицу проплыла мрачная тень.

— Второй абзац, — сказал Сириус угрюмо, сунув ему письмо.

Ремус взял его и просмотрел страницы.

— …дерьмо.

— А то, — Сириус смял конверт. — Выходит, Снейп был прав.

— Да, — медленно произнес Ремус. — Если шрам у нее болит, и при этом она едет на чемпионат…

— Я думал, он сказал, что будущее изменилось.

— Он сказал, частично изменилось, но мы не знаем, насколько сильно, — Ремус вернул ему письмо. Сириус убрал его в карман с гораздо большей собственнической нежностью, чем запихал бы туда пачку пятидесятифунтовых банкнот. — Но, думаю, можно смело сказать, что теперь мы можем строить очень хорошие планы, — он взглянул на часы. — Кстати говоря… нам лучше поторопиться. Не то пропустим его, и тогда он нас вконец достанет.

Сириус пробормотал что-то вполголоса, но без возражений превратился в Бродягу.

После полутора часов ходьбы по неровной тропинке через холмы, перелески и звенящие ручьи Ремус увидел красную телефонную будку, хорошо различимую у широкой дороги. И сквозь нежное бормотание леса услышал, как тот звонит.

Последние метры он преодолел как мог быстро, нырнул в будку и схватил трубку.

— Алло? — сказал он в микрофон, ногой открывая дверь для Бродяги.

— Опаздываем? — ответил жесткий голос Снейпа. Ему удавалось размазать по голосу усмешку так же, как нормальные люди мажут маслом хлеб.

— Я тоже рад тебя слышать, Северус, — сказал Ремус и, так как он всегда держался любезностей: — Как поживаешь?

— У вас все готово? — (Снейп их всегда игнорировал).

— Да, и Артур нас ждет. Ты, значит, тоже готов?

— Очевидно. Позаботься о своем деле, Люпин, а я буду заботиться о своем.

— Да, кстати о… Бродяга! — угрожающе воскликнул Ремус, так как Бродяга целиком залез в будку.

— Если эта блохастая шавка хочет что-то мне сказать, — начал Снейп, а Сириус тем временем обернулся человеком и заявил: — Пусти к телефону, Лунатик, дай я этому сальному ублюдку скажу…

— Завтра увидимся, — твердо сказал в трубку Ремус и повесил ее.

Сириус смерил его взглядом.

— Ты ни разу мне ни слова не дал сказать проклятому гаду.

— И ни разу не дал ему сказать ни слова тебе.

— Ты собирался рассказать ему про письмо Холли-берри.

— Да, — Ремус моргнул. — Ты против этой идеи?

— Да.

Сириус больше ничего не добавил, и Ремус сказал:

— Ты ему не доверяешь.

— Не знаю, — Сириус выдохнул достаточно сильно, что сдуть прядь волос, то и дело падающую на глаза. — Черт, я не знаю. Зачем он это делает? Зачем попросил нас ему помочь? Это не Дамблдор придумал, иначе мы бы что-нибудь от него услышали.

Ремус уже обдумал все то, на что указывал Сириус, но ничего не сказал, потому что… ну… он ведь вроде как отказался от прежних убеждений; но Сириус и Снейп не нуждались ни в чьей помощи, чтобы продолжать враждовать.

— Он же нас дико ненавидит, — продолжил Сириус. — А мы — его. Мы согласились помочь Холли-берри, но он-то почему об этом попросил? Какое ему до нее дело?

И это тоже был разговор, которого Ремус истово избегал. Он так и не смог определиться с ответом на этот вопрос. Особенно после того, как Снейп провел половину весны и лето, игнорируя Гарриет, а та вела себя так, словно он ранил ее чувства.

— Не знаю, — сказал он, — но не думаю, что мы что-нибудь узнаем, если начнем со Снейпом прямое противостояние. Если правда хочешь узнать его мотивы, думаю, лучше нам вести себя, как тупые маленькие гриффиндорцы, которые ничего не подозревают, и позволить ему раскрыть свои планы. Ну, то есть, это я буду тупым доверчивым гриффиндорцем. Ты продолжай быть подозрительным. Если перестанешь, то подозрительным станет он.

Когда Сириус проницательно на него взглянул, Ремус увидел Старого Сириуса, того, с которым они строили планы и замыслы, а не того незнакомца-интроверта, который так глубоко задумывался над ощущениями от речной гальки.

— Ты тоже ему не доверяешь.

— Я подозреваю, что Северус не рассказал нам все. Поверь мне, он так не делает. Он действительно нас ненавидит, насколько только может, я уверен. Можно заключить, что мы ему в какой-то мере полезны. Но мы не знаем, чем именно мы полезны — и, думаю, единственный способ это выяснить — продолжать игру.

— Чертовски верно, — давно забытый отсвет, знакомый, как дом детства, озарил лицо Сириуса. — Что бы сальный ублюдок ни задумал, мы будем готовы.

Это заставило Ремуса вспомнить о ночах в спальне, где они планировали приключения на следующее полнолуние или сидели над картой, следя за слизеринцами. Этот их заговор в телефонной будке обладал тем же духом молодой опасности, когда они создавали угрозы сами, потому что еще не столкнулись с настоящими в реальной жизни. Во время войны их планы были мрачными и краткими, пересказ сокращался до наименьшего количества слов, и начинались они посреди ночи, после того, как Лили уходила спать, так как Джеймс боялся, что страх будет вреден для ребенка.

Теперь Джеймса и Лили не стало, а их ребенок жил в большей опасности, чем любой из них. И Ремус не мог избавиться от мысли, что если Снейп их привлек к своему плану, то у них нет никакой возможности отказаться от сделки, какой бы сомнительной она ни казалась.

— Слава богу, что тебе придется постоянно быть Бродягой, — сказал он сухо, вытесняя эти мысли, как они убирали подробные карты, скатывали и прятали в шкаф, чтобы Лили не увидела их, спустившись вниз утром. — Иначе ты бы уже через пять минут все испортил, швырнув проклятием прямо ему в лицо. Теперь не будешь ли ты так любезен трансформироваться обратно, пока нас никто не увидел? Несмотря ни на что, — добавил он, так как Сириус открыл было рот, чтобы заспорить.

С героическим видом мученика Сириус обратно съежился в Бродягу. Ремус открыл дверь будки, давая им обоим выйти из ее тесной тишины на просторную тишину высокогорной глуши.

— Как же мы завтра повеселимся, — сказал он. Бродяга гавкнул и помахал хвостом.

Думая, без сомнения, о Гарриет.