Семеро в море, семеро на земле (гет)

Шел я домой в то проклятое воскресенье. Меньшую дочь, Йоуханну, за руку вел, старшие же дети вперед убежали. И ведь не было у меня в тот день ни тяжести на сердце, ни дурных предчувствий! А раньше-то — душа так и рвалась домой, в море ли я был иль выпивал с друзьями. Все думал — что там моя Унн еще вытворила?

А дело в том, что после того несчастья странная она стала. Да что уж скрывать — соседи все говорят, будто она вовсе повредилась умом. Вот как принес я ее домой с берега, так и обнаружилось, что не все ладно с молодою женой моей. Забыла все — и как звать ее, и кто я таков, и даже речь людскую. Месяца два молчала. Потом лепетать начала, как дитя малое, — заново говорить училась. Да что там речь! Что такое миска да ложка позабыла, на лавку не садилась, только на пол. Долго ее учил всему, показывал. Наконец, вроде, память к ней вернулась. Правда, дырявая стала, память-то. Начнет моя Унн что-то делать, по хозяйству хлопотать ли, ребенка ли кормить, сама ли за еду сядет, — да так и застынет, в дальний угол уставившись, будто там письмена какие рука невидимая пишет, аж не по себе делается. И глаза такие становятся — на пол лица, прозрачные, как морская вода, чуть не светятся.

А, честно сказать, подурнела Унн после того случая. Не подумайте чего — я ее любил по-прежнему. Да и сейчас… все еще люблю. Но только была Унн уже не та, словно и разум ее, и красоту, и веселость, — все украла морская пучина. Бледна стала Унн, как луна зимняя, да тоща, как селедка, жир не нагулявшая, а волосы, хоть остались такими же, светлыми и густыми, потускнели, как высохшие водоросли. А с глазами — и вовсе жутко. Прежде были карие, а после того, как тонула она в море, выцвели до зеленовато-серых, и, пожалуй, больше стали. Хотя, по мне так — еще красивее, чем прежде. А соседушки наши ее за то жабой прозвали. Глаза мол, у неумной Унн навыкате. Только я их не слушал и Унн то же самое наказал.

Я уж старался, как мог, ее защитить. Довольно того, что в церкви ей появляться запретил наш пастор. Припадки у нее там случались. Я уж ему говорил: жена моя больна, преподобный, нельзя же ее в том винить? Но нет, старый упрямец толковал, будто во время припадков Унн говорит на демонских наречиях. Дескать, мало ли какие черные заклятия она читает, и какие кары призывает на головы прихожан! Отбилась, говорил, твоя Унн от стада Христова, предалась греху. Потому и море ее отпустило, вреда не причинив, что ведьма она.

«Вреда не причинив», как же! Болела моя Унн все эти двадцать лет. Все ей не моглось — то кашель мучил, то суставы крутило, так что, иной раз с постели встать не могла. А уж с конца августа до самых морозов начинало ее и вовсе лихорадить, словно боялась она чего-то. Или кого-то. Мне-то она ничего не рассказывала. Все больше с Марит, невестушкой нашей чокнутой, страхами своими делилась. От Марит я и узнал, что терзали мою Унн страшные сны. Что ж, с рассудком у жены моей и впрямь не все ладно было, вот и пугали ее осенние шторма.

А меня, надо сказать, пугали речи Марит. Хоть и знал, что не стоит эту бабу слушать, странная она. И в девичестве была странной — и чем только брата моего завлекла? Все у нее сны вещие да мечтания — то с аульвами беседует, то от привидений шарахается. Вот она мне и рассказала, будто жаловалась Унн на ночные кошмары. И она, Марит, мол, за нее беспокоится, потому что это — не просто кошмары, то ее тварь морская подговаривает, чтоб снова моя Унн в волны бросилась. Я, признаюсь, вспылил тогда, спросил Марит — с чего бы Унн самой в волны бросаться? Разве не по своей воле она за меня замуж пошла, разве была у нее хоть одна причина желать смерти? Еще вчера мечтала вечерком, какие имена детям даст, а сегодня — побежала к морю топиться? А Марит в ответ: не своим она умом тогда мыслила, то ее зверь морской позвал! Тут на меня даже смех напал. Что ж, говорю, за звери такие пошли? Никогда не слыхивал, чтоб тюлень человеку утопиться приказал, и тот послушался! Тут она разозлилась, глазами сверкнула, как кошка, и говорит: не похож тот зверь на тюленя, он огромный и древний. Кракена, говорит, можешь себе вообразить? Так он на кракена похож, вроде тех, что в старину шхуны топили. Только еще огромней, спит — и хлябью морской, как периной, укрывается. Спросишь — откуда я знаю про него? Во сны он мои приходит бурными ночами. Слов его не разобрать, да и не говорит он — поет-подвывает, ровно ветер дует сквозь расселину скал, и вот уж ты чувствуешь, что хочется тебе бежать туда, куда он прикажет. Так хочется, что в глазах темнеет. Только я-то покрепче буду, меня ему воли так просто не лишить, а Унн твоя поддалась, бедняжка.

Я тогда плюнул да ушел, а теперь, как вспомню про зверя-кракена, что спит, морем укрываясь, и воет по ночам в людских снах, так и жутко мне делается.

А в то воскресенье я про всякую жуть и думать забыл — легко на сердце было после службы. Пастор Йоуханнес — он, конечно, человек несдержанный и милосердием христианским, прямо скажем, обделен, а вот проповеди говорить умеет, не отнимешь это у него.

Когда мы с меньшой дочерью уже были недалече от дома, увидал я, как старшие с криком навстречу нам бегут. Были они так напуганы, что я немедля в дом кинулся. На кухне было от дыму не продохнуть — котелок с кашей горел на плите. Выкинул я его за дверь да начал по дому шарить и звать Унн. Только напрасно — не было ее нигде. А Петур мне и говорит: там от кухонной двери следы в сторону пляжа идут, видно, матушка, кашу на плите забывши, зачем-то к морю пошла…