Ольга (джен)

Бывшая горничная Павлина в родной деревне прослыла богачкой. Хотя нового дома ещё выстроить не успела, зато одну из трех своих сестер наградила богатым приданым, и выдала замуж за кузнеца из соседней деревни. Хоть и не молодого уже, но все ещё крепкого, и по случаю своей чрезвычайной важности для села, от военного призыва освобожденного. Остальные сестры, недавно возвратившиеся домой, ждали своего часа. Сваха, получившая хорошую награду, старалась, как для своих. Вдовая, совсем почти непьющая, она слыла в своем деле лучшей в округе, и ещё до войны могла сыскать богатого жениха хоть в Сибири, хоть в Малороссии. Потому, как баба она была образованная, грамотная. И в своей работе часто использовала газетные объявления.

Для самой Пашки она тоже вдовца присмотрела. Богатого, малодетного. Из города! Мамка поплакала, но делать нечего. Хоть и с детьми, да все же вот он, есть. Живой, и в армию не призванный. А молодых парней нынче днем с фонарями искать приходится. Кого с фронту отпустили, те часто раненые, хворые. Или того пуще, газом травленые, контуженные. Как такой хозяйство вести будет? Так что, когда подле ворот покосившихся роскошный черный автомобиль остановился, старуха не шибко удивилась. Подумалось ей, что жених дочки приехал на приданое посмотреть. Да невесту глянуть. Сразу видно, человек он опытный, в возрасте. Вон, какая шуба у него, чистый бобер! Валенки белые, галоши сияют. И лицо тревожное, не русское. Татарин что ля? Гляди-ка, нехристь, а тоже вот, опасается, что кривую подсунут, али брюхатую. Или неделху какую. А в доме-то не прибрано!

Глядя, как мать хватается то за веник, то за самовар, Паша тоже глянула в окно на заснеженную улицу, и ахнула. Чего это Борис Игнатьевич в такую даль прикатил? Дороги-то, небось, все снегом замело! Тут же вспомнились ласки его, да слова нежные. Девушка покраснела, и оправила по-городскому причесанные волосы. Ходить дома в платке она отвыкла ещё на должности своей. На улицу шаль накидывала, когда по воду ходила, да простой холщовый платок при гостях надевала. Белый платок, предназначенный для ухода за Буренкой, лежал в сундуке без дела. Новую, только осенью купленную корову, мать сама доила, дочерей не подпускала. Коровенка была гладкая да ладненькая но уж больно норовистая. Не ровен час, выбьет девке зуб копытом, или рогом в глаз попадет да так, что её ни с каким приданым замуж не возьмут.

Барин, пригнувшись, ступил в избу. Женщины молча поклонились, и он, по привычке, наверное, улыбнулся. Как Паше показалось, всех оценивающим взглядом окинул, даже мамку. Поздоровался, и выставил на стол какие-то гостинцы. Стопку ярких платков, коробку шоколада, украшения в бархатных футлярчиках, какие только в столичных дорогих магазинах предлагают. В деревню-то коробейники так просто, безо всяких церемоний и ленточек приносят. Последней Борис Игнатьевич водрузил на стол огромную полосатую картонку, перевязанную розовым бантом. Торт от Абрикосова. Павлушин любимый, с миндалем и коньяком. И покуда мамка кланялась и благодарила, сам помалкивал. Самой же бывшей горничной он рукою махнул, чтобы в угол отошла. И когда девушка вновь к нему оборотилась, в доме уже вся жизнь застыла. Мать глядела в одну точку, с бутылкой первача в руках. Сестрицы, склонили друг к другу головы, и о чем-то шептались, когда их заклинание настигло. Только кошка продолжала вылизываться, как ни в чем не бывало.

-На них не действует, — виновато пожал плечами барин, — собирайтесь, Пашенька. Со мной поедете.

-Куда? — удивилась девушка, — да и зачем? У меня жених в Туле, свадьба по осени сговорена. Да и сестрицы на выданье.

-Два дня назад в Петрограде был убит старец Распутин, — деловито сообщил Борис Игнатьевич, протягивая Паше овчинный тулуп, — убит дворянами, царевой родней. Скоро начнут сбываться наихудшие из его предсказаний. Война, голод. Мор.

-Да какой же на деревне голод может быть? — нервно рассмеялась девушка, — мы же на земле живем! У нас огороды, скотина, рожь, просо…

-Здесь будет ад, — уверенно и спокойно пообещал волшебник, — казни, репрессии. Голод и людоедство. Ну, может у вас в деревне и не будет, но я все же предпочел бы вас обезопасить. Вы, Пашенка, состоите в моем личном списке. Во Францию поедете. В Прованс. Там тепло, виноградники. Снова корову купите и заживете. Да и пузатых вдовцов по всей Европе хоть пруд пруди!

-А сестрицы? — испугалась девушка, — сваха уже трудится.

-Они про вас и не вспомнят, если я велю, — пожал плечами барин, — пускай спокойно свадьбы играют. А вы непременно должны уехать. Устроитесь, родню заберете к себе. Одних, или с семьями. Война не сегодня начнется. Это уж я так, по-стариковски. Все заблаговременно делаю. Правда, корову у них, скорее всего, отнимут. Дом пущай не строят, и деньги не тратят.

-Нешто солдаты с крестьянами воевать станут? — недоверчиво протянула Паша, пытаясь попасть ногой в валенок, — а как же я во Франции жить стану? Ни порядков тамошних не знаю, ни языков. Или там по-русски понимают?

-Я все устрою, — заверил её Борис Игнатьевич, — будете жить, как принцесса. Получше тех дворянок, которые вслед за вами поедут.

Оставшиеся в одиночестве девушки, и их мать, старуха сорока с небольшим лет, в растерянности разглядывали заваленный подарками стол. И помнилось им, что Пашку, вроде как, жених с собой увез. Сказал, что свадьбу дома, в Туле, сыграют. А ждать ему никак нельзя, у него дети не присмотрены.

-Вот времена пошли! — проворчала женщина.

* * *

Павлуша, раскладывая по новым чемоданам богатые по деревенской мерке платья, блузки и нижнее белье, поглядывала на пустую соседнюю кровать. Повариха Зулейха трудилась на кухне, что-то немелодичное напевая себе под нос. Подушка наполовину прикрывала толстенный фолиант какого-то неизвестного девушке автора, со смешной и некрасивой фамилией Скотт, «Пуритане». Девушка выудила книгу и быстро пролистала. Ни одной картинки! Интересно, кто такие Пуритане? Судя по фамилии, чухонцы. Или финны, кто их разберет? Надо бы у Бориса Игнатьевича спросить.

Барин о чем-то спокойно беседовал по телефону. А за дверью стоял хорошо знакомый Павлуше, чуть полноватый Семен Павлович. И лицо у него было серое, застывшее. Девушка тоже замерла, и прислушалась. Голос, и манера тихо орать, у Бориса Игнатьевича были отточены до невероятного мастерства. Только те, кто знали его хорошо, понимали, какая ярость стоит за его тихим и вежливым обращением.

-Ага, — кивал он, глядя в стену между высоких окон, — разумеется, я буду. Раз уж Великая сама настаивала. Кто я такой, чтобы спорить с инквизитором?

Последовало долгое для телефонного разговора молчание.

-Нет! — как-то излишне резко возразил кому-то невидимому Борис Игнатьевич, — пущай голодает. За три дня с нею ничего не сделается. Не стоит кормить её насильно. За это можно и поплатиться, не глядя, что инквизитор. Ах, уже! Напрасно вы, господа меня сразу не оповестили. Разумеется, глаз уже не спасти! Что значит, безоружная?! Хотите сказать, что мадемуазель Головина вырвала собеседнику глаз голыми руками? Ведь доступа к Силе она третий день, как не имеет, я правильно понял? Ах, ножкой от стула! Втроем не справились? Отчего же вы только нынче озаботились моей рекомендацией? Я бы вам посоветовал к ней не приближаться. А, на будущее, потрудитесь обеспечить инквизицию парой-тройкой хороших бойцов. Нет. Не стоит. Пока что не выводите Великую из стазиса. Целее будете.

Он повесил трубку, и с тяжелым вздохом опустился на диван. Уронил голову на руки, и так сидел, чуть раскачиваясь. Семен, осторожно отстранив Павлину, просунул в кабинет сперва одно плечо, а после неловко втиснулся в двери целиком, но дальше не проходил. Топтался у дверей.

-Что? — тихо осведомился он, — лютует Ольга Андреевна?

-Сука! — зло и тихо прорычал барин себе в ладони, — хоть бы намекнула! Записочку чиркнуть рука чаю, не отвалится!

-Кто её дело ведет? — Семен сделал два маленьких шага в сторону дивана.

-То-то и оно, что Витезслав, — проворчал Борис Игнатьевич, — Оленька уже в Праге.

-Так, может, ты рано печалишься? — примирительно улыбнулся Семен, — ну что ей там может грозить за мелочевку седьмого ранга?

-За мелочевку может и ничего, — барин поднял красное, искаженное злобой лицо, и дверь у Паши перед носом тут же резко захлопнулась. Слышно было только приглушенное толстым слоем дерева ворчание, — а за сговор с Темным, могущий привести к непоправимой утрате, ей развоплощение обещают. Да там ещё понавешали, за все годы, что её Басманов прикрывал, припомнили. И что за утрата такая? Сколь не смотрю, понять не могу. Вроде, Зимний Дворец вижу, и народу в нем полно, да только после все зеленым болотом оборачивается.

15 июня 1985 года.

Суббота в Эрмитаже день жаркий. Каждая суббота, а не только летняя. Окна не откроешь, сквозняки. А старинные шедевры, они ведь особого воздуха требуют! Зал голландский мастеров был переполнен, а часам к пяти здесь и вовсе дышать будет нечем. Все это смотрительница музея прекрасно понимала. И сидя на своем стульчике в дерях, обмахиваясь самодельным веером из буклета, сонно поглядывала по сторонам. Не пропустить бы какого шального студентишку с фотоаппаратом!

-Извините, уважаемая, — от летних страданий женщину отвлек человек, говоривший со слабым прибалтийским акцентом, — я в городе проездом, не располагаю временем. Подскажите, сделайте милость, какую картину непременно стоит посмотреть? Какая в этом зале наиболее ценная?

-Для меня они все бесценны, — насупилась смотрительница, разглядывая мужчину. Уж больно он был странный. Одну руку он держал за пазухой, а у самого глазки так и бегали. Ну, чисто сумасшедший! И вдруг, как будто в голове прояснилось. Женщина обернулась, и встретилась взглядом с красивым молодым мужчиной в милицейской форме. Было в его лице то-то знакомое, и одновременно шальное, звериное. Из новеньких кто-то!

-Рембрандта ему покажи, — ласково улыбнувшись, предложил милиционер.

-Данаю поглядите, — тут же успокоившись, предложила смотрительница, — ценнее неё здесь, пожалуй, ничего нет.

Милиционер не стал дожидаться окончания их разговора. Спокойно развернулся, и пошел к выход из бескрайних лабиринтов бывшего Зимнего Дворца. За спиной у него что-то звякнуло, потом зашипело. Раздался одинокий женский крик, робкий, приглушенный. Быстро прирастающий десятками других голосов, а каждом из которых сквозило отчаяние. В соседнем зале милиционера встретила миловидная девочка лет четырнадцати. Она дожидалась его, сидя на большом длинном диване. Рядом дремала какая-то старушка. Остальные истомившиеся от летней жары посетители молча проходили мимо.

-Что? — зло поинтересовалась она, — отыгрался?

-Да какое там? — преувеличенно расстроено проворчал милицонер, присаживаясь к её ногам, и подставляя голову под руку, — нешто с заклинания седьмого ранга отыграешься?