Бесконечная дорога (джен)

Мисс Грейнджер так рыдала, что мадам Помфри пришлось заставить ее выпить успокоительный настой. Уизли был белым как мел.

— Это были доспехи, — хрипло сказал он. Веснушки, как капли крови, ярко выделялись у него на лице. — Они начали падать, и Гарри увернулась, но лестница еще не повернулась…

У мисс Грейнджер с подбородка на мантию капали слезы, но она перестала шмыгать — успокоительный настой начал действовать, и ее взгляд остекленел и расфокусировался. Уизли крепко держал ее за руку. Стоявшая рядом Минерва прижимала ладонь к сердцу. Она это делала с тех самых пор, как они не дали девочке удариться об пол.

— Ей повезло, — шептала Дамблдору Помфри за ширмой, отделяющей кровать девочки. — Ударься она о перила чуть под другим углом, и ее бы парализовало…

Северус не решался заговорить. Боялся, что стоит открыть рот, и во всей палате повылетают стекла.

Дамблдор с шелестом явился из-за ширмы и подплыл к детям.

— С Гарриет все будет хорошо, — сказал он им с бесконечной, казалось, добротой. — Хотите повидать ее?

Они потянулись за ним к постели, следом — Минерва. Дамблдор чуть отодвинул локтем ширму, и Северус увидел, что девочка бледна, но глубоко спит; черные волосы разметались по подушке темной короной.

— С ней все будет хорошо? — спросила Грейнджер спокойным, отстраненным голосом, продолжая стискивать руку Уизли.

— Да, — мягко ответил Дамблдор. — К утру она очнется и будет готова к встрече с вами.

Северус привычно подумал, что его отношение к Дамблдору по сложности не уступает квантовой механике — каждый день, а то и каждый миг в нем сменялись и возмущение, и восхищение, преданность, горечь и скорбь, но его всегда сбивала с толку способность Дамблдора без видимых усилий справляться с эмоциональными кризисами. Северус знал, что сам он, сорвавшись в напряженный момент, обязательно учинил бы стихийное бедствие — неважно, хотел он того или нет. Однако Дамблдору удалось приструнить Уизли и успокоить Грейнджер, так что Минерва смогла их увести, и единственным признаком их недовольства было упрямое выражение на лице Уизли.

Когда за Минервой и детьми закрылась дверь лазарета, Дамблдор обернулся посмотреть на Северуса. Исчез блеск в глазах и беззаботность; он стал мрачен и задумчив. Однако, заговорив, он обратился к мадам Помфри:

— Поппи, как она на самом деле?

— Стабильна, — сказала Пофмри. Ее лицо озаряли разноцветные отсветы диагностических заклинаний, паутиной повисших в воздухе над койкой. — Я погрузила ее в целительный сон. К травмам позвоночника, знаете ли, нельзя подходить спустя рукава.

У Северуса внутри все сжалось.

— Ожидаешь осложнений? — очень серьезно спросил Дамблдор.

— Она поправится, — сказала Помфри. — Я уже залечила повреждения, сон — просто чтобы убедиться, что нервы и мышцы отдохнут.

— Повреждения соответствуют тому, что описали мистер Уизли и мисс Грейнджер?

— Она ударилась обо что-то твердое, скорее всего, камень, на большой скорости, — немного ядовито ответила Помфри. — А в остальном…

— Благодарю за исключительное мастерство, Поппи. Северус посидит с ней.

Северус опять ощутил раздражение. Именно этим он и собирался заняться, даже если б ему пришлось забаррикадировать Поппи в ее собственном кабинете, но он же еще ничего не сказал. Он заготовил целую обвинительную речь. Вот ведь невыносимый старый…

— Ну раз ему так надо, — Помфри строго посмотрела на Северуса. — Она проспит большую часть ночи. Может начать шевелиться часов в пять-шесть, когда начнется естественный сон, но в остальном смотреть будет не на что.

Кроме разве что третьей попытки убийства. Очевидно, этим Дамблдор с Помфри делиться не собирался. Северус был не против. Чем меньше народу будет толкаться вокруг, охая и задавая вопросы, тем лучше. Неизвестно, зачем Дамблдору нужно было все превращать в загадку, но сам Северус утаивал некоторые вещи просто потому, что люди бесят. Вечно они болтают, вместо того чтобы действовать или строить дельные планы.

Помфри наложила чары на кровать девочки, и та немедленно засветилась. Неяркий огонек вспыхнул над ее сердцем, пульсируя в ритме дыхания. Судя по всему, этого Помфри и добивалась, так как она, удовлетворенно кивнув, попрощалась с ними и прошелестела обратно в свой кабинет.

— Что с бладжером? — спросил директор, когда дверь за ней защелкнулась.

— Магия домовых эльфов, — коротко ответил Северус. — Минерва в курсе.

— А про доспехи еще не известно? — Дамблдор казался задумчивым.

— Можете их осмотреть, — сказал Северус, оставив недосказанное «…а я с места не сдвинусь» явно висеть в воздухе.

Логика подсказывала, что из них двоих Дамблдор умнее и могущественнее, что магически он лучше способен защитить девочку, если вдруг в Больничном крыле объявится угроза; но какое-то чувство, упрямее логики, говорило, что Дамблдор меньше в этом заинтересован. Нет, Дамблдору не было все равно, но девочка значила для него меньше. Защита дочери Лили была последним, что осталось у Северуса. Если он потерпит неудачу, то смерть Лили, погибшей из-за того, что он натворил и что никогда, никогда не искупит, станет напрасной.

Дамблдор смотрел своим светло-голубым проницательным взглядом, словно Северус был прозрачней воды. Тот уставился в ответ, словно приглашая директора улыбнуться и сказать что-нибудь милосердно-загадочное, сам не зная, чем он на это ответит. Но Дамблдор сказал только одно:

— Тогда я оставлю Гарриет под твоим присмотром, Северус.

* * *

Потянулась ночь. На пороге зимы часы ползли медленно, в половине пятого утра окна были черны. Около одиннадцати Помфри погасила в палате свет, ровно в двенадцать — ушла в постель. Все это время девочка продолжала спать, ее ровное дыхание было едва слышно даже в глубокой тишине.

Северус проверял работы — точнее, притворялся, что проверяет, потому что мысли его были далеко, и оценки он выставлял по нисходящей шкале: самые высокие для Слизерина, средние — для Хаффлпаффа и Рейвенкло, и чуть ниже среднего — для Гриффиндора. Это были эссе первокурсников, и было всегда уморительно смотреть, как рейвенкловцы поначалу реагируют на посредственные отметки. Он пошел дальше и поставил по высокой оценке парочке хаффлпаффцев, зная, что от этого студенты Рейвенкло станут еще старательнее.

Иногда он задумывался, до чего надо докатиться, чтобы заставить Дамблдора вмешаться и повлиять на его методы, но вот уже одиннадцать лет Дамблдор, казалось, только добродушно потешался. Хотя, конечно, со Слагхорном он тоже ничего не сделал. Слагхорн был так же пристрастен — в собственном, более приятном стиле. Если вы не были достаточно оригинальны, чтобы стать частью коллекции, он почти не знал о вашем существовании. Северус же знал всех учеников, и слизеринцев, и прочих: просто три четверти из них были ему омерзительны.

Но когда мадам Помфри ушла спать, он с усилием сосредоточился. Было до смерти скучно, но бороться со скукой — и для души, и тела — он привык. Ну а как иначе, пришлось — он по десять месяцев в году учил зануднейших малолеток подтирать носы.

Боже, он ненавидел детей.

Дамблдор их любил — говорил, в них скрыты залежи потенциала, ключи к будущему. Северус тоже видел потенциал, но любые задатки, которыми они обладали, проигрывали упорному стремлению их промотать. Ничего не поменялось с тех пор, как он сам был ребенком. Он же, напротив, всегда стремился стать кем-то… и после долгой череды грехов и ошибок оказался здесь.

Если бы Лили не умерла, его бы сейчас не было здесь, в темноте Больничного крыла, на страже сна ее дочери. Он, наверное, вообще ничего общего не имел бы с девочкой: даже меньше, чем он достиг за первый год ее обучения. Если бы Лили и Поттер не умерли, у них уже был бы целый выводок лохматых зеленоглазых детей, а Северус переехал бы в Латвию до того, как первое порождение Поттера омрачило своды Хогвартса.

— Хочу хотя бы троих детей, — сказала ему Лили, когда ей было лет четырнадцать. — Тогда если первые двое не поладят, пригодится третий.

— И все равно лишним останется, — сказал он.

Она выхватила его сигарету и сделала вид, что курит, а потом, дразня, вытянула ее над водой, грозя уронить.

— Ну и какое число вы тогда считаете идеальным, мистер Умник?

— Ноль.

— И в итоге оказался с сотнями, — пробормотал он молчаливым теням, затянувшим лазарет. Лили до слез хохотала бы, если б не умерла и увидела, что он учитель.

Сейчас бы ее фотографию. Это слегка ненормально — разговаривать с фотографией, но альтернативы не было.

У него их не было с самого детства.

Он просеял воспоминания, перебирая год за годом. Он был убежден, что только окклюменция, способность отключать по желанию чувства, делала это возможным — отыскать среди просторов горечи, печали и нереализованных возможностей воспоминания о том, что когда-то было иначе, и, пока сплетаются чары, сдерживать разъедающее знание о том, во что они превратились.

Он подхватил воспоминание о Лили, с лукавым сияющим лицом дразнящей его сигаретой — чуть дальше, чем можно было дотянуться, — и повесил его в густой паутине окклюменции. Погасил все связанные воспоминания, знание о том, что она мертва и что у нее больше не будет детей, что она никогда не узнает свою дочь, не позволяя себе помнить ни о чем, кроме веселья на ее лице, насмешливой хмурости, когда он нарочно испортил ей игру, солнца в ее волосах — оттенок, не имеющий ничего общего с вином, или с яблоками, или любым другим цветом, который он видел с тех пор; оттенок, который принадлежал этому воспоминанию, и только ему одному.

«Экспекто Патронум», — подумал он.

Из сверкающих серебряных и белых пылинок соткалась лань, и Больничное крыло озарил звездный свет. Чем ярче она становилась, тем меньше было его напряжение, и наконец чувство покоя, смешанное, как всегда, с глубокой печалью, накатило на него, как накатывает на берег океана волна. Он задумался, сколько еще людей могут с помощью горя достигать того, что Дамблдор звал патронусом — безупречным воплощением радости. Каждое его воспоминание о Лили было отмечено осознанием того, что она мертва, но ее отсутствие не ослабляло силы, которую она оставила в его сердце. Она останется там навсегда, переплетенная с его скорбью, его виной, его…

— О, — произнес тихий удивленный голос.

Он отвел взгляд от лани. В круге серебряной белизны, который та отбрасывала по комнате, он рассмотрел приподнявшуюся на локте девочку. Ее бесцветные и темные в ночном мраке глаза были распахнуты, но его она, кажется, не видела — восхищенная Гарриет смотрела на лань.

Лань повернулась на звук ее голоса и двинулась к ней, оставляя за собой яркий сверкающий шлейф. Девочка села и протянула руку — медленно, как во сне. Северус замер.

А потом патронус погас, медленнее, чем обычно, превратившись сперва в абрис, а потом в одинокую сверкающую пылинку в том месте, где должно было быть сердце. Мир показался темнее — и холоднее, хотя патронус не излучал тепла.

Девочка снова легла. В свете ламп, горевших на другом конце палаты, ее лицо было едва различимо. Ее взгляд замер на той точке, где была лань. Северус следил, как искры света отражаются в ее глазах, пока она их не закрыла. Вскоре после этого ее дыхание снова выровнялось, и она уснула.

Впервые он задумался не только о том, что потеряла Лили, но и том, чего одиннадцать лет назад лишилась ее дочь.

* * *

Проснувшись, Гарриет поняла, что ей снился просто прекрасный сон… сон про лань, сделанную из звезд…

Она чувствовала себя слабой и уставшей, уставшей настолько, что веки не желали подниматься, а мозги так и мечтали снова уснуть. Она услышала шуршание и шепот — кто-то шевелился рядом с ее постелью…

Чем заняты Гермиона с остальными? Они хотя бы проснулись? Раз она такая уставшая, должна быть еще глухая ночь…

Она приоткрыла один глаз, затем расклеила оба. У ее постели стоял Снейп, положив одну руку на ее полог, и смотрел куда-то в сторону…

Только это был не ее полог. Это были белесые занавески, сквозь которые просачивался свет. Это была не ее спальня: она была в лазарете.

И тогда она вспомнила.

Она лежала неподвижно, прислушиваясь к шепоту. Знала, что если Снейп увидит, что она проснулась, то прикажет спать дальше, и она никогда не узнает, что произошло. А после предупреждения Добби, закрытого барьера на Кингс-Кросс, того злобного бестелесного голоса, послания на стене, окаменевшей миссис Норрис, странно ведущей себя Джинни, бладжера-убийцы и падающих доспехов Гарриет необходимо было во всем разобраться.

— …аменел? — прошептал женский голос. Мадам Помфри?

— …хоже на то, — мужской голос, тихий, но глубокий. Это точно профессор Дамблдор.

Гарриет все еще лежала с полузакрытыми глазами. Снейп так и не двинулся, стоял рядом с постелью Гарриет, за занавеской. Ей хотелось посмотреть, какое у него выражение лица, но открыть глаза настолько она не осмеливалась.

— …сюда тайком… к мисс Поттер, — сказала, предположительно, профессор Макгонагалл. — …Альбус не… не говоря уж про…

"Только не Гермиона", — подумала Гарриет, ощутив удар паники.

— …камерой? — пошептала мадам Помфри.

Что-то вдруг зашипело, и по палате поплыла вонь, дотянувшись даже до Гарриет.

— Ровена милосердная, — внятно произнесла мадам Помфри, но тут же понизила голос, словно сказала это нечаянно.

— …что… значить? — спросила профессор Макгонагалл.

— Это означает, — тихо сказал профессор Дамблдор (на этот раз его голос донесся отчетливо), — что Тайная комната действительно снова открыта.

Эти слова вспыхнули на изнанке сознания Гарриет ярким багрянцем, точь-в-точь как послание на стене у туалета Плаксы Миртл. Она резко села и попыталась выглянуть за Снейпа — посмотреть, кто там, на постели, и что с ним стало, прежде чем он…

Снейп задернул занавеску, и его лицо скрыла тень.

— Мисс Поттер… — начал он низким угрожающим голосом.

— Кто там? — быстро спросила Гарриет, сдергивая одеяла, чтобы встать с постели. — Это не Гермиона, нет?

— Коснетесь пола хоть одной ногой, — сказал Снейп, — и я применю силу.

Гарриет остановилась, не достав пальцами ног до пола пары дюймов, и медленно подтянула ноги.

— Кто там? — повторила она. — Что с ним?

Занавеска с шорохом отодвинулась, и показалась мадам Помфри — в шерстяной кофте поверх ночной рубашки, с заплетенными в косу седыми волосами.

— Мисс Поттер, — строго сказала она, — ложитесь спать.

Взрослые!

— Я не смогу, пока не узнаю, что… — возразила рассерженная Гарриет.

— Это не мисс Грейнджер, — прозвучал холодный голос Снейпа.

От облегчения Гарриет осела на кровать.

— Но кто тогда?

— Не ваше дело, — не вполне твердо проговорила мадам Помфри.

— Нет, мое! — негодующе сказала Гарриет. — Кто-то сказал, что это приходили ко мне!

Мадам Помфри беспомощно посмотрела на Снейпа; тот выглядел так, словно вообще не желал тут находиться. Несмотря на угрозу применения силы, Гарриет уже собралась спрыгнуть с постели и проскочить мимо них, если они не…

Занавеска отодвинулась. Появился профессор Дамблдор в ярком фиолетовом халате. Выглядел он усталым и мрачным. Гарриет вдруг пожалела, что подняла шум, но не отказалась от намерения выбраться наружу и посмотреть.

— Поппи… Северус… Гарриет имеет право знать, — спокойно проговорил он.

— Директор… — угрюмо заговорил Снейп, а одновременно с ним мадам Помфри сказала: — Я не вполне уверена…

Директор развел руками, а потом жестом пригласил Гарриет:

— Иди, если хочешь, Гарриет.

Чувствуя смущение из-за устроенного ею скандала и неловкость от того, что оказалась перед несколькими профессорами в ночной рубашке, Гарриет слезла с кровати и решительно двинулась за Дамблдором через проход к стоящей напротив койке. Профессор Макгонагалл опять поджала губы, но Гарриет этого почти не заметила. Она уставилась на тело в постели — окоченевшее, как труп, с руками, застывшими перед лицом, словно в них что-то было стиснуто, а его лицо…

— Колин, — она сглотнула, и в желудок провалилась тошнотворная тяжесть.

— Теперь уж точно хватит, директор, — резко сказала профессор Макгонагалл.

Профессор Дамблдор положил ладонь Гарриет на плечо. Она думала, что он потащит ее прочь, обратно в постель, но тот сказал, мрачно и спокойно:

— Это друзья Гарриет, профессор Макгонагалл.

Молчание профессора Макгонагалл словно обрело собственную душу.

— Кто это с ним сделал? — спросила Гарриет, неподвижно глядя в большие, напуганные глаза Колина, и думая о голосе, шептавшем в ее голове про смерть и кровь, представляя, что так же, замершая, лежит на кровати Гермиона…

— Боюсь, вопрос состоит не в том, кто, — пробормотал профессор Дамблдор. — Вопрос в том — как…

Гарриет посмотрела в лица профессора Макгонагалл, мадам Помфри, Снейпа — и увидела, что они понимают не больше нее самой.

И сознание того, что никто из взрослых в этой комнате не знает ответа, оказалось страшнее всего.

* * *

Наутро Гарриет проснулась от солнечного света. Шел снег, и пролетающие мимо окон лазарета хлопья отбрасывали на ее постель трепетные тени.

Недовольный Снейп все еще был здесь; его волосы обвисли сильнее обычного. Каждый раз, когда взгляд Гарриет останавливался на ширмах, полностью скрывших кровать Колина, Снейп, казалось, сдерживался, чтобы не выдать какую-нибудь гадость, — только Гарриет никак не могла придумать, почему он сдерживается.

Когда мадам Помфри проверяла состояние Гарриет мерцающими заклинаниями, дверь лазарета распахнулась, и ворвалась Гермиона с Роном. Хоть Рон и был минимум на полфута выше, Гермиона его обогнала. Снейп едва успел убраться с ее дороги, когда она, пробуксовав вокруг кровати Гарриет, бросилась ей на шею.

— Гарри! — пискнула она со слезами в голосе. — Ох, Гарри!

Полузадушенная объятьями Гермионы, Гарриет тем не менее почти с той же силой стиснула ее в ответ, думая о сказанном Драко Малфоем: «Вы будете следующими, грязнокровки». Колин тоже был магглорожденным…

— Ты в порядке, Гарри? — спросил Рон. Он выглядел бледным и усталым, но собранным. — В смысле, если тебя Гермиона еще не придушила.

Гермиона отпустила ее, чтобы недовольно посмотреть на Рона, но потом опять повернулась к Гарриет:

— Мы слышали про…

Но тут она заметила Снейпа. Гарриет показалось, что он не двинулся и не издал ни звука, но Гермиона, обернувшись к нему, ярко покраснела и лишилась голоса. У Рона на лице было отчетливо написано: «А ОН-то что тут делает?» — но он промолчал. Снейп лишь удостоил их равносильного усмешке взгляда и скользнул в сторону кабинета мадам Помфри. Из палаты он не ушел, но все оставшееся время их игнорировал.

Гарриет съела овсянку, которую дала ей мадам Помфри, а потом убежала с Гермионой и Роном. Она ощутила, как ее пробуравил взгляд Снейпа, и почесала затылок.

— Мы слышали про Колина, — тихонько сказала Гермиона, пока они торопливо шли по коридорам, гудящим в воскресное утро от ученических голосов. — Это же, конечно, он был за ширмой?

— Да, — Гарриет заметила, что портрет какого-то бородача в рюшах следит за ними с откровенным любопытством, и добавила: — Я должна вам кое-что рассказать. Где-нибудь, где нас не подслушают.

— Как удачно, что мы знаем подходящее унылое место, где никого не бывает, — сказал Рон.